Поэт французской школы. Павел Антокольский (1896–1978)
Есть поэты, которые остаются молодыми и в старости. И их отчаянное ребячество удивительно уживается с горькой и печальной мудростью. Именно таким был Павел Антокольский.
Павел Григорьевич Антокольский родился 19 июня (1 июля) 1896 года в Санкт-Петербурге. Национальность в справочниках отсутствует и лишь в Био-библиографическом словаре русских писателей XX века (1927) было написано, что Антокольский родился в семье помощника присяжного поверенного еврейского происхождения. Долгие годы в СССР на еврейство было наложено табу: они есть и, вроде бы, их нет. Ярослав Смеляков посвятил Антокольскому строки:
Сам я знаю, что горечь
есть в улыбке моей.
Здравствуй, Павел Григорьевич,
древнерусский еврей…
«Древнерусский» – потому что был продолжателем классической русской литературы, ну, а еврейство (что тут поделаешь: таким родился!) ему припомнили в годы гонения на космополитов: в «безродные космополиты» зачисляли в основном евреев. И ату их!..
Павел Антокольский состоял в родне со знаменитым скульптором Марком Антокольским. Однажды император Александр II пожелал посетить мастерскую творца. Пришел, взглянул на минуту, спросил:
– Какого вероисповедания?
– Еврей, – ответил Марк Антокольский.
– Откуда?
– Из Вильны, Ваше Величество.
– По месту и кличка, – презрительно сказал император и вышел из мастерской.
Немудрено, что Марк Антокольский покинул царскую Россию. Какая-то миллионерша подарила ему виллу в Ницце. Ничего подобного в жизни Павла Антокольского не было.
С детства он увлекался рисованием, позже оформлял даже некоторые свои книги. Семья переехала в Москву в 1904 году. После окончания гимназии Антокольский посещал лекции в Народном университете имени Шанявского, затем поступил на юридический факультет Московского университета, но его не закончил. Пылкий еврейский юноша отбросил юриспруденцию и бросился в пучину охватившей его страсти – в театр. Играл в любительских труппах, сочинял пьесы и немало лет был связан с театром Евгения Вахтангова. Параллельно шло и другое увлечение – литературой. В «кафе поэтов» на Тверской в 1920 году познакомился с Валерием Брюсовым, и тот благословил молодого поэта и напечатал несколько его стихотворений в альманахе «Художественное слово». Затем последовали публикации в журналах «Театр и студия», «Красная новь», «Ковш», «Искусство Трудящимся», «Стык» и т. д. Антокольский переработал для театра «Разбойников» Шиллера и «Марион Делорм» Гюго. Кумиром Антокольского был Блок. Близкими по духу к себе считал Шекспира, Гюго, Уэллса, Брюсова, Пастернака и Маяковского.
В 1923 и 1928 годах Антокольский побывал в Швеции, Германии и Франции и «отравился» Западом. Европа и ее богатейшая история стали надолго темами Антокольского.
В 1925 году появилось его знаменитое стихотворение «Санкюлот»:
Мать моя – колдунья или шлюха,
А отец – какой-то старый граф.
До его сиятельного слуха
Не дошло, как юбку разорвав
На пеленки, две осенних ночи
Выла мать, родив меня во рву.
Даже дождь был мало озабочен
И плевал на то, как я живу…
и далее картинка из французской революции:
Был в Париже голод. По-над глубью
Узких улиц мчался перекат
Ярости. Гремела канонада.
Стекла били. Жуть была – что надо!
О свободе в Якобинском клубе
Распинался бледный адвокат.
Я пришел к нему, сказал: «Довольно,
Сударь! Равенство полно красы.
Только по какой линейке школьной
Нам равнять горбы или носы?
Так пускай торчат хоть в беспорядке
Головы на пиках! А еще —
Не читайте, сударь, по тетрадке.
Куй, пока железо горячо!»
Ну, и так далее. «Смерть была как песня. Жизнь – пустяк». Этот громкий и шокирующий «Санкюлот» Антокольского вызвал многочисленные пародии. Одна из них – Александра Архангельского, – стала такой же знаменитой, как само стихотворение Антокольского:
Мать меня рожала туго.
Дождь скулил, и град полосовал.
Гром гремел. Справляла шабаш вьюга.
Жуть была что надо. Завывал
Хор мегер, горгон, эриний, фурий,
Всех стихий полночный персимфанс,
Лысых ведьм контрданс на партитуре…
Горгоны вставлены не случайно – у Антокольского была драматическая поэма «Робеспьер и Горгона» (1928). И далее в пародии обращение лирического героя к некоему консультанту:
– Жизнь моя – комедия и драма,
Рампы свет и пукля парика.
Доннерветтер! Отвечайте прямо.
Не валяйте, сударь, дурака!
Что там рассусоливать и мямлить,
Извиняться за ночной приход!
Перед вами Гулливер и Гамлет,
Сударь, перед вами Дон-Кихот!..
Консультант предложил герою Антокольскому стать поэтом, «немедля за стихи», и он внял этому предложенью:
Прошлое! Насмарку! и на слом!
Родовыми схватками таланта
Я взыграл за письменным столом.
И пошла писать… Стихи – пустяк.
Скачка рифм через барьер помарок.
Лихорадка слов. Свечи огарок.
Строк шеренги под шрапнелью клякс.
Как писал я! Как ломались перья!
Как меня во весь карьер несло!..
Позднее появилась еще одна пародия на эту же самую тему – «Бурбоны из Сорбонны», на этот раз ее автор Сергей Васильев, взирая на героев Антокольского, был беспощадно зол:
Здесь побывали все под сводом книжной арки:
Аркебузы, лучники прошли.
Вийоны. Дон-Кихоты. Тьеры. Жанны д’Арки.
В жабо. В ботфортах. В пудре. И в пыли…
И конечные строки, звучащие, как приговор, попахивающий доносом:
Здесь пахло аглицким, немецким и французским.
Здесь, кто хотел, блудил и ночевал.
Здесь только мало пахло духом русским,
Поскольку Поль де Антоколь не пожелал.
В книге «Алмазный мой венец» Валентин Катаев не мог обойти стороной Павла Антокольского и вывел его на своих страницах под образом Арлекина все с теми же экстравагантными фигурами мифологии и истории, которые «блудили и ночевали». «Действующие лица» (1932) – так называлась одна из книг Антокольского. Действительно, разных лиц в поэзии Антокольского было множество, и все преимущественно западные, и опять же признание: «Мой сверстник, мой сон, мой Париж». Так что было за что бить Антокольского в годы борьбы с космополитизмом. Лев Озеров вспоминал:
«Природный дар красноречия. Развитый общением, трибуной, частым чтением стихов. Собеседованиями на темы поэзии и театра. Еще более самим театром. Голос громкий, жест, за которым неизменно – «оратор римский говорил». Желание быть выше своего роста выбрасывало руку вперед, вернее, кулак ввысь, как можно выше. В нем жили Барбье и Гюго. Еще глубже в историю – Вийон, якобинец, санкюлот. Ну да, санкюлот. Я слышал: 40-летий Антокольский выкрикивал, как с подмостков вахтанговской сцены:
Мать моя – колдунья или шлюха,
А отец – какой-то старый граф…
Это могло быть в институтской аудитории, в рабочем клубе, в тесной комнате. А он вещал и жестикулировал, как в конвенте.
Не знаю, обучался ли он искусству риторики. Но владел он этим исчезающим искусством красноречия с завидным умением. В нем было развито импровизаторское начало. Идет к трибуне, сияя карими пронзительными глазами, под которыми всегда были темно-фиолетовые круги бессонницы и усталости, устраняемые изрядными порциями кофе или водки. Он вспыхивал часто и охотно. По поводу и без повода. Он редко не был возбужден. В состоянии покоя и благодушия его застать было невозможно. Порой это напоминало театр. Чаще всего театр. Он играл принцессу Турандот своей жизни…»
Друзья! Мы живем на зеленой земле.
Пируем в ночах. Истлеваем в золе.
Неситесь, планеты, неситесь,
Неситесь!
Ничем не насытясь,
Мы сгинем во мгле.
Павел Антокольский и несся по жизни, никак ею не насытясь. Он много писал и много издавал. Много переводил. Хрестоматийными стали его переводы Чиковани, Тициана Табидзе, Миколы Бажана, Первомайского, Чаренца, Самеда Вургуна. В 1938 году издал книгу «Пушкинский год». В войне участвовал военным корреспондентом. В 1942 году на фронте погиб его единственный сын Владимир. Ему посвятил поэт поэму «Сын» (1943):
Я не знаю, будет ли свиданье,
Знаю только, что не кончен бой.
Оба мы – песчинки в мирозданье.
Больше мы не встретимся с тобой…
Помимо стихов, Антокольский писал статьи, рассказы, эссе. В «Сказках времени» (1971) он писал о Пушкине и Гоголе, Блоке и Брюсове, Вахтангове и Цветаевой… Арсению Тарковскому Антокольский рассказывал, как в Париже Марина Цветаева подарила ему свою книгу с надписью из Рильке: «Прошлое еще предстоит». «Всю жизнь ломаю голову, – признавался Антокольский. – Не могу понять, что это значит».
Ломать голову надо было и в настоящем: как жить? И следует отметить, что Антокольский принадлежал к тем немногим писателям, кто ухитрялся писать хорошо и в плохое время, стараясь соблюдать человеческую этику, насколько это было возможно. Он мог себе позволить на предложение подписать какую-то дурнопахнущую бумагу крикнуть в телефонную трубку: «Антокольский умер!»
Белла Ахмадулина вспоминает: «В 1970 году Павел Григорьевич мне сказал: «Я хочу тебя спросить». – «Спрашивайте, Павел Григорьевич!» – «Я хочу выйти из партии». – «Из какой?» – «А ты не знаешь? Из коммунистической. Я от них устал. Не могу больше». – «Павел Григорьевич, умоляю, не делайте этого, я тоже устала – за меньшее время».
У Антокольского и Ахмадулиной была трогательнейшая дружба, и она писала ему в стихах:
Ах, этот стол запляшет косоного,
ах, все, что есть, оставит позади.
Не иссякай, бессмертный Казанова!
Девчонку на колени посади!
Конечно, не Казанова. Но все же чуть-чуть от Казановы в нем было. Свою жену, Зою Бажанову, артистку театра Вахтангова, он любил. Она была хозяйкой его очага, источником радушия и света. Нежно заботилась о нем. Когда однажды ее попросили уговорить мужа снять подпись под одним обращением к властям под угрозой неподключения строящегося лифта, она решительно сказала: «Этого не будет: подпись останется. А без лифта как-нибудь проживем». Когда она умерла, Антокольский написал щемящую поэму «Зоя Бажанова», где были и такие строки:
Прости за то, что я так стар,
Так нищ, и одичал, и сгорблен.
И все же выдержал удар
И не задохся в душной скорби.
Как-то Антокольский с Озеровым отправились на поезде в Ленинград. Дочь Наталия слезно просила Озерова последить за отцом и вовремя давать ему назначенные лекарства. «Какие лекарства! – воскликнул Антокольский, достал коньяк, разлил по стаканам: – Лучше думай о жизни! Здесь в соседнем купе недурные девушки». В гостинице утром Антокольский сидел на кровати бледный и корил себя: «Сорвался с катушек… Что я делаю?!..»
Он жил. Взахлеб. На полную катушку. Был легким, стремительным и богемным: бабочка вместо галстука, трубка вместо сигареты. Оглядываясь на прошлое, на сталинские времена, писал:
Мы все, лауреаты премий
Врученные в честь его,
Спокойно шедшие сквозь время,
Которое мертво;
Мы все, его однополчане,
Молчавшие, когда
Росла из нашего молчанья
Народная беда;
Таившиеся друг от друга,
Не спавшие ночей,
Когда из нашего же круга
Он делал палачей…
В палачи вышли другие. Антокольский был чист. Его интересовала только литература. Он был мостом между старшим и молодым поколением русских поэтов. Знал и слышал Маяковского и Есенина, дружил с Тихоновым и Заболоцким, стал учителем для Михаила Луконина, Семена Гудзенко, Александра Межирова, Беллы Ахмадулиной, Евгения Евтушенко. А до них ввел в литературу Симонова, Алигер, Матусовского и Долматовского. Он был добр и независтлив, что не так уж часто бывает в литературном цеху.
В дневнике Юрия Нагибина, в «Мещерских записках» можно прочесть следующее: «Кто-то сказал, что Антокольский при Симонове – это умный еврей при губернаторе. Я считаю, что это, скорее, умный губернатор при еврее».
Я, современник стольких катастроф,
Жил-поживал, а в общем жив-здоров… —
писал Антокольский. Но это «жив-здоров» – все до поры до времени. 9 октября 1978 года Павел Григорьевич Антокольский умер, в возрасте 82 лет. Нагибин отметил в своем дневнике:
«Он давно уже был очень плох: мозговые явления, чудовищная эмфизема, пробитое инфарктом, изношенное сердце, бездействующий желудок – в нем не осталось ни одной здоровой точки. Но он знал часы просвета, что-то читал, даже какую-то работу делал – разбирал рукописи и т. п. Само умирание не было особенно долгим, но мучительным… Он умолял врачей дать ему болеутоляющее или сильное снотворное. «Зачем вы мучаете несчастного старика? Как вам не совестно?» – кричал Павел Григорьевич. Но те хранили верность «врачебной этике»…
Антокольский не дотянул трех месяцев до 83 лет. Вот что значат злоупотребления: табак, водка, бабы. Работа тоже укорачивает век, когда она взахлеб. А Павел Григорьевич все делал на пределе. А если серьезно: он прожил на редкость счастливую жизнь – без тюрьмы, без сумы, в известности, пришедшей рано, в единодушном признании (с одной маленькой осечкой в период космополитизма), во всеобщей любви; из двух несчастий, выпавших ему на долю: гибель сына и смерть Зои – он извлек свои лучшие стихи, позволившие ему быстро успокоиться. Поверхностный, талантливый, ничем всерьез неомраченный, послушный властям без малейшего насилия над своей сутью, с жадным вкусом к жизни, людям, книгам, неразборчивый и отходчивый, он являл в наше мрачное и тягостное время некое праздничное чудо. К его детской постельке явились все феи – в полном составе…»
Ну, вот и все. Юрий Нагибин добавил другой краски к портрету Павла Антокольского. Как говорится, свет в тени.
У Антокольского есть стихотворение «Иероним Босх», к месту привести строчки оттуда:
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе…
Павел Григорьевич Антокольский. «Я завещаю правнукам записки». Главное, чтобы правнуки их прочли.