Генсек литературы. Александр Фадеев (1901–1956)

Генсек литературы – это Александр Фадеев. Не очень-то длинная жизнь (всего 55 лет), но какая бурная, динамичная и трагическая. Сегодня сказали бы так: креативная жизнь с роковым исходом.

Достал картотеку. Мелькают заголовки статей: «Триумф и трагедия Александра Фадеева», «Писатель и вождь», «Божьей милостью государственный чиновник», «Литературный генерал», «Смерть героя», «Выстрел в себя»… Но читатели не ведут картотек и не собирают досье, поэтому нужно выстроить хотя бы краткий биографический ряд. Тем более что молодое поколение не совсем в курсе, кто был такой Фадеев. Обаяние «Молодой гвардии» давно выветрилось, да и какие ныне молодогвардейцы-подпольщики?! И кто пойдет сегодня за Олегом Кошевым и станет подражать Любке Шевцовой. Сами понимаете, какое время на дворе. Не жертвенно-геройское, а исключительно карьерно-денежное. И ценности иные, не идеалы революции и не защита Родины, а поклонение Маммоне, богу наживы. Деньги, другими словами, бабло!. А Фадеев? Он совсем из другого времени.

Твердая революционная поступь

Александр Александрович Фадеев родился 11 (24) декабря 1901 года в городе Кимры Тверской губернии. Его мать Антонина Кунц, обрусевшая немка, была пропитана революционными идеями и не случайно полюбила учителя – народовольца Александра Фадеева, заключенного в тюрьму, именно в тюрьме она и познакомилась с будущим отцом писателя. Но брак оказался несчастливым, и учитель-народоволец ушел из семьи, оставив жену с тремя детьми. Сын Александр тяжело переживал уход отца, ему очень не доставало наставника в жизни, впоследствии роль отца заменил ему не кто иной, как Иосиф Сталин, если следовать, конечно, теориям Зигмунда Фрейда. Мать вышла замуж за другого человека, тоже настроенного весьма революционно. Короче, все детство Фадеева прошло в окружении людей, довольно радикальных, мечтавших о переустройстве России. Кстати говоря, один из двоюродных братьев Фадеева, Всеволод Симбирцев, был сподвижником героя Гражданской войны Сергея Лазо и вместе с ним был сожжен в паровозной топке.

Семья Фадеева перебралась на Дальний Восток, там он учился в коммерческом училище и там же в 17 лет вступил в РКП(б). Большевики вели яростную борьбу за дальневосточный край, а юный партиец Саша Фадеев под партийной кличкой Булыга вступил в партизанский отряд. Сначала рядовой боец, а в конце уже комиссар стрелковой бригады. В феврале 1921 года был избран делегатом 10-го съезда партии, проходившего в Москве, и вместе с другими делегатами участвовал в подавлении Кронштадтского мятежа. А затем снова Дальний Восток. Бои, ранение. О том времени была сложена песня «По долинам и по взгорьям / Шла дивизия вперед, / Чтобы с бою взять Приморье – / Белой армии оплот… / Штормовые ночи Спасска, Волочаевские дни. / Разгромили атаманов, / Разогнали воевод / И на Тихом океане / Свой закончили поход».

Молодой человек, прошедший суровую школу Гражданской войны, являлся ценным кадром, Фадеева оставили в Москве, и он был направлен на учебу в Горную академию. Но Фадеев сумел осилить только два курса. Перевелся в Электротехнический институт, но и тут учеба шла туго. Смерть Ленина круто изменила его судьбу: Фадеев был мобилизован на партийную работу. Краснодар, Ростов-на-Дону. Помимо секретарства, занимался редакторской работой: газета «Советский Юг», журнал «Лава». И тут Фадеев обнаружил, что писательство ему ближе, чем просто партийная работа. Его первые рассказы напечатал журнал «Молодая гвардия».

Начало литературного пути

После повести «Разлив» Фадеев взялся за роман «Разгром», ему шел 24-й год. Получил творческий отпуск и в сентябре 1926 года вернулся в Москву с готовой рукописью. «Разгром» – это лучший роман Фадеева. Яркий, запоминающийся своими сражениями и своими героями. Особенно выпуклый образ командира партизанского отряда Левинсона. Как говорится, стопроцентный положительный герой. Антипод его – интеллигент Мечик, оказавшийся косвенной причиной разгрома отряда.

Никаких полутонов и нюансов, все предельно просто: белое и черное, свои и чужие. То было время, когда новая жизнь с редкой определенностью подняла идеологию и потребовала точнейшей терминологии: это хорошо, а это подло, это здорово, правдиво, а это лживо, уклончиво и т. д. И в особенности резко, революционно-прямолинейно вставала идеология в искусстве и его людях, ну, а в литературе классовый подход просто доминировал и подавлял.

В этой жесткой парадигме писал и Фадеев. Писал он в течение трех десятилетий, а оставил после себя два незаконченных романа, два ненапечатанных, несколько рассказов, сотню статей… Сам говорил: «Писал много, а написал мало». А почему? Да потому, что стал литературным чиновником. Позднее признавался, что «уйма времени» была потрачена на псевдолитературную возню, на мелкие споры и разбирательства, а «жизнь ушла вперед».

На командных должностях

Фадеева призвали на работу в РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей). Партия видела в новой организации одно из орудий культурной революции, цель которой отодвинуть от литературы старых «буржуазных» писателей и открыть дорогу молодым творцам рабоче-крестьянского происхождения. Эту задачу формулировал журнал «На посту». Возникло даже течение «напостовство», которое яростно критиковало всю прежнюю дореволюционную литературу. Попутно доставалось Горькому, Алексею Толстому и Маяковскому. Среди «неистовых ревнителей» выделялись руководители РАППа Леопольд Авербах и Александр Фадеев, которых связывала между собою дружба, дружба по революционным целям, выраженная в формуле «срывания всех и всяческих масок» и в призывах учиться у «психологических реалистов» (главным образом у Льва Толстого) и отрицания романтизма. Фадеев выступил со знаменитой речью «Долой Шиллера!» И кого вместо Шиллера и Гейне? Ударников производства!.

РАПП заигрался, и партия его одернула. В 1932 году Ассоциация пролетарских писателей была ликвидирована. Наступило время по-новому организовать писательский цех, создать что-то вроде министерства по делам литературы. К подготовке первого съезда советских (не только пролетарских!) писателей был привлечен Александр Фадеев. Максиму Горькому не понравилась фигура Фадеева, и он написал письмо Сталину 2 августа 1934 года: «Фадеев остановился в своем развитии, что, впрочем, не мешает его стремлению играть роль литературного вождя, хотя для него и литературы было бы лучше, чтобы он учился…»

Сначала Фадеев в Союзе писателей СССР был на третьих-вторых ролях, а потом поднялся до первой. С 1946 по 1953 год занимал пост генерального директора и председателя правления Союза СП. Фадеев стал литературным Сталиным: кого-то выдвигал, кого-то задвигал, хвалил, рулил литературным процессом. А временами от невыносимой ноши впадал в запои. Примечательно, что Сталин прощал ему мелкие грехи.

– Где вы пропадали, товарищ Фадеев?

– Был в запое, – честно отвечал Фадеев.

– А сколько у вас длится такой запой?

– Дней десять-двенадцать, товарищ Сталин.

– А не можете ли вы как коммунист проводить это мероприятие дня в три-четыре?

Конечно, это байка, но Сталин действительно прощал Фадееву многое. Друга Фадеева по РАППу Авербаха расстреляли в 1937 году, а его не тронули. В НКВД на Фадеева было собрано большое досье, один росчерк пера – и все. Нет, Сталин сохранил Фадеева для своих литературных и идеологических битв. Более того, в 1939 году ввел его в состав ЦК партии.

Сталин и Фадеев

Фадеев был нужен Сталину как важная фигура на шахматной доске. Он любил разыгрывать сложные партии, в которых ради своих комбинаций жертвовал любыми фигурами. А нужен ли был Фадееву Сталин? Помимо комплекса отца, Фадеев свято верил Сталину как вождю и учителю, который не мог ошибаться в принципе. Сталин был для Фадеева образцом революционной необходимости: надо – значит надо, и никаких разговоров и сомнений. Сомнения возникали, когда арестовывали людей, которых Фадеев близко знал и доверял им. Тогда – и это было не раз – Фадеев делал робкие попытки заступиться за них. Однажды Сталин с раздражением заметил ему:

– Все ваши писатели изображают из себя каких-то недотрог. Идет борьба, тяжелая борьба. Ты же сам прекрасно знаешь, государство и партия с огромными усилиями вылавливают всех тех, кто вредит строительству социализма, кто начинает сопротивляться. А вы вместо того, чтобы помочь государству, начинаете разыгрывать какие-то фанаберии, писать жалобы и тому подобное.

Возражать вождю было невозможно. Оставалось одно: молча соглашаться на гибель Мандельштама и Лившица, Пильянка и Бабеля, Клюева и Клычкова, Павла Васильева и Бориса Корнилова и многих-многих других. А бесконечная череда арестов и травли (от Зощенко до Варлама Шаламова). И на фоне всех этих убитых, затравленных и гонимых писателей возвышался генсек советской литературы Александр Фадеев, избранный в самые важные органы власти – и в ЦК, и в Верховный Совет, награжденный многими орденами, увенчанный Сталинскими премиями, ему даже присудили научную степень доктора филологических наук без защиты диссертации. Литературный корифей. Но бедный Александр Александрович забыл наставление классика: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Гнева почти не было, были указания и советы, а вот любовь оказалась чрезмерной, но она же и вызывала страх. В своих мемуарах «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург отмечает, что у Фадеева к вере в Сталина примешивался страх. «Раз полушутя он сказал: «Я двух людей боюсь – мою мать и Сталина». Мать у Фадеева была крутой женщиной…

Пламенная вера

Вычленим несколько пассажей из речей и статей Фадеева:

«Мы, советские писатели – и старые, и молодые, и те из нас, кто родились при советском строе, и те, кто уже свою сознательную жизнь начали при старом строе, все мы, как писатели, взращенные нашим советским обществом, – дети советского народа, воспитанники партии, великой партии большевиков. И это обстоятельство сделало из нас писателей нового типа».

«Партия в Советской стране есть лучшее и наивысшее, что мог выдвинуть народ за последние полвека жизни России, за тридцать с лишним лет строительства социализма. У партии и у художественной литературы в нашей стране одни цели…»

«Советское искусство высоко поднимает знамя социалистической морали нашего народа, знамя новой человечности, знамя социалистического гуманизма, благородное знамя Ленина…» (Это после разоблачения культа личности Сталина на XX съезде партии).

«Социализм наступает для того, чтобы освободить и обогатить индивидуальность…»

Индивидуальность? Необходимость «говорить своим индивидуальным голосом»? Это все пустые слова, ибо Фадеев одергивает тут же «индивидуалистов»: «… Но появляется у нас разновидность барства, которое состоит в том, что средненькая, но «чисто» сработанная, то есть вымученная в течение трех лет, повестушка с претензией на «философию» почему-то считается более благородным делом, чем боевой, злободневный отклик, который тотчас же действует на массу, ведет ее за собой. Не надо снижать художественные требования ни к какому из видов литературы, но надо все виды оценивать по справедливости, а не с гнилой, эстетской предвзятостью».

Вот так: вести за собой массу! А не заниматься гнилым эстетствующим индивидуализмом! А послесталинская «оттепель» как раз и хотела освободиться от шестеренок мощного идеологического механизма сталинского режима, чтобы вздохнуть полной грудью и писать так, как он видит и дышит (помните Булата Окуджаву? «Каждый пишет, как он слышит, / каждый слышит, как он дышит, / как он дышит, так и пишет, / не стараясь угодить… / Так природа захотела, / почему – не наше дело, / для чего – не нам судить»).

Александр Фадеев повелевал писателям писать, как положено, как надо. А они уже ему не подчинялись, и это стало трагедией жизни Александра Александровича. Вера, которой он служил, рассыпалась в прах…

«Молодая гвардия» и «Черная металлургия»

Фадеев рьяно руководил Союзом писателей, и совсем не хватало времени писать самому. За роман «Последний из Удэге» он брался чуть ли не каждый год, в течение 12 лет: составлял планы, писал, переделывал, считал, что роман не получился. Задуманное им масштабное повествование никак не вытанцовывалось. Он отбросил сагу об уникальной малой народности и взялся за новый сюжет, который «подбросила» писателю война: роман «Молодая гвардия». В 44 года Фадеев с энтузиазмом принялся его писать. Первая редакция вышла в 1945 году, и книга была удостоена Сталинской премии. Затем Сергей Герасимов экранизировал ее, и вся страна полюбила юных героев-подпольщиков: Олега Кошевого, Ульяну Громову, Сергея Тюленина, Любку Шевцову, Ивана Земнухова и их товарищей. Это были новые иконы патриотического воспитания молодежи (не последнюю роль сыграли в этом прекрасные работы молодых актеров Инны Макаровой, Нонны Мордюковой, Вячеслава Тихонова и других)…

В основе «Молодой гвардии» лежал подвиг молодых подпольщиков в Краснодоне, в Донбассе, однако Фадеев в своем романе ненамеренно (опять же под давлением идеологии) перемешал правду с ложью и оклеветал невинных, к примеру, Виктора Третьякевича в образе предателя Стаховича, а также двух девушек – Вырикову и Лядскую. В итоге разгорелся скандал. Но люди – это ерунда, а вот то, что Фадеев неправильно показал в своем романе роль партии, – это было главной ошибкой. Последовал грубый окрик в газете «Правда». И Фадееву пришлось засесть за вторую редакцию «Молодой гвардии» (1951). В итоге получился литературный успех, но с какой-то роковой червоточиной.

Фадеев пытался реабилитироваться в новом романе «Черная металлургия», но с ним вышел полный провал. В 1951 году Георгий Маленков, один из первых соратников Сталина, вызвал Фадеева и предложил написать роман «Черная металлургия» о некоем грандиозном открытии: «Вы окажете большую помощь партии, если напишите это». Изобретение оказалось блефом, а «враги» – геологи были просто оклеветаны. Фадеева это раздавило: «Мне остается одно – выбросить рукопись. Да и себя – новой книги я уже не начну…»

Осознание итогов

Фадеев в марте 1951 года написал письмо Сталину с просьбой освободить его от обязанностей генерального секретаря Союза писателей, мотивируя тем, что ежедневно совершает «над собой недопустимое, противоестественное насилие», заставляя себя делать не то, что является призванием его жизни.

Его, разумеется, не освободили (дезертир с идеологического фронта?!). Тогда он потребовал провести перестройку Союза так, чтобы все ведущие писатели страны, на ком лежит «бремя руководства», были по меньшей мере на 4/5 освобождены от него, дабы их творческая работа над собственными произведениями стала их главной деятельностью. Но и это пожелание-требование Фадеева не нашло своего воплощения.

В марте 1953 года умер Сталин. Все писатели были в растерянности и не знали, как жить и писать дальше. Не сворачивая с наторенной идеологической дорожки, Фадеев в «Литературной газете» разгромил роман Василия Гроссмана «За правое дело», который ему нравился, но который рассердил Сталина при его жизни. После разгромной рецензии пришел к Эренбургу: «Вы в меня не бросите камень… Я попросту испугался». Эренбург спросил: «Но почему после его смерти?» Фадеев ответил: «Я думал, что начинается самое страшное».

Очевидно, Фадеев думал, что начнут сводить счеты и ему припомнят многое, в том числе и панегирик «Встречи с товарищем Сталиным», который он редактировал и где выступали летчики, артисты, писатели, архитекторы. О своих личных встречах со Сталиным Фадеев умолчал. Но когда состоялся в 1951 году его 50-летний юбилей в зале Чайковского, Фадеев вдохновенно поклялся быть верным товарищу Сталину до «последнего вздоха», отождествляя, конечно, имя Сталина с идеей коммунизма. Но внутри сомнения давно его грызли, и, подвыпив, своему соседу по Переделкино Борису Пастернаку Фадеев часто изливал душу: «Боренька, ты у нас один-единственный, кто не врет». А далее следовали откровения, чем недоволен Фадеев, что его раздражает и что бы он хотел поменять в жизни страны и в писательской сфере. На следующее утро жена Пастернака, Зинаида Николаевна, посылала домработницу на дачу Фадеева с запиской: «Ты у нас не был и ничего не говорил».

В мае 1952 года Фадеев из больницы, где он в очередной раз лечился (у него был целый букет различных болезней да плюс еще такой недуг, как алкоголизм), написал письмо Алексею Суркову с просьбой передать его в ЦК Хрущеву. В этом письме Фадеев с горечью пишет, что «советская литература по своему идейно-художественному качеству, а в особенности по мастерству, за последние 3–4 года не только не растет, а катастрофически катится вниз…» Далее идет подробный разговор о прозе, поэзии и драматургии. И горькие сетования, что оргработа не дает ему сконцентрироваться над собственным романом «Черная металлургия», а «в этом романе сейчас вся моя душа, все мое сердце. Кому, как не тебе, известно, что я не холодный сапожник в литературе?..»

Реакцией на письмо Фадеева последовал ответный ход руководителей Союза писателей Суркова, Симонова и Тихонова, которые сообщали первому лицу в стране, то есть Хрущеву, что письмо Фадеева содержит «неверную паническую оценку советской литературы» и, к тому же, совсем неприемлемую критику руководителей Союза. «Для нас ясно, что на характер и на тон письма не могло не повлиять болезненное состояние, в котором находится в настоящее время А. А. Фадеев…» То есть коллеги Фадеева по руководству Союзом попросту топили своего генсека.

В 1955 году должность генерального секретаря в Союзе писателей ликвидировали, как, впрочем, и в партии. Первым секретарем стал Алексей Сурков, а Фадеев оказался всего лишь одним из одиннадцати секретарей. И никакого министерского сана.

Фадеева избрали делегатом XX съезда партии, но по болезни он не смог принять в нем участие, а там!.. А там по Фадееву катком проехал Михаил Шолохов, его давний друг: «Фадеев оказался достаточно властолюбивым генсеком и не захотел считаться в работе с принципом коллегиальности. Остальным секретарям работать с ним стало невозможно. Пятнадцать лет тянулась эта волынка. Общими и дружными усилиями мы похитили у Фадеева пятнадцать лучших творческих лет его жизни, а в результате мы не имеем ни генсека, ни писателя. Некогда ему было заниматься такими «пустяками», как писание книг…»

Помимо удара по самолюбию, Фадеев получил еще более страшный удар: развенчание культа Сталина, своего кумира, которому он служил верой и правдой. Выходит, служил и молился мнимому Богу? Вывод страшный, он многим испортил жизнь. А тут началось еще возвращение невиновных, осужденных и отсидевших в лагерях писателей. И каково было встречаться с ними Фадееву? Он не подписывал, как генсек, приказы об аресте и уничтожении, но все это происходило с его молчаливого согласия. Да, он многих спас от расправы, но скольких не защитил? Недаром в страшные 30-е годы было популярно двустишие Агнии Барто: «Шесть злодеев / Седьмой – Фадеев». По Москве бродили слухи, что один вернувшийся из заключения писатель публично назвал Фадеева негодяем и плюнул ему в лицо, после чего повесился. Многие отказывались здороваться с Фадеевым. Не смотрели ему в лицо, отворачивались. Не простил Фадееву своей горькой судьбы Иван Макарьев, друг детства и соратник по РАППу. Короче, много было неприятных встреч у литературного генсека. По ночам его мучила совесть, недаром он так рано поседел, и он все время после XX съезда ревизовал свою жизнь. Может быть, ему не давала покоя поэтическая строка Николая Тихонова: «Неправда с нами ела и пила».

После XX съезда партии многие писатели смогли перестроиться, вышли из тени Сталина и вздохнули свободной грудью, как, например, Константин Симонов, но Фадеев так и не смог. В финале своего давнего романа «Разгром» им была написана фраза: «Нужно было жить и исполнять свои обязанности». Но сам автор так поступить оказался не в состоянии. Жизнь потеряла всякий смысл, и раздался роковой выстрел. Это произошло 13 мая 1956 года. На 56-м году жизни Фадеев поставил финальную точку.

Предъявленный счет

4 мая Фадеев написал письмо литературному критику Ермилову: «Дорогой Вова!» В нем благодарил за поддержку и не скрывал своей обиды, как его задвинули в руководстве Союза писателей, а выпятили вперед Суркова, который, по мнению главного идеолога Суслова, «зря скромничает» и «недооценивает» свои силы. Из письма видно, как в душе Фадеева бушевала обида. Но главное было все же другое: он хотел предъявить власти свой счет и объясниться с потомками, почему он решил преждевременно уйти из жизни. И Фадеев в день самоубийства пишет письмо в ЦК партии. Вот это письмо:

«Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли, благодаря преступному попустительству имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; мало-мальски способные создавать истинные ценности умерли, не достигнув 40–50 лет.

Литература – эта святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых «высоких» трибун – таких, как Московская конференция или XX партсъезд, раздался новый лозунг «Ату ее!» Тот путь, которым собираются «исправить положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и поэтому не могущих сказать правду, – и выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой все той же «дубинкой».

С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать. Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожили, идеологически пугали и называли это – «партийностью». И теперь, когда все можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность – при возмутительной дозе самоуверенности – тех, кто должен был это бы все исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и – по возрасту своему – скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить…

Созданный для большого творчества во время коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеями коммунизма.

Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушивались на меня – кем наш народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература – это высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учениям, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа – Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.

Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.

Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.

Прошу похоронить меня рядом с матерью моей.

Ал. Фадеев 13/V.56.»

Такое вот письмо. Закроем глаза на некоторый нарциссизм письма, как Фадеев оценивал свой литературный талант, главное: суровый приговор системе, которой рьяно сам же служил Александр Александрович. Служил-служил и вдруг прозрел. Письмо это после самоубийства Фадеева было изъято соответствующими органами и засекречено.

Многие писатели пытались узнать, что же такое написал Фадеев в своем предсмертном письме, но всегда наталкивались на запрет. Пытался узнать и Александр Твардовский. Ему Хрущев ответил так: «В партии есть такие тайны, которые могут знать только два-три человека, товарищ Твардовский». Но тайное всегда когда-нибудь становится явью. И вот спустя годы, в 1990-м, в эпоху горбачевской гласности письмо Фадеева было впервые напечатано в архивном разделе журнала «Известия ЦК КПСС».

Смерть и отклики

В тот роковой день 13 мая 1956 года Александр Фадеев был абсолютно трезв. Другое дело, что он давно пребывал в глубочайшей депрессии. Он написал два письма, одно жене Ангелине Степановой, другое в ЦК КПСС. Лег на диван, обложился подушками и застрелился. Прочие подробности опустим: они уместны лишь в романе.

В газетах появился – без преувеличения можно сказать – позорный некролог.

Трагедия жизни Фадеева была объяснена примитивной причиной – алкоголизмом. «В последние годы А. А. Фадеев страдал тяжелым прогрессирующим недугом – алкоголизмом, который привел к ослаблению его творческой деятельности. Принимаемые в течение нескольких лет различные врачебные меры не дали положительных результатов. В состоянии тяжелой душевной депрессии, вызванной болезнью, А. А. Фадеев покончил жизнь самоубийством».

Все очень просто, и система тут ни при чем.

У самоубийства нет одной причины. Причин много, и они в итоге сплетаются в один тугой узел, достаточно вспомнить гибельные концы Сергея Есенина, Владимира Маяковского, Марины Цветаевой. Вот и у Фадеева оказался целый клубок причин. Об этом написал Эренбург в мемуарах, что, наверное, причин было много – в жизни Фадеев не щадил себя; пока стояла суровая зима, он держался, а когда люди заулыбались, стал размышлять над пережитым, написанным; все как-то обнажилось; тут-то начал отказывать мотор…

Смерть Фадеева имела широкий отклик на Западе, и особенно во Франции. Газета «Экспресс» написала, что Александр Фадеев – первая жертва разоблачения культа личности.

«Фигаро литерэр»: «Из Москвы сообщили о смерти Александра Фадеева, известного на Западе повестью «Молодая гвардия», которой коммунистические партии создали успех в целях пропаганды. «Юманите» преувеличивает, говоря о смерти «великого писателя»; Фадеев не более велик, чем Андрэ Стиль у нас.

Значение Фадеева объясняется не его творчеством. Будучи длительное время генеральным секретарем Союза советских писателей, он был орудием сталинской диктатуры в области литературы… «Правда» говорит о злоупотреблении алкоголем: вполне вероятно, что властелин с изъянами искал убежище в алкоголе… Трагизм не пощадил советскую литературу. Есенин и Маяковский покончили с собой, потому что задыхались от нарождающейся диктатуры… Ныне Фадеев умирает от смерти страшной диктатуры…»

Эльза Триоле, сестра Лили Брик и жена писателя-коммуниста Луи Арагона: «Писатель Фадеев обладал блестящими данными политического деятеля. Он проводил литературную политику, вел борьбу на литературном фронте и стал на зыбкую почву. Но он не писал…

Вспоминаются его последние слова. Я сказала ему: «Как ты думаешь, советские писатели никогда не заговорят о несчастье, постигшем их страну, об осуждении невинных, о тысячах драм?»

– Не могу тебе этого сказать, – ответил он, – это темы, которые меня соблазнить не могут, это не сюжеты для меня…

Да, Фадееву нужен был восторженный сюжет… Пройдет еще много времени, прежде чем невысказанный героизм этих невинных сможет стать предметом восхваления. Да, странно и волнующе думать, что эти невинные, эти реабилитированные коммунисты не испытывают горечи, ни требовательности. С их точки зрения все, что с ними произошло, – это всего лишь этап борьбы…»

На родине Фадеева ходило множество слухов о причине его гибели, но все сходились на том, что алкоголь – это побочная причина. Кто-то придумал за Фадеева строку из его предсмертного письма: «Я стрелял в политику Сталина, в эстетику Жданова, в генетику Лысенко». И народ подхватил сказанную фразу приятелем Фадеева Юрием Либединским: «Бедный Саша! Он всю жизнь простоял на часах, а выяснилось, что стоял на часах перед сортиром».

О Фадееве написано много в различных мемуарах, и не могло быть иначе: он – знак, символ той сталинской эпохи. Приведу лишь одно стихотворение малоизвестного поэта Константина Левина, посвященного памяти генсека и писателя:

Я не любил писателя Фадеева,

Статей его, идей его, людей его,

И твердо знал, за что их не любил.

Но вот он взял наган, но вот он выстрелил —

Тем к святости тропу себе он выстелил,

Лишь стал отныне не таким, как был,

Он всяким был: сверхтрезвым, полупьяненьким,

Был выученным на кнуте и прянике,

Знакомым с мужеством, не чуждым панике,

Зубами скрежетавшим по ночам.

А по утрам крамолушку выискивал,

Кого-то миловал, с кого-то взыскивал.

Но много-много выстрелом тем высказал,

О чем в своих обзорах умолчал.

Он думал: «Снова дело начинается».

Ошибся он, но как в галлюцинации,

Вставал пред ним весь путь его наверх.

А выход есть. Увы, к нему касательство

Давно имеет русское писательство

Решишься – и отмаешься навек.

О, если бы рвануть ту сталь гремящую

Из рук его, чтоб с белою гримасою

Не встал он тяжело из-за стола.

Ведь был он лучше многих остающихся,

Невыдающихся и выдающихся,

Равно далеких от высокой участи

Взглянуть в канал короткого ствола.

Немного воспоминаний

И все же добавим самую малость мнений и оценок Александра Фадеева. Николай Чуковский вспоминал:

«Он был человек редкой красоты и обаяния, в каждом слове которого поблескивали и ум, и талантливость… смущали жесткие нотки, иногда проскальзывающие в его речах и смехе. Да и, кроме того, мы все слишком зависели от него, чтобы любить его чистой, беспримесной любовью. От него зависели пайки, которые мы получали тоже по его строго иерархическому принципу, от него зависело распределение жилья, которого у нас не было, и возможность напечататься, которая была столь узка, и сталинские премии, и строго нормированная газетная слава, и вообще вся та оценка твоей личности, от которой полностью зависели и ты сам, и твоя семья. Поэтому даже эти благодушнейшие добрососедские посещения (речь идет о Переделкино. – Ю. Б.) имели привкус начальственного надзора…

Сам он пил, почти не закусывая. Было страшно смотреть, сколько водки он в состоянии проглотить. Пьянел он медленно, лишь лицо его постоянно краснело и от этого становилось еще красивее под седыми волосами. Речи его делались сбивчивыми, но в них появлялись трагические и даже жалобные нотки. На что он жалуется, нельзя было понять, он, казалось, хотел сказать нам: я не такой, как вы думаете, я такой же, как вы. И оставалось ощущение исполинских бесцельно растрачиваемых сил, и становилось жалко его. Мы-то думали, что он человек, творящий законы времени, а он еще больше раб этих законов, чем мы…»

Женщинам Фадеев нравился. Эффектный мужчина, как бы сказали сегодня, с харизмой. Обаяние его было гипнотизирующим. Из письма Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой Фадееву: «… А видеть тебя я очень хочу, от тебя зарядку получаешь. Может, позвонишь…»

Первой женой Фадеева была писательница Валерия Герасимова. Они прожил 7 лет, но в конце концов расстались – что называется, не сошлись характерами. Потом был брак с актрисой Ангелиной Степановой. Полного единения не вышло: она была занята театром, он – литературой. Короткий роман с поэтессой Маргаритой Алигер. И отчаянная попытка вернуть давнюю юношескую любовь к гимназистке Асе Колесниковой. После 30-летней разлуки Фадеев вызвал ее в Москву, и, конечно, разбитая давно чашка не склеилась. Последнее увлечение Фадеева: простая баба, жена электромонтера в Переделкино. И уже не любовь, а всего лишь плотский фарс, от депрессии и отчаяния… И еще один печальный штрих из личной жизни писателя: дочь Фадеева от Маргариты Алигер – Мария совсем молодой женщиной покончила с собой.

За несколько дней до смерти в письме к болгарскому писателю Людмилу Стоянову Фадеев оптимистически писал: «Нам всем столько пришлось в жизни пережить, но мы не согнулись в борьбе и бодро смотрим в будущее».

Умел Фадеев подбадривать людей и заряжать их верой, что все будет замечательно. Но себя никак не мог успокоить, все глубже погружаясь в черную бездну.

Уроки Фадеева

Ошибки и заблуждения Александра Фадеева. Его вершина и его падение. Могут ли нас научить его уроки?

Через 32 года после гибели Фадеева в журнале «Москва» (№ 3 – 1988) был опубликован «Зрячий посох» Виктора Астафьева. Там есть большой пассаж о Фадееве:

«…люди читали книгу постановлений секретариата СП СССР с сотнями фамилий писателей, за малым исключением реабилитированных посмертно. И этот седой, благообразный, величественный даже в гробу человек имел прямое отношение к их умерщвлению, затем и к реабилитации. Ему бы хвалить себя за доброту, за то, что вот «осознал», «пожалел» пусть и убиенных, как это торопливо делали в те дни костоломы и насильники всех мастей и званий, а он взял и сам себя реабилитировал. Пулей в сердце. «Нет, лучше откровенный выстрел, так честно пробивающий сердца», – написала в заключении одна поэтесса (реабилитированная посмертно), и строки эти, думается мне, слуха Фадеева не миновали.

Я полагаю и так хочу думать – это нас, литмладенцев, предупреждал Фадеев тем выстрелом: не живите, как я, не живите! Не проматывайте свои таланты в речах, на заседаниях, в болтовне и пьянстве, не крутитесь, не вертитесь, не суесловьте, не лижите сапоги вождей, как бы ни были они велики, а сидите за столом, работайте, чтоб не было такого движения, как у меня: от «Разгрома» – честной и долговечной книги, до слащаво-жалких, беспомощных главок о «рабочем классе» в «Черной металлургии», которые лизоблюды тут же начали возносить чуть ли не до масштабов «Войны и мира»…»

Виктор Астафьев не повторил ошибок Александра Фадеева. А что касается «литмладенцев» последующих после Фадеева поколений, то многие суетятся, выкаблучиваются, занимаются самопиаром. Бегут в Кремль, припадают к сапогам и с удовольствием лижут их. Что можно сказать: рабы власти, а не свободные, независимые творцы. Урок Фадеева им не впрок. Фадеевский выстрел прогремел, а они его даже не услышали.