Интеллигент в эпоху беззаконий. Андрей Вознесенский (1933–2010)
Андрей Вознесенский – «папа» современного русского авангарда. Лауреат многочисленных премий, член многих иностранных академий. Он не раз сам давал себе определения. «Трубадур турбогенераторов», «Кто я? – Интеллигент в эпоху беззаконий», «Я сторож шоу. Автор слов», «Я же вечный вертопрах», «Я шут, культдесантник, брожу по Европе/ и демонстрирую бантик на шопе»… И таких самоопределений множество. Серьезных, метафоричных, ироничных – выбирай любое.
Для любителей поэзии и для народа он – Андрей Андреевич. А для меня всего лишь Андрей, мой знакомый по школе. Замоскворечье, Серпуховка, Стремянный переулок, школа № 554. Мы учились в параллельных классах. А с другим Андреем – Тарковским я сидел полгода на одной парте. Два великих Андрея. Один, Тарковский, был ярок и, если так можно выразиться, примадоннист. Вознесенский в школьные годы – неприметен и скромен. Видно, копил творческую энергию, чтобы потом ее буйно выплеснуть и расходовать.
Первые сборники: «Мозаика», «Парабола», «Треугольная груша». Поэзия Вознесенского, как выразился Глеб Горбовский, ворвалась в жизнь «бешеным лимузином» – резво, бесцеремонно, вызывающе… И первый громкий скандал: 7 марта 1963 года Никита Хрущев в Кремле заходился в крике: «Забирайте ваш паспорт и убирайтесь вон, господин Вознесенский!»
Много чего было в жизни Андрея. Отмечу лишь, что наши пути с ним иногда пересекались, и он очень удивился, когда вышла моя первая книга – календарь российской истории «От Рюрика до Ельцина», и надписал над своей поэмой «Россия воскресе»: «Дорогому Юре – с радостью выхода его уникального календаря – а наш календарь начинался век назад на Серпуховке. 2.II.1994». После «Рюрика» стали выходить другие книги, и Вознесенский на одном из моих вечеров в ЦДЛ отметил: «Ты поздняя ягода». Поздняя так поздняя: у каждого своя судьба.
Я очень люблю раннего Вознесенского, задорного, огневого, неожиданного. Знаменитое стихотворение «Стриптиз»:
«Вы Америка?» – спрошу, как идиот.
Она сядет, сигаретку разомнет.
«Мальчик, – скажет, – ах, какой у вас акцент!
Закажите мне мартини и абсент».
В пору железного занавеса каждая строка Вознесенского была как удивление, открытие. «Аэропорт мой, реторта неона, апостол небесных ворот – Аэропорт!» А потом, спустя годы, пришло другое удивление:
Почему два великих народа
Холодеют на грани войны,
под непрочным шатром кислорода?
Люди дружат, а страны – увы…
И эта тема взаимного непонимания прозвучала в рок-опере «Юнона и Авось»:
И в твоем вранье и в моем вранье
есть любовь и боль по родной стране.
Идиотов бы поубрать вдвойне
И в твоей стране и в моей стране.
Позднее «идиотов» из последующих публикаций убрали. Нельзя. Но, кстати говоря, Вознесенский меньше других поэтов страдал из-за цензурных рогаток: ему многое разрешалось. Вознесенский и Евтушенко – это были как два глотка свободы. «Плач по двум нерожденным поэмам» и вот это: «Нам, как аппендицит,/ поудалили стыд…» – когда это написано? 1967 год. И в том же году «Не пишется»:
Я – в кризисе. Душа нема.
«Ни дня без строчки», – друг мой дрочит.
А у меня —
ни дней, ни строчек…
Но подобный кризис – редкий в творчестве Вознесенского. Он удивительно обильный и урожайный поэт: «Был крепок стих, как рафинад./ Свистал хоккейным бомбардиром». На каждое событие, на каждый стон, каждую слезу Андрей находил свой отклик. И каждый отклик был рафинаден и эскападен. Вот «Книжный бум»:
Попробуйте купить Ахматову.
Вам букинисты объяснят,
что черный том ее агатовый
куда дороже, чем агат…
Этот «Книжный бум» датирован 1977 годом. Всего-то вроде 30 лет прошло, а кажется, целая эпоха. И никакого книжного бума – покупай, кого хочешь – Ахматову, Пастернака, Ницше, но теперь их мало кто покупает. Не книжный бум, а нефтебум. И Советского Союза нет, а есть новая Россия, страна ментов и «разбитых фонарей». Русский язык в загоне. Все говорят на каком-то ином языке. Поэты не пророки и не кумиры. В центре внимания «галерные рабы» политики, финансов, шоу-бизнеса. И сплошной, беззастенчивый стриптиз. В стихах Вознесенского «танцовщица раздевалась, дуря». А ныне в здравом уме и исключительно ради «бабок». Деньги – вот истинный кумир сегодняшней России. В одном из интервью 2003 года поэт сказал: «Я рад, что ни разу не платил за книгу – сейчас многие издаются за свой счет. Я скромно живу, но много печатаюсь с колес, часто в газетах…» И в другом интервью: «… пишется хорошо. Порыв остался тот же, но тогда романтики было больше. Сейчас больше иронии…»
Он продолжал творить, поражая своей фантазией, неожиданными поворотами, вывертами, эскападами. И самое удивительное: шел в ногу со временем. Он не архаичен, он злободневен. Хотя и с одним «но»: Вознесенский близок и понятен для образованных, интеллигентных людей, кто знаком с историей, литературой и культурой. Для несведущих он – ноль. Вместо лирических ручейков и лужаек в его поэзии – портретная галерея великих и знаменитых персон, с которыми Андрей непринужденно на «ты»: Иисус и Корбюзье, Микеланджело и Гольбейн, Нерон и батько Махно, Пикассо и Рихтер, Шагал и Вера Холодная, Пруст и Маяковский, Бодлер, от которого – «от ваших подлостей обалдел». «Друг Горацио в неглиже». «Шопенгауэр – в шокинге». И вообще, «Бах. Арена, Хабанера…»
Поэзия Вознесенского перенаселена историческими персонажами и современниками. Они в ней живут, дышат и волнуются. Хотя Вознесенский и признает, что «Делиб – дебилам,/ Массне – кутюрам./ Нас победила/ масснекультура».
А еще поэзия Вознесенского чрезвычайно музыкальна, не только в ритмах и рифмах, его стихи – это сложная симфоническая музыка, а порой – исключительно джаз. «Тема Гершвина – хошь джаз? / Твоя джазвочка удалась. / Боже грозный, помилуй нас!» А еще и песенник: «Миллион алых роз» и речитативы из «Юноны и Авось». «И вздрогнули ризы, окладом звеня./ И вышла усталая и без наряда./ Сказала: «Люблю тебя, глупый. Нет сладу./ И что тебе надо еще от меня?»
Одна из главных тем Вознесенского – Россия. И если в ранние годы поэт выступал в роли бунтаря-ниспровергателя устоев и порядков и иронически писал о себе, что он, дескать, «Россию хочет сжечь/, служит джазу и царю/ и, конечно, ЦРУ», то затем ставил задачи иные: «Цель моя – оттереть, свести/ тень, пусть пятнышко волосяное,/ с ветрового стекла России,/ чтоб было светлей в пути». А своим критикам отвечал в поэме «Андрей Полисадов»:
Мудрость коллективная хороша методою,
но не консультируйте, как любить мне родину.
А Россия, родина стремительно менялась. «Правили страной кухарки./ Может быть, власть возьмут кухакцеры». Кто взял – не уточняем. И вот уже новое определение – «вурдалагерная Россия». «Все покойники распроданы,/ повези хоть вагонетку./ Нет чего-то в нас и в родине…/ Бога нету, Бога нету». И устами Петра Великого:
Смысл России я предвидел.
Война. Кнут и стон в степи.
Я назвал столицу Питер.
Питерпитерпи Терпи.
И отчаянье. С одной стороны – вера: «Россию хоронят. Некроги в прессе./ Но я повторяю – Россия воскресе». А с другой стороны – ясное осознание: «Обещано счастье в конце третьей серии,/ и нас не смущает, что фильм двухсерийный».
И вспоминается старое высказывание Вознесенского: «Все прогрессы – реакционны,/ если рушится человек…» Ну, и это: «Парламент – это галлюцинации/ в гальюне нации».
И новая музыка штопора
Закручивает бульвар.
Мы все герои рок-оперы
«Жуткий крайзис Супер-Стар».
Разве не современная картинка? «Наши муровцы – не тимуровцы. /Вечно ссорятся у корыта. / Из стреляющих лишь Амуры – / бескорыстны».
Сердце Вознесенского болело за все, что происходит вокруг. «Манеж подожгли. Гримасничают/ огненные языки./ Идет на глазах кремация/ деревянной Москвы». Умерла Франсуаза Саган, дерзкая французская писательница, и Вознесенский в печали: «Я обидел Тебя, Франсуаза./ С длинноногой ушел, как хам./ Мы с Тобой скандальные профи,/ персонажи для pal/secam… Я теперь брожу по Парижу./ Грусть нелепа, как омнибус./ Все прекрасно и не паршиво,/ наспех с кем-нибудь обнимусь…» И неожиданно грубое признание:
Хорошо, что нашей паре
По х… все, ангел мой.
Хорошо, что мы совпали
Не с эпохой, а с Тобой.
Убита Анна Политковская – Вознесенский не мог смолчать. «Не осуждаю политологов – /пусть говорят, что надлежит./ Но имя «Анна Политковская» /уже не им принадлежит…»
Врезала правду Политковская
За всех и, может, за меня?..
Можно ли быть спокойным и довольным собой в неспокойной и недовольной стране? Ответ один: нет!
Из нас любой полубезумен.
Век гуманизма отшумел.
Мы думали, что время – Шуман.
Оно – кровавый шоумен.
А как читается стихотворение Вознесенского «Отказ» (2005):
Благодарю тебя за святочный
Певучий сад.
Мы заменили слово «взяточник»
на благозвучное «откат»…
Откатываются тревоги,
как волн откат.
Обкатанные дороги
ведут назад.
Отряд ушел беспрецедентно:
и четверо ничком лежат.
Бог заберет себе проценты.
Откат…
Вознесенский мог бы пройти мимо в сиянии собственной славы. Но что-то его гложет. «Навязчивы, как Мастроянни,/ пройдут мисс Слава, мисс Успех,/ единственно мисс Состраданье/ окажется нужнее всех…» Когда-то он боролся и дрался с «литсобратьями», с коллегами по цеху. Конкурировал. Доказывал. И что?
Я один. Я их всех победил.
По степи позвоночники носятся.
Я остался один на один
с одиночеством.
А тут еще возраст поджимал. Болезни подхватывали. И вот уже про себя: «Мой мозг уносят, точно творог в тряпочке». «Везут куда-то. Нервы выли./ По шороху нетопыря/ я не забуду вас, ночные/ парижские госпиталя!» И – «Ода к моей левой руке»: «Не устаешь от пьедестала./ Моя ж рука,/ вдруг, выкобениваться стала,/ став автономна далека…» Поэт, не стесняясь, пишет «Большое заверещание»: «Вам жизнь мою оставшуюся «заверещаю», – и тут без вербальной усмешки не обходится. И Вознесенский продолжал тему: «Поэзия – антиинсульт».
И Андрей, и я, и, наверное, многие другие вспоминаем песню школьной поры, почему-то ее пели с особым надрывом в 18 лет: «Когда проходит молодость…»
Вознесенский ее переиначил:
Годы проходят, лучшие годы,
лучшие кодлы нашей свободы.
Уход Вознесенского мне особенно горек. Он почти мой ровесник (на год младше). Родился 12 мая 1933 года. Мы учились в одной школе. Иногда встречались и перезванивались. Я внимательно следил за его творчеством. И вот связь оборвалась. Когда-то Вознесенский почти кричал: «Тишины хочу, тишины. Нервы что ли обожжены…» И вот наступила тишина. Остались книги. Но нет голоса Вознесенского. 1 июня 2010 года Вознесенского не стало. Зоя Богуславская в сердцах воскликнула: «Проклятый Паркинсон!..»
В ноябре 1979 года я в стол написал небольшое исследование о жизненном пути и творчестве Андрея и начал с воспоминания, каким я его помню. «Был тихим, лобастым и неприметным мальчиком. В футбол не играл, в драках не участвовал и, разумеется, хорошо учился. И покуда сверстники били коленки и баклуши, безумно предаваясь радостям жизни – папиросным чинарикам, картам и танцам (в моду входили буги-вуги и синие рубашки в белую полосочку), он спартански предавался занятиям, накапливал знания и наращивал свой интеллект.
Одноклассники мучились вопросом, где бы выпить и куда сходить погулять, а его уже волновал вопрос: «Кто мы – фишки или великие?.. Лилипуты или поэты?» А когда повзрослевшие школьники поувяли в своих чувствах и подрастратили свою энергию, Вознесенский поразил всех своим безудержным, неистовым напором.
Ранний Вознесенский был ярок, неординарен, нетрадиционен и эпатажен. Его «лимузин» предпочитал мчаться не по проторенным стежкам народной поэзии, не по обкатанной дороге официальных песнопений, не по расхожим лирическим улицам и аллеям, он избрал свой путь и отчаянно рулил в сторону привидевшихся ему голубых далей.
Дебют состоялся в 1958 году. «Помню пронзительное чувство, – писал Вознесенский, – когда мои стихи напечатались. Я скупил 50 экземпляров «Литературки», расстелил по полу, бросился на них и катался, как сумасшедший». Оказывается, в тихом мальчике, робко стоявшем у стенки в школьном коридоре, таился веселый чертик!..
Ранние стихи хочется вспоминать и вспоминать. «Мотогонки по вертикальной стене»:
Завораживая, манежа,
Свищет женщина по манежу!
Краги – красные, как клешни.
Губы крашеные – грешны.
Мчит торпедой горизонтальною,
Хризантему заткнув за талию!..
А какая концовка?! «А глаза полны такой – горизонтальною тоской».
У каждого в памяти хранятся свои любимые строчки Вознесенского: у кого «Осень в Сигулде», у кого «Пожар в Архитектурном институте», а кому любы строки про сирень: «Сирень прощается, сирень – как лыжница, / Сирень как пудель мне в щеки лижется!..»
Долгие десятилетия негласно шло поэтическое соревнование между двумя поэтами – Андреем Вознесенским и Евгением Евтушенко, кто из них, если так можно выразиться, кумирнее другого. Оба претендовали на роль властителя поэтических дум или короля поэзии. Они были на разных полюсах: Евтушенко попроще, понароднее и явно тяготеет к публицистичности, откликаясь на любой общественно-политический чих. Вознесенский был, напротив, далек от сиюминутных событий: «Я вообще не люблю вещи политические», – сказал он в одном из интервью в 1991 году еженедельнику «Собеседник». Не давая оценок какому-то конкретному событию, Вознесенский тем не менее не мыслим без России. Он упорно вписывал себя в систему российских координат.
В воротнике я – как рассыльный
В кругу кривляк.
Но по ночам я – пес России
О двух крылах.
«Мои Палестины дымятся дыбом. / Абсурдный кругом театр. /Боже, прости им, ибо /не ведают, что творят». Вознесенский не мог не откликаться на то, что происходило с Россией и ее народом. «Как спасти страну от дьявола? / Просто я остаюсь с нею /Врачевать своею аурой, / что единственное имею». Вознесенский был болью народа, хотя не в традиционно некрасовском, а в своем вознесенском стиле. «Пишу про наших упырей», – а писал он хлестко и едко.
«Художник первородный – / всегда трибун, / В нем дух переворота / и вечный бунт». И еще о себе, с надрывом: «Я – Гойя!..»
Когда-то Валентин Катаев сказал: «Поразительны метафоры поэта. Книги Вознесенского всегда депо метафор». Я бы сказал иначе: фонтанные брызги, пронзенные солнцем. Метафоры, игра слов, неологизмы. Примеров тьма:
Голодуха, брат, голодуха
от славы, тоски, сластей,
чем больше пропустишь в брюхо,
тем в животе пустей!
Мы – как пустотелые бюсты,
с улыбкою до дна,
глотаешь, а в сердце пусто —
бездна!..
Или вот: «Мы – эхо повтора. Луна через шторы / рассыпала спичечный коробок». «Шпикачки из пикапчика». «Гонорар. Гонор-арт». «Фастум-гель, Фауст – гей?» «Мы стали экономикадзе» «У каждой женщины семь дыр – / уши, ноздри, рот и др. / Но иного счастья для / есть девятая дыра». «Прощальную белую розу / брошу к твоим спелым ногам». Примеры можно приводить без конца. И так ясно, Андрей Вознесенский – наследник Хлебникова, искусник слова, жонглер, виртуоз… В одном из интервью он заклинал, что «нельзя, чтобы мысль лжавела». Удивительное сочетание про ложь и ржавость.
Однажды Вознесенский сказал: «Мы все уходим в язык. Язык – наше бессмертие». «Скрипит о столик палисандровый / мое опальное перо».
Вознесенский прожил богатую жизнь, наполненную многочисленными встречами и дружбами. Дружил с Генри Муром, беседовал с Мартином Хайдеггером, встречался с Мэрилин Монро… Его книги многократно издавались. Он познал славу. Был популярен. Однажды в ЦДЛ я попытался с ним поговорить о каком-то серьезном деле – не дали. Все время подходили к нему люди и говорили-говорили без конца. Наверно, это его утомляло. «Все прекрасно и не паршиво. /Наспех с кем-нибудь обнимусь». «Но итоги всегда печальны даже если они хороши». Какая в этих строках грусть-печаль.
Кто виноват в печальных итогах? Время? Возраст? Жизнь? По молодости все было замечательно: «А время свистит красиво / над огненным Теннеси, /загадочное, как Сирин / с дюралевыми шасси». А позднее восприятие совсем иное: «время коматозное». И в небе – «застывшие ястребы». И почти слезы: «Кофе – жизнь, как турочка, пролилась…»
Ты худеешь и чахнешь.
Тихий агнец, держись!
Это страшный диагноз
Называется – жизнь.
И еще из последних стихов: «Толкая пред собой жизнь / неудавшуюся, /как будто есть удавшаяся жизнь». И что же тогда главное? Как говорил Альберто Моравиа: «Творить – значит ускользать от смерти». Андрей Андреевич Вознесенский творил до конца, даже тогда, когда не слушалась рука. Он продолжал, наперекор всему, писать и удивлять своими сравнениями, что жизнь – всего лишь «жемчужная шутка Ватто». Французский живописец Антуан Ватто, как и Андрей Вознесенский, поклонялся Красоте.
«Я сторож шоу». Сторож ушел. Но шоу продолжается…