Бескнижный поэт. Александр Аронов (1934–2001)

Как часто бывает: живет человек, и вроде его не замечаешь. А не стало его – и остро переживаешь его отсутствие. Это я о ком? О поэте Александре Аронове. Это он когда-то предложил: «Давайте создадим гипотезу «Ушельцев». / Оглянемся – ведь нам кого-то не хватает. / Касаться чьих-то рук, собачьей теплой шерсти / И взгляда дальнего, что тянется и тает…»

Каюсь, при жизни Аронова я как-то не обращал внимание на него, будучи в плену своих любимых поэтов с ранней юности. С интересом читал колонки Аронова в «Московском комсомольце», но его стихов не знал. И немудрено, ибо Аронов долгие годы был бескнижным поэтом. В газетах стихи появлялись, а собственной книги не было. У Аронова сложилась странная поэтическая судьба – человека, не освещенного солнцем, поэта, находившегося в тени.

К нам пришел Александр Аронов

И понравился сразу не всем.

Тем отдельных никак не затронув,

Он коснулся ответственных тем…

Это он сам о себе. И эти строчки знают не все. Зато другие знают и даже поют, благодаря фильму «Ирония судьбы»: «Когда у вас нету дома, / Пожары вам не страшны. / И жена не уйдет к другому, /Когда у вас нет жены. / Когда у вас нету тети, / Вам тети не потерять, И раз уж вы не живете, / То можно не умирать…» Ну, а далее: «А ударник гремит басами, / А труба выжимает медь – / Думайте сами, решайте сами, / Иметь или не иметь».

Думать и решать самому – сложное дело. Не раз думал и решал Александр Аронов в своей жизни. Он родился 30 августа 1934 года в Москве. Мать – женщина без образования, но зато многочитающая. Назвала своих сыновей в честь братьев Пушкиных: старшего – Александром, младшего – Львом. Отец – музыкант. Пытался приучить старшего Сашу к музыке, но тот, по собственному признанию, «падал лбом на инструмент и засыпал». Выявилось другое призвание: поэзия. Стихи начал писать еще в школе.

Фамилия Аронов типично еврейская. Александр Аронов и был евреем. Советским евреем, ассимилированным, к тому же членом партии. Партийный еврей для советских времен почти норма. В печать без партийного билета попасть было практически невозможно. У Аронова есть стихотворение, которое он назвал «Юношеское»:

Вот рвешься ты, единственная нить.

Мне без тебя не вынести, конечно.

Как эти две звезды соединить —

Пятиконечную с шестиконечной?

Две боли. Два призванья. Жизнь идет.

И это все становится неважным.

– Жиды и коммунисты, шаг вперед!

Я выхожу. В меня стреляют дважды.

Эти юношеские «две боли, два призванья» – национальное и социальное, – с годами утихли, сгладились. Он примирился со своим еврейством и держал его в тайне (еврей-подпольщик), ну, с социальным даже не пытался бороться, ибо врос в систему и был сам ее частью, и никакого бунтарства. Главное было творчество, творческое горение, а остальное – фигли-мигли.

Аронов – один из самых значительных поэтов-шестидесятников, и тем не менее он оставался самым неизвестным из них. Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина и другие знаменитости выступали в Политехническом, в Лужниках и на прочих престижных площадках. А он не выступал. Не звучал, не грохотал. И книги его не выходили. И тем не менее Аронов был известен всей читающей Москве. Поэт-невидим. По Цветаевой: «Но опрометчивой толпе герой действительно не нужен». У Аронова не было публичных амбиций, у него отсутствовал напор, не было силы, чтобы, отталкивая других, вырваться вперед самому, да он этого и не хотел. Психология такая. Скромняга. У него в одном из стихотворений есть определение «придурочная слава», – и этим сказано все! Нет, добавим еще строку из «Пророка»: «Он жил без хлеба и пощады». Жил свободно и достойно. Без зависти. Напротив, радовался успехам других.

Первая книга Аронова, «Островок безопасности», вышла в 1987 году, когда автору было 53 года. Вторая книга, «Текст», увидела свет через два года. В предисловии к ней отмечено, что Аронов «не любит принимать жреческие позы. Он не считает себя ни пророком, ни проповедником, ни мэтром. Он не рвется на Олимп, локтями расталкивая своих собратьев и конкурентов. Он, если уж на то пошло, вообще никуда не рвется. И никогда не толкается…»

А если возвращаться к биографическому началу, то школа, Потемкинский педагогический институт, преподавание литературы в школе. Ученики его любили: молодой, кудрявый, синеглазый, а как здорово стихи читает!.. Еще Аронов преподавал в ГИТИСе и учился в аспирантуре института художественного воспитания. А потом (возможно, бес попутал) пошел в журналистику и отдал газете «Московский комсомолец» 31 год своей жизни. Кругом молодые, резвые, пишущие под гимн: «День пиши, вечер пой, ночь спи! Утром встань, день пиши, вечер пей!..» Но со временем все это превратилось в поденщину, в зарабатывание денег.

Долгое время Аронов вел свою колонку под названием «Поговорим?» Поговорить хотелось обо всем. Один лишь выхваченный пассаж: «С появлением на экране Ельцина жанр определился сперва – как сказка, а в дни с 19 по 22 августа – как былина, т. е. эпос…» (ноябрь 1991). И чем больше погружался в журналистику, тем дальше уходил от поэзии. В конце концов бойкая журналистика почти совсем оттеснила застенчивую и раздумчивую поэзию. Можно сказать, что Аронов свой поэтический ресурс использовал меньше, чем наполовину.

Лидия Либединская, заседавшая в писательской комиссии по работе с молодыми авторами, вспоминала, как однажды появился перед ней молодой красивый человек с тоненькой папкой со стихами и представился:

– Александр Аронов, преподаватель литературы! – и тут же добавил: – А можно, я вам почитаю свои стихи?

«Читал он прекрасно, темпераментно, стихи его завораживали. Я тут же передала его стихи членам комиссии, и первым откликнулся Михаил Зенкевич, друг и ученик Гумилева и Сергея Городецкого.

– Какой же Аронов начинающий, – сказал он. – Это уже состоявший поэт!»

Да, Аронов был уже поэтом, писал сам, вел в газете рубрику «Турнир поэтов», но повторюсь, захлестывали волны журналистики. Отдельные стихи его появлялись в «Огоньке», в «Знамени», но редко, а до книги никак не доходили руки, а в советское время это было, если выражаться военным языком, все равно что взять высоту. Маленькую высотку взял Аронов в парижском журнале «Синтаксис» и там напечатал следующее:

Посредине дня

Мне могилу выроют.

А потом меня

Реабилитируют.

Спляшут на костях,

Бабу изнасилуют.

А потом – простят.

А потом – помилуют.

Скажут: срок ваш весь,

Что-нибудь подарят…

Может быть, и здесь

Кто-нибудь ударит.

Будет плакать следователь

На моем плече.

Я забыл последовательность:

Что у нас за чем.

Стихотворение властям не понравилось, и Аронова вызвали в КГБ, предложили «сотрудничать», он отказался. Видимо, хорошо помнил предупреждение Александра Галича: «Вот так просто попасть – в палачи. / Промолчи, промолчи, промолчи!» Отказавшись сотрудничать, Аронов превратился сразу в невыездного товарища: ни в Болгарию, ни Венгрию. Только Мытищи да Петушки. И только после горбачевской перестройки совершил поездку в Израиль. Разбирался с психологией уехавших людей и написал пронзительное стихотворение «Хайфа. Лагерь для переселенцев»:

О чем ты там, польская, плачешь, еврейка,

В приюте, под пальмой, где стол и скамейка,

Дареный букварь и очки, и оправа,

И буквы, в тетрадку входящие справа?

Студентик, учитель, пан будущий ребе,

Так громко толкует о хляби и хлебе,

О том, как скиталась ты в странах нежарких

Две тысячи трудных и семьдесят жалких.

Прошло две войны. Унесло два семейства.

Каникулы. Кончились оба семестра.

Ты выучишь иврит и столько увидишь,

Забудешь и польский, и нищий свой идиш,

И ешь ты, и пьешь, и ни гроша не платишь,

Читаешь и пишешь – и что же ты плачешь?

По мебели, на шести метрах в избытке,

По старой соседке, антисемитке.

Задумывался сам Аронов об эмиграции, но не решился. Когда его спрашивали об этом, отвечал: «Ведь чем-то за все надо платить. Каждый выбор – это предпочтение одного и отказ от другого». В подтверждение своих слов приводил сочиненную им «Коммунальную песенку»:

«В тесноте мы стали добрыми, / Хоть и ссорились не раз, / Чувство локтя между ребрами / Близко каждому из нас… / Иногда ругаться хочется / И во сне и наяву. / Но в свободном одиночестве / Я ни дня не проживу».

Коммунальный социализм прочно сидел в душе. Жена Татьяна Аронова-Суханова вспоминает о поэте: был добр, независтлив, доброжелателен, непосредствен – «вот его главная черта». Не выносил хамства. Раздражала его глупость. Был очень артистичен, обладал искрометным юмором. Что касается денег, – «их никогда особо и не было, и никогда не возникало мыслей: «Ах, почему их нет?» Приемный сын Максим Суханов добавляет: «Деньги и Саша – темы непересекающиеся».

И еще одна черта: неприспособленность к быту. Как почти всякий поэт, Аронов не знал, как решить ту или иную бытовую проблему. Дождь. Авоська. Холод. Свертки. Ветер, – для него все это было ужасом. «Я ненавижу продавца. / Швейцара. Нянечку. Монтера. / Жизнь может кончиться, и скоро, – / Что ж, так и будет до конца? / Таксист, с рубля не давший сдачи, / Не стал от этого богаче. / Да ладно, пусть оно горит. / И для меня не в деньгах дело, / А в том, что он, наглец умелый, / Спасибо, гад, не говорит…»

Вот социальная и бытовая позиция Аронова: «Нет, Боже. Пусть воруют смело. / Меня не видят пусть в упор, / У нас с тобой не в этом дело / И не об этом разговор». И энергичная почти молитвенная концовка стихотворения:

Пока я здесь таскаю кости,

Пока плетусь в кино и в гости,

Пока мои продлятся дни,

Пока не замер на погосте,

От ненависти, злобы, злости

Меня спаси и сохрани.

И обращение к близкому человеку: «Прошу, прими спокойно все как есть. / Не огорчайся, друг мой, все пустое…» Пустое все: заботы, волнения, суета, успех, злато… Главное – все же поэзия, творчество, горение… Аронов писал разные стихи: лирические, философские, сюжетно-исторические – про Эхнатона и Нефертити, об Алишере Навои и Серене Кьеркегоре, о Скотте Фицджеральде: «Я буду петь о Скотте, / о Скотте Фицджеральде – / Сегодня все остальные / герои не для меня», о Варшавском гетто 1943 года: «У русских перед Польшей / Есть своя вина…» Если попробовать соединить все написанное Ароновым вместе, то получается, что он – грустный иронист. Истоки экзистенциального отчаяния и пронзительной иронии его стихов не в антисоветском гневе (да и гнев его был вполне умеренный, даже смирения было больше, чем ненависти), а в бездне человеческого одиночества. «От Маяковского и Блока / Вести свой род отнюдь не плохо, / Но надо ж проникать до дна…» И Аронов хотел всегда увидеть это «дно».

Мне нравится ваша планета

И воздух ее голубой.

И многое – в частности, это,

Как вы говорите, «любовь».

Вы все объяснили искусно,

И я разобрался вполне.

Мне очень понравилось «грустно»,

И «весело» нравится мне.

Я понял «скучать», и упорно

Я стану стремиться сюда.

А ваше «целую» и «помню»

Нам надо ввести у себя.

Ваш «труд» – это правильный метод,

И мудрая выдумка – «смех».

Одно мне не нравится, это —

Что вы называете «смерть».

Размышление о смерти – не праздное занятие. Смерть – часть человеческого бытия. Эти печальные мысли не оставляли Александра Яковлевича, когда он тяжело заболел и мучительно боролся с недугом.

Почти нигде меня не осталось.

Там кончился, там выбыл, там забыт.

Весь город одолел мою усталость,

И только эта комната болит.

Диван и стол еще устали очень,

Двум полкам с книжками невмоготу.

Спокойной ночи всем, спокойной ночи!

Где этот шнур? Включаем темноту.

Темнота наступила 19 октября 2001 года. Александр Аронов прожил на белом свете 67 лет. Как написали друзья: «Таланта Бог дал ему много, а славы судьба дала ему мало». «Саша Аронов… Кто он? Журналист или поэт? Пустой вопрос. Чем дальше, тем понятнее, что он был поэтом в журналистике, а в жизни – просто поэтом», – написали те же друзья в «МК» по случаю 70-летия Аронова.

Аронов всегда мечтал жить в придуманной стране Мальбек / Ну, как другой романтик Александр Грин /. Но это он. А мы с вами живем в реальной и жестокой стране под названием «Россия».

Стихи на магию похожи.

Ну чем ты только занят, друг?

Сейчас слова в строку уложишь —

И все изменится вокруг.

И интересно: нет поэта,

Ни умного, ни дурака,

Чтоб он не верил: будет это…

Хотя и не было пока.

Вера, Надежда, Любовь. Только и остается вслед за Александром Ароновым уповать на них. Верить. Надеяться. Любить, хотя порой хочется другого: ненавидеть. Но жить с этим нельзя. Подставим вторую щеку под удар…

Отдал дань толстовству и задумался: нет, так не годится. Не финальные строки. Лучше обратиться вновь к Аронову, который желал на исходе:

Остановиться, оглянуться

Внезапно, вдруг, на вираже,

На том случайном этаже,

Где вам доводится проснуться.

Ботинком по снегу скребя,

Остановиться, оглянуться,

Увидеть день, дома, себя —

И тихо-тихо улыбнуться.

Ведь, уходя, чтоб не вернуться,

Не я ль хотел переиграть,

Остановиться, оглянуться

И никогда не умирать?

Согласен вдаль, согласен в степь,

Скользнуть, исчезнуть, не проснуться.

Но дай хоть раз еще успеть

Остановиться, оглянуться.

Грустный иронист? Нет, пожалуй, благоговейный лирик, воспринимавший жизнь как дар небес.