«Не жалею, не зову, не плачу…». Сергей Есенин (1895–1925)

Ничего, кроме России, не видел. Не реальной, всамделишной России, а видел лишь ту, которая требовалась для его стихов. Эта была традиционная литературная Россия.

Среди грузовиков с восставшими солдатами Есенин невозмутимо правил гоголевской тройкой. Он был ее последний ямщик.

Эммануил Герман. О Есенине

Необходимое предисловие

С легкой руки Марины Цветаевой, написавшей «Мой Пушкин», пошли гулять личные интерпретации литературных кумиров. Мой Достоевский, мой Лев Толстой, мой Есенин. И это, наверное, правильно, ибо любой талант – сотни граней, и одному человеку не ухватить всего. Личность уплывает за горизонт. Но если сложить воедино все отдельные субъективные виденья, то из этой мозаики может получиться почти полный портрет со всеми деталями, гримасами и вывертами.

К чему я все это? А к тому, что у меня есть личное отношение к Сергею Александровичу Есенину, и я тоже могу написать надменно собственническое эссе «Мой Есенин» (другой вопрос, как это написать: хорошо или плохо. Сохраняя объективность или перехлестывая через субъективный край).

В конце 40-х годов, когда я учился в школе (в московской школе № 554), Есенин был табуированной фигурой. В учебнике литературы о нем не говорилось ни слова. Учителя глухо проговаривали, что-де был такой крестьянский поэт, мелкобуржуазная контра, который плохо относился к советской власти. А потому и запрещенный. Мой давний друг Александр Стрижев рассказывал, как однажды в трамвае за чтением Есенина его застал один «дяденька» и по-отечески предупредил: «Мальчик, закрой книгу. За это срок дают».

Ну а теперь почти официальная справочка.

Четырехтомник Есенина вышел в 1926–1927 годах, после чего его стихи не издавались… 34 года. Правда, в 1949 была предпринята попытка, и сборник избранных произведений стоял в плане издательства «Советский писатель», но год был глухой, шла борьба с космополитизмом, и поэтому из издательского плана вылетело примерно три десятка книг, в том числе и есенинская. В 1961–1962 годах после долгого перерыва вышел наконец пятитомник: пять небольших бирюзовых томиков.

Что касается биографических материалов, то последние воспоминания о Есенине принадлежали Эрлиху. Они были опубликованы в 1930 году. И снова перерыв, абсолютное молчание. Первым осмелился напомнить о поэте Всеволод Рождественский, который напечатал статью о нем в журнале «Звезда» в 1946 году. Что сделали со «Звездой», вы помните (разгромное постановление ЦК партии в основном било по Ахматовой и Зощенко, но рикошетом, наверное, палили и по Есенину). Молчание в 16 лет (с 1930 по 1946 год) отлучило от Есенина целое поколение молодых людей. Из литературы вычеркнули классика русской поэзии, а на передний план выпятили других, более правоверных и более благонадежных поэтов, типа Суркова и Ошанина, во главе с главным соперником Есенина Владимиром Маяковским, которые «во весь голос» поднимали свои стихотворные сборники как «партийные книжки». Сергей Александрович был не из их числа:

Я вам не кенар!

Я поэт!..

Кто виноват в отторжении Есенина от советской литературы в те годы? «Патриоты» сразу закричат про Троцкого, Бухарина и Луначарского. Не буду спорить, это особая тема. А вот мнение Льва Троцкого, посвященное Есенину, любопытно. В одной из статей Троцкий, разбирая поэму «Пугачев», отмечает, что и «сам Пугачев с ног до головы Сергей Есенин: хочет быть страшным, но не может. Есенинский Пугачев сентиментальный романтик. Когда Есенин рекомендует себя почти что кровожадным хулиганом, то это забавляет…» И Троцкий, похлопывая по плечу Есенина, говорил, что поэт «левее нас, грешных», то есть большевиков.

Но вот «левого большевика» (все же большевика!) из революционного сада культуры и литературы выбросили.

Однако всякие идеологические расхождения, официальные заявления, манифесты и платформы (того же самого имажинизма, к которому примыкал Есенин) мало интересуют простых любителей поэзии. Для них главное – стихи, строчки, которые бередят или греют душу. А творчество Есенина – это сплошная щемящая русская тоска и боль, когда поэт пребывал в миноре, и разудалое ухарство, когда он сам хорохорился. Пастернак говорил о Есенине: «Он в жизни был улыбчивый, королевич-Кудрявич, но когда начинал читать, становилось понятно – этот зарезать может».

Вернемся к рассказу о школьных годах. Если в школе Есенина не проходили, то все равно наиболее любознательные школьники его знали по переписанным от руки стихам (самиздат начинался не с Солженицына, а с Есенина, хотя, если быть точным, с еще более давних времен: на Руси всегда любили что-то запрещать).

Я тогда был увлечен поэзией (Блок, Бальмонт, Гумилев, Маяковский…) и, конечно, не мог пройти мимо есенинских строк, музыка которых завораживала:

Выткался на озере алый свет зари,

На бору со звонами плачут глухари…

В пору юношеских влюбленностей нельзя было, конечно, не цитировать таких магических строчек:

Ты меня не любишь, не жалеешь,

Разве я немного не красив?

Не смотря в лицо, от страсти млеешь,

Мне на плечи руки положив…

Биография поэта тогда была неизвестна (кстати, и сегодня нет научной биографии Сергея Есенина, издан пока лишь сборник «Материалы к биографии»). Кому он посвящал стихи про любовь и жалость? Кого любил поэт? К кому обращался: «Молодая с чувственным оскалом…» или «Ты такая ж простая, как все, как сто тысяч других в России…»? Неизвестно. Но тогда это было не суть важно. В юности все мы эгоцентристы и сосредоточены исключительно только на себе. Нас трогали лишь собственные переживания и чувства, волновали не есенинские музы, а те девушки, с которыми мы встречались (Наташи, Риммы, Люси…). А стихи Есенина отлично шли как гарнир к блюду любви, которое мы готовили сами.

И все же не одну любовную лирику вычленял я, тогда молодой, из Есенина. Лично меня задевала безысходная грусть его некоторых стихов. Я часто повторял:

Устал я жить в родном краю

В тоске по гречневым просторам,

Покину хижину мою,

Уйду бродягою и вором…

Как говорил другой поэт, Михаил Светлов: «Откуда у парня испанская грусть?» Действительно, откуда? 17 лет – вся жизнь впереди, а тут прямое созвучие: «Устал я жить в родном краю…» На дворе 1949 год. Но к горькому сегодняшнему сожалению, в то время мы не понимали, в какой стране живем (да и само слово «тоталитаризм» тогда было неизвестно), кто руководит народом и куда его ведут. Глаза открылись значительно позднее. Но общая кислородная недостаточность, давящая атмосфера несвободы ощущались явственно (мы не понаслышке знали о лагерях и расстрелах). Жизнь в те годы была втиснута в узкие рамки государственных предписаний и ритуалов, ни вправо, ни влево не шагнуть и не вздохнуть полной грудью. Русь держали в жесткой сталинской узде, и она продолжала, как и предрекал Сергей Есенин, «плясать и плакать у забора». Забор был высокий и крепкий и наглухо отгораживал народ от остального мира. Мы все, прямые и непрямые наследники Есенина, были подзаборниками.

Когда я читаю сегодня мармеладно-зефирные слова о том, что «родина наделила Есенина сказочной, былинно неуемной силой», мне становится тошно. Была одна фальшь, пришла другая. Все было не так, ребята!.. А как? На мой взгляд, так. И тут я приступаю к своей версии биографии Есенина. Подчеркиваю: версии. Ее можно принимать, а можно и отвергнуть. Но у истоков этой версии стоят многочисленные свидетели – современники поэта.

Девушки в белом и голубом

Я написал «биография» и слукавил. Биография – это все вехи жизни, творческая лаборатория поэта, его мировоззрение, отношение к России, религии, революции, большевикам. Это рассказ о связях с друзьями, издателями, критиками и собутыльниками. Отдельные главки: Есенин и Горький, Есенин и Маяковский, Есенин и милиция и т. д. Обо всем этом я упомяну, но лишь мимоходом, а главная тема исследования – Есенин и женщины. Тема, конечно, локальная, но в то же время весьма показательная, характерная для выяснения личности поэта. И я бы даже сказал: основа основ.

Но сначала несколько необходимых биографических штрихов. Сергей Александрович Есенин родился 21 сентября (3 октября) 1895 года в селе Константинове Рязанского уезда Рязанской губернии. В крестьянской семье. И сразу «но». Детство Есенина было беззаботным, никакого особого крестьянского «напряга» он не испытывал, без всякого этого кольцовского: «Раззудись, плечо! Размахнись, рука!..» Это было скорее детство с этнографическим окрасом. «Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные песни…» – читаем мы в автобиографии Есенина. «Стихи начал слагать рано. Толчки дала бабка. Она рассказывала сказки…»

Ну и, конечно, на Есенина-мальчика воздействовала среднерусская неброская природа: поля, перелески, озера…

За горами, за желтыми долами.

Протянулась тропа деревень.

Вижу лес, и вечернее полымя,

И обвитый крапивой плетень…

Вся эта живописная благодать проникала в душу восприимчивого ребенка. Стихи, как кто-то остроумно заметил, росли прямо у дороги. Да и мотив дороги – один из излюбленных Есениным. «По дороге идут богомолки…», «О красном вечере задумалась дорога…», «Серебристая дорога, ты зовешь меня куда?..» и т. д.

«Родные хотели, чтоб из меня вышел сельский учитель» (автобиография, 1924). В учителя Есенин не пошел, он стал поэтом.

В Константинове сельского паренька настигли первые пригляды девушек. «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» Была ли Танюша Татьяной или это просто зашифрованное имя какой-то другой девушки, трудно сказать. После того как Есенин стал знаменитым поэтом в Москве, не одна старушка намекала на то, что де она – та самая Танюша и что именно ее зацеловывал «допьяна» Сережа Есенин. Господи, как всем хочется приобщиться к вечности, хотя бы через поцелуи и объятия знаменитости!

Сотрудники музея-заповедника в Константинове утверждают, что первая любовь поэта – Анюта Сардановская, смуглая и бойкая девушка.

Еще одно раннее увлечение – Маня Бальзамова, подруга Анюты, светловолосая и скромная. Впервые Есенин встретился с ней в Константинове летом 1912 года и сразу отметил ее необычность: «Она хочет идти в учительницы с полным сознанием на пользу забитого и от света гонимого народа». И как сообщает Есенин в письме к своему другу Григорию Памфилову: «В последний вечер в саду просила меня быть ее другом. Я согласился. Эта девушка тургеневская Лиза («Дворянское гнездо») по своей душе и по своим качествам, за исключением религиозных воззрений. Я простился с ней, зная, что навсегда, но она не изгладится из моей памяти при встрече с другой такой же женщиной…» (август 1912).

Уже отбыв в Москву («Я покинул родимый дом, голубую оставил Русь…»), Есенин посылал Мане отчаянные письма. Считается, что таких писем было более ста, но сохранилось лишь 16. Судя по ним, Есенин влюбился. Он вообще был влюбчивым: натура такая – художественная, музыкальная, один взгляд – и уже звучат струны любви.

Вот одно из писем 17-летнего Есенина Мане Бальзамовой (Москва, весна 1913):

«Милая Маня!.. Ну, как ты поживаешь? Думаешь ли ты опять в Калитинку на зимовку? Я, может быть, тогда бы тебя навестил. Да, кстати, нам необходимо с тобой увидеться и излить пред собою все чувства… Я боюсь только одного: как бы тебя не выдали замуж. Приглянешься кому-нибудь и сама… не прочь – и согласишься. Но я только предполагаю, а еще хорошо-то не знаю. Ведь, Маня, милая Маня, слишком мало мы видели друг друга. Почему ты не открылась мне тогда, когда плакала? Ведь я был такой чистый тогда, что и не подозревал в тебе этого чувства… И опять, опять: между нами не было даже, – как символа любви, – поцелуя, не говоря уже о далеких, глубоких и близких отношениях, которые нарушают заветы целомудрия и от чего любовь обоих сердец чувствуется больнее и сильнее…»

Середина 1913 года: «Любить безумно я никого еще не любил, хотя влюбился бы уже давно, но ты все-таки стоишь у дверей моего сердца. Но, откровенно говоря, эта вся наша переписка – игра, в которой лежат догадки, – да стоит ли она свеч?»

И еще одно письмо, написанное Есениным в октябре того же года (Есенину уже 18 лет). Оно интересно ходом мыслей юного поэта.

«Жизнь – это глупая шутка. Все в ней пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной и сгущенный хаос разврата. Все люди живут ради чувственных наслаждений. Но есть среди них в светлом облике непорочные, чистые, как бледные огни догорающего заката. Лучи солнышка влюбились в зеленую ткань земли и во все ее существо, – и бесстыдно, незаметно прелюбодействуют с нею. Люди нашли идеалом красоту – и нагло стоят перед оголенной женщиной, и щупают ее жирное тело, и раздражаются похотью. И эта-то, – игра чувств, чувств постыдных, мерзких и гадких, – названа у них любовью. Так вот она, любовь! Вот чего ждут люди с трепетным замиранием сердца. «Наслаждения, наслаждения, – кричит их бесстыдный, зараженный одуряющим запахом тела, в бессмысленном и слепом возбуждении, дух. Люди все – эгоисты. Все и каждый любит только себя и желает, чтобы все перед ним преклонялось и доставляло ему то животное чувство, – наслаждение…

…Человек любит не другого, а себя и желает от него черпать все наслаждения. Для него безразлично, кто бы он ни был, – лишь бы ему было хорошо. Женщина, влюбившись в мужчину, в припадках страсти может отдаваться другому, а потом – раскаиваться. Но ведь этого мало, а больше нечем закрыть вины, и к прошлому тоже затворены двери, и жизнь действительно – пуста, больна и глупа.

Я знаю, ты любишь меня; но подвернись к тебе сейчас красивый, здоровый и румяный с вьющимися волосами, другой, – крепкий по сложению и обаятельный по нежности, – и ты забудешь весь мир от одного его прикосновения, а меня и подавно, отдашь ему все свои чистые, девственные заветы. И что же, не прав ли мой вывод?..»

Прервем письмо. Оно сбивчивое, яростное и дышит неуемным юношеским максимализмом. И не только: за всем этим теоретизированием, что есть жизнь и что есть любовь, стоит одно – и не надо быть психотерапевтом или сексологом, чтобы этого не понять, – впрочем, в позднейшей поэме «Черный человек» об этом с усмешкой и иронией скажет сам Есенин:

Ах, люблю я поэтов!

Забавный народ.

В них всегда нахожу я

Историю, сердцу знакомую, —

Как прыщавой курсистке

Длинноволосый урод

Говорит о мирах,

Половой истекая истомою…

А теперь все же приведем концовку этого примечательного письма:

«К чему же жить мне среди таких мерзавцев, расточать им священные перлы моей нежной души. Я – один, и никого нет на свете, который бы пошел мне навстречу такой же тоскующей душой; будь это мужчина или женщина, я все равно бы заключил его в свои братские объятия и осыпал бы чистыми жемчужными поцелуями, пошел бы с ним от этого чуждого мне мира, предоставляя свои цветы рвать дерзким рукам, кто хочет наслаждения.

Я не могу так жить, рассудок мой туманится, мозг мой горит, и мысли путаются, разбиваясь об острые скалы жизни, как чистые, хрустальные волны моря.

Я не могу придумать, что со мной, но если так продолжится еще, – я убью себя, брошусь из своего окна и разобьюсь вдребезги об эту мертвую, пеструю и холодную мостовую».

Оставим без внимания нарочито цветистый стиль письма («жемчужные поцелуи», «скалы жизни» и прочие выражения), а обратим внимание на депрессию, в которой пребывал Есенин в ту пору, когда он входил во взрослость да еще в незнакомую враждебную среду большого города. И опять же не надо быть фрейдистом, чтобы понять, что все эти ранние желания «я убью себя» – не просто отлетающие мгновенно фразы, а слова, которые остаются в душе, гнездятся в подсознании. Это тот же пистолет Маяковского, которым Владимир Владимирович грозился не раз «поставить точку жизни в своем конце». Обоих – и Маяковского, и Есенина – с младых лет тянуло в смерть, словно они предчувствовали, что, когда не смогут решить все проблемы, которые перед ними встанут, всегда есть выход: умереть.

Но хватит про смерть, давайте лучше про любовь, как говорит одна моя хорошая знакомая.

Не могла не заинтересовать юного Есенина молодая помещица Кашина, последняя владелица барского дома (красивого двухэтажного особняка, расположенного на крутом приокском откосе) и земельных угодий близ села Константинова. Лидия Ивановна Кашина (1886–1937) была женщиной образованной, знала иностранные языки, любила литературу, к тому же была «барынькой» отчаянной, и сколько раз Есенин с робким обожанием следил за ней, как она в черной амазонке, с тугим узлом темно-русых волос, едва прикрытых белой шляпой, на разгоряченном коне мчалась по луговой дороге к Белому Яру, в усадьбу брата Бориса…

Несколько раз Есенина приглашали в «дом с мезонином». Ставился самовар. Подавались пироги с маковой и калиновой начинкой, испеченные самой Кашиной. И велись беседы о разлюбезной сердцу Есенина литературе. Легко можно себе представить, что чувствовал при этом Есенин, как ему льстили эти приглашения и как он млел перед хозяйкой. Еще бы: крестьянский сын и помещица. Поэт и барыня. Позднее он так же был очарован мировой славой Айседоры Дункан и именитой фамилией Софьи Толстой. Что сказать по этому поводу? Слаб человек, тщеславен. И Есенин – не исключение.

Есенин и Кашина встречались в Константинове, затем в Москве. В ноябре 1916 года он поднялся на террасу старинного особняка уже в другом качестве: как набиравший популярность гость. Лидии Ивановне было, очевидно, крайне любопытно взглянуть на своего былого маленького обожателя. Все эти ранние и поздние встречи позволили Сергею Есенину переплавить свои чувства и выразить их в образе Анны Снегиной, «девушки в белой накидке». Конечно, в поэме не надо искать биографической точности, но все же, все же…

А дочь их замужняя Анна спросила:

– Не тот ли, поэт?

– Ну, да, – говорю, – он самый.

– Блондин.

– Ну, конечно, блондин!

– С кудрявыми волосами?

– Забавный такой господин!

– Когда он приехал?

– Недавно.

– Ах, мамочка, это он!

Ты знаешь,

Он был забавно

Когда-то в меня влюблен.

Был скромный такой мальчишка,

А нынче… Поди же ты… Вот…

Писатель… Известная шишка…

Без просьбы уж к нам не придет.

Поэма «Анна Снегина» прекрасна, и ее хочется цитировать всю, хотя можно взять есенинский томик и прочитать. Еще один важный отрывочек:

Луна хохотала, как клоун.

И в сердце хоть прежнего нет,

По-странному был я полон

Наплывом шестнадцати лет.

Расстались мы с ней на рассвете

С загадкой движений и глаз…

Есть что-то прекрасное в лете,

А с летом прекрасное в нас.

Далее судьбы лирического героя, то бишь самого Сергея Есенина, и Анны Снегиной переплавлены на творческий лад по-своему, но концовка поэмы автобиографически точна:

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет.

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: «Нет!»

Далекие милые были!.

Тот образ во мне не угас…

Может быть, разговора сердечного и не было, но «нет» было во всем другом: в возрастной разнице, в социальном положении и, главное, в том, что Есенин для Кашиной тогда был почти «пустым местом». Ну а он на долгие годы запомнил эти встречи и лик прекрасной молодой недосягаемой для него женщины. И был вынужден забыть «девушку в белом», чтобы полюбить девушку «в голубом».

Анна Изряднова – первая есенинская женщина

Весной 1912 года 16-летний Есенин приезжает в Москву «без гроша денег». Вступает в литературный кружок. Пытается работать приказчиком в мясной лавке отца, но вскоре оттуда уходит (отец не понимал сына и все его увлечения литературой считал пустой блажью). Есенин устраивается в контору издательства «Культура», затем начинает работать в типографии Сытина.

Здесь он знакомится с корректором типографии Анной Изрядновой (1891–1946). У них были общие интересы: вместе ходили в университет Шанявского, говорили о литературе. Ну а по молодости лет от книг до любви – половина шага, и городская подруга приютила у себя, в небольшой комнате на Серпуховке, бездомного начинающего поэта, который до этого ночевал где придется, у друзей. Так Анна Изряднова стала гражданской женой Есенина. В ту пору это не вызывало никакого осуждения: в городах, в отличие от деревни, нравы вольные.

Анна Изряднова была самоотверженной женщиной. Полюбив Есенина, она понимала, что он у нее задержится ненадолго, но приняла это как данность (сегодня – да, мой!). Для нее главное, чтобы Есенину было хорошо и удобно. «Анна Романовна принадлежала к числу женщин, на чьей самоотверженности держится белый свет», – так писала о ней Татьяна – дочь Есенина и Зинаиды Райх. Так же хорошо отзывался о ней и сын Есенина и Райх – Константин. «Удивительной чистоты была женщина. Удивительной скромности».

Изряднова в 1914 году родила сына Георгия (Юрия). О судьбе первого сына Есенина, а также о других его детях расскажем позже. Сейчас лучше подумаем, почему Есенин не остался вместе с Изрядновой. В тот период он был полон всевозможных исканий: и в революции хотел участвовать (но быстро остыл), и искал опору в религии. «В настоящее время, – писал он в письме к Панфилову, – я читаю Евангелие и нахожу очень много для меня нового… Христос для меня совершенство» (апрель 1913).

Христос – это небесная высота, но Есенин одержим и честолюбивыми мирскими замыслами. Его мечта – пробиться в литературу, попасть в знаменитые салоны. К тому же манят соблазны городской жизни. Он живет с Анной Изрядновой и бахвалится в письме к Мане Бальзамовой, что московские барыни хотят с ним целоваться. Появляются друзья, и его засасывает вихрь новых, интересных дел. А тут скромная Аня, маленький сын, какие-то нудные повседневные заботы – скучно…

В марте 1915 года Есенин отправляется в Петроград. На поиски синей птицы удачи. Вскоре в Петрограде у него выходит первая книга стихов «Радуница». В городе на Неве Есенин встретился с Александром Блоком, читал ему свои стихи. Блок записал тогда же: «… стихи свежие, чистые, голосистые, многословный язык…»

Побывал Есенин и у другого мэтра Серебряного века – Федора Сологуба.

«Смазливый такой, голубоглазый, смиренный… – неодобрительно описывал Есенина Сологуб. – Потеет от почтительности, сидит на кончике стула – каждую минуту готов вскочить. Подлизывается напропалую: «Ах, Федор Кузьмич!», «Ох, Федор Куьмич!» И все это чистейшей воды притворство! Льстит, а про себя думает – ублажу старого хрена, – пристроит меня в печать. Ну, меня не проведешь – я этого рязанского теленка сразу за ушко да на солнышко. Заставил его признаться, что стихов он моих не читал и что успел до меня уже к Блоку и Мережковскому подлизаться, а насчет лучины, при которой якобы грамоте обучался, – тоже вранье. Кончил, оказывается, учительскую школу. Одним словом, прощупал хорошенько его фальшивую бархатную шкурку и обнаружил под шкуркой настоящую суть: адское самомнение и желание прославиться во что бы то ни стало. Обнаружил, распушил, отшлепал по заслугам – будет помнить старого хрена!..»

И тут же, не меняя брюзгливо-неодобрительного тона, Сологуб протянул редактору журнала «Новая жизнь» Архипову тетрадку стихов Есенина.

«– Вот. Очень недурные стишки. Искра есть. Рекомендую напечатать – украсят журнал. И аванс советую выдать. Мальчишка все-таки прямо из деревни – в кармане, должно быть, пятиалтынный. А мальчишка стоящий, с волей, страстью, горячей кровью. Не чета нашим тютькам из «Аполлона» (Георгий Иванов. Петербургские зимы).

В Петрограде поползли слухи о Есенине как о поразительном «крестьянском поэте». Пианист и литератор Всеволод Пастухов вспоминает: «Он пришел в косоворотке, был белокур и чрезвычайно привлекателен. Он читал стихи каким-то нарочито деревенским говорком. Есенин в то время был очень скромным и милым и был похож на балетного «пейзана». Когда я его встретил, то у меня в ушах неизменно звучала «Камаринская» Глинки. И как-то хотелось, чтобы он пустился плясать вприсядку.

Ближайший друг и неразлучный попутчик Есенина Рюрик Ивнев, дерганый и суетливый, почти к каждому своему слову прибавляя – полувопросительно, полурастерянно – что? что? – говорил: «Сергей Есенин? Что? Что? Его стихи – волшебство. Что? Посмотрите на его волосы. Они цвета спелой ржи – что?..»

И далее в «Петербургских зимах» Георгия Иванова: «За три, три с половиной года жизни в Петрограде Есенин стал известным поэтом. Его окружили поклонницы и друзья. Многие черты, которые Сологуб первый прощупал под его «бархатной шкуркой», проступили наружу. Он стал дерзок, самоуверен, хвастлив. Но странно, шкурка осталась. Наивность, доверчивость, какая-то детская нежность уживались в Есенине рядом с озорным, близким к хулиганству, самомнением, не далеким от наглости. В этих противоречиях было какое-то особое очарование. И Есенина любили. Есенину прощали многое, что не простили бы другому. Есенина баловали, особенно в леволиберальных литературных кругах…»

Зинаида Райх: погасшая звезда

Она родилась 21 июня (3 июля) 1894 года в селении Ближние Мельницы подле Одессы в семье железнодорожника, машиниста. «Мама, – вспоминала Зинаида Райх, – из обедневших дворян, огорчалась: отец появлялся дома чумазым. А он много кем и чем был: и думающим, и читающим, и из первых российских социал-демократов – сам он вышел из обрусевших немцев, рабочий интеллигент. От него повелась моя страсть к книгам, раннее чтение революционных книг, кружки, поиски своего пути, малые напасти – «репрессии» в пору ранней юности. И высылка отца. Из Одессы, где я родилась, попали в Бендеры. И счет не от себя – от людей – это отец открыл…»

В начале века многие интеллигенты бредили революцией. Хотелось перемен, обновления, правды, справедливости, красоты нового мира. Вот и Зинаида была безоглядно втянута в политическую борьбу, за что и была исключена из 8-го класса гимназии в Бендерах. Это ее не остановило. С 1913 года она – член партии социалистов-революционеров, а короче, эсеров. Никаких терактов Райх не совершала, а вела в основном пропагандистскую работу.

В качестве курсистки и эсерки (привычное сочетание для того времени) Райх перебралась в Петроград, где работала в «Обществе распространения эсеровской литературы и газет» и одновременно техническим секретарем эсеровской газеты «Дело народа». В газете она и повстречалась с Сергеем Есениным. Есенин той поры – юноша с вьющимися светлыми волосами, аккуратно расчесанными. Любил ходить в синей поддевке, в красной шелковой рубахе и лакированных сапогах. Этакий русский щеголь.

Щеголь-то щеголь, а порой ночевать было негде, своего дома не завел. Работавший в газете журналист Иванов-Разумник познакомил однажды Зинаиду Райх с Сергеем Есениным и его приятелем Алексеем Ганиным и попросил ее устроить их на ночь на стульях в большом зале редакции. Редакционные ночевки повторялись не раз, и Райх шутливо жаловалась своей подруге Мине Свирской: «Вот не знаю, куда твоего воображалу с Алешкой устроить. Эти великокняжеские стулья, обитые шелком, под ними разъезжаются».

«Воображала» – это Есенин, который не только ухаживал за Миной Свирской, но даже и считался одно время ее женихом. А теперь самое время обратиться к воспоминаниям Мины Свирской:

«В «Общество распространения эсеровской литературы» Есенин стал приходить почти каждый день. Он приходил всегда во второй половине дня. В легком пальтишке, в фетровой, несколько помятой черной шляпе, молча протягивал нам руку, доставая из шкафа толстый том Шалова «История раскольнического движения», и усаживался читать… Позже приходил Ганин и тоже усаживался читать. Приходила Зинаида Николаевна. Обсудив текущие дела Общества, мы четверо отправлялись бродить по Петрограду. Получалось так, что обычно мы с Сергеем шли впереди, а Зинаида с Алексеем сзади. Есенин всегда читал стихи… Бывало, Ганин нас окликал. Он называл Сергея – Сергунька. Мы останавливались. Ждали, пока они подходили к нам. Ганин прочитывал строчки своих стихотворений. Между ним и Есениным начинался спор. Зинаида часто высказывала свое мнение… В наши прогулки мы отправлялись в любую погоду. Иногда гуляли под петроградским мелким моросящим дождем, начинали зябнуть, заходили в какую-нибудь чайную, чтобы согреться горячим чаем, который нам подавали в двух пузатых чайниках…»

Судя по всему, Ганин ухаживал за Райх и однажды написал стихи с посвящением «З. Р.» «Стихотворение называлось «Русалка». Тогда у Райх были две косы, уложенные вокруг головы, и ее волосы называли «русалочьими». Есенин на стихотворение Ганина отреагировал по-своему: быстро набросал строки и посвятил их «М. С.», то есть Мине Свирской.

Летом 1917 года, когда шла подготовка к выборам Учредительного собрания, Есенин вбежал в Общество с предложением: «Мина, едемте с нами на Соловки. Мы с Алешей едем». Мина не согласилась: нельзя было бросить работу в Обществе. А Райх отважилась, более того, она выложила на поездку заветную сумму, которую долго собирала. Естественно, у Есенина и Ганина денег не было, была лишь идея поездки. И вот втроем они отправились на север.

Вспоминает Свирская. По приезде Райх писала какую-то служебную бумагу. «Она дописала и повернула в мою сторону написанную бумагу, указывая на свою подпись: Райх-Есенина. «Знаешь, нас с Сергеем на Соловках попик обвенчал», – сказала она».

Редактор газеты «Дело народа» Сергей Постников:

«Однажды моя секретарша почему-то не пришла на службу. Пропадала она три дня, а потом явилась и на наши расспросы радостно сообщила, что ездила с Сережей в Шлиссельбург венчаться… Вскоре она ушла из редакции».

Мемуаристов частенько подводит память: Райх уезжала не на три дня, а на большее время, и венчалась она не в Шлиссельбурге, а, согласно сохранившемуся документу, в Кирико-Улитовской церкви Вологодского уезда. Событие это произошло 4 августа 1917 года. Райх – 23 года. Есенину лишь в сентябре исполнится 22.

Еще раз обратимся к воспоминаниям Свирской: «Зинаида сама стала рассказывать. Ей казалось, что если она выйдет замуж, то выйдет за Алексея. Что с Сергеем ее связывают чисто дружеские отношения. Для нее было до некоторой степени неожиданностью, когда на пароходе Сергей сказал, что любит ее и жить без нее не может, что они должны обвенчаться. На Соловках набрели на часовенку, в которой шла служба, и там их обвенчали. Ни Сергей, ни Алексей мне об этом ничего не рассказывали».

Вот так бывает нередко у подруг. Свирская должна была стать женою Есенина, а женою стала ее подруга Райх.

Спустя 40 дней после венчания Зинаида Николаевна поместила в «Правде» письмо, что отныне она считает себя «вышедшей из партии социалистов-революционеров». Революционный период для Райх закончился, наступил семейный, и, разумеется, со своими бурями и потрясениями.

Как истинная женщина, она истово принялась вить семейное гнездо. Тогда ей хотелось простого женского счастья: муж, дети, дом… Несмотря на трудные времена (голод и холод), она делала многое, чтобы в доме было уютно и спокойно. Наняла квартиру на Литейном. Немного обставила ее. Бездомному прежде Есенину поначалу все нравилось, и он говорил всем и каждому: «У меня есть жена». Александр Блок не без удивления отметил в дневнике: «Есенин теперь женат. Привыкает к собственности».

«В их укладе начала чувствоваться домовитость, – читаем в воспоминаниях Свирской. – Приближался день рождения Сергея. Зинаида просила меня прийти. Сказала, что будет только несколько человек – закуски ведь будет очень мало. Я пришла. Электричество не горело. На столе стояла маленькая керосиновая лампа, несколько свечей. Несколько бутылок и какая-то закуска. По тем временам стол выглядел празднично. Были Ганин, Иванов-Разумник, Петр Орешин и еще кто-то… Было очень оживленно и весело. Есенин настоял, чтобы я с ним и с Алешей Ганиным выпила на брудершафт. Мы выпили…»

Потом Есенин пошел провожать Свирскую. Райх обиделась. Обычная житейская ситуация. Но это были лишь самые невинные цветочки в семейной жизни Есенина и Райх. Были и ягодки, и еще какие!..

Когда «счастье» отошло в область преданий, Есенин, проходя как-то по улицам с Николаем Никитиным, укажет ему на большой серый дом в стиле модерн и грустно скажет: «Я здесь жил когда-то… Вот эти окна. Жил с женой, в начале революции. Тогда у меня была семья. И был самовар, как у тебя. Потом жена ушла».

Почему ушла? Почему все рухнуло? Причины в самом Есенине. Райх уходить не хотела, да и кто уходит от мужа с двумя детьми (29 мая 1918 года родилась Татьяна, 3 февраля 1920 года – Константин).

Но тихая семейная гавань противопоказана, как правило, поэтам, а таким мятущимся, как Есенин, и подавно. Он входил в моду. Был постоянно окружен друзьями и вел истинно богемный образ жизни: вино, женщины, скандалы…

Спасти Есенина от пьяных загулов безуспешно пытались Райх и последние есенинские женщины – Айседора Дункан и Софья Толстая, но все бесполезно. Дед и отец Есенина были алкоголиками. Плохая наследственность, дурное окружение и собственное безволие поэта подталкивали его вниз, заставляли катиться по наклонной. И вот на душе уже – осень, а в гости ходит «Черный человек».

Черный человек

Водит пальцем по мерзкой книге

И, гнусавя надо мной,

Как над усопшим монах,

Читает мне жизнь

Какого-то прохвоста и забулдыги,

Нагоняя на душу тоску и страх,

Черный человек,

Черный, черный!

Будучи пьяным, Есенин часто «развязывал» руки. Галине Бениславской, своей верной и преданной поклоннице, поэт признавался: «…Я сам боюсь, не хочу, но знаю, что буду бить. Вас не хочу бить, вас нельзя бить. Я двух женщин бил, Зинаиду и Изадору, и не мог иначе, для меня любовь – это страшное мучение, это так мучительно. Я тогда ничего не помню, и в отношении вас я очень боюсь этого. Смотрите, быть вам битой».

Еще одна причина разрыва Райх с Есениным – окружение поэта. Их сын Константин Сергеевич в письме к М. Ройзману от 2 декабря 1967 года объяснял причины разрыва отца со своей матерью, Зинаидой Николаевной Райх: «Безусловно, судя по рассказам матери и ее подруги – Зинаиды Вениаминовны Гейман, сыграли роль «друзья» отца из группы «Мужиковствующих», неприязненно относившиеся к матери. Она и сама относилась к ним с неприязнью, видя их тлетворное влияние на отца. Видимо, сыграла во всем этом деле роль и нерусская фамилия матери – Райх, которую она получила от своего отца – моего деда. «Мужиковствующие» настаивали на ее (еврейском) нерусском происхождении, в то время как мать у нее была русской (Анна Ивановна Викторова). Отец матери – Николай Андреевич Райх – железнодорожник, выходец из Силезии. Национальная принадлежность его затерялась в метриках прошлого века».

Если бы Райх смогла отвадить Есенина от его дружков и собутыльников, то она не только бы сохранила свою семью, но и сберегла, возможно, Есенина для литературы. Но это было выше ее сил. В поединке жена – друзья победили последние. А они почти все были настроены против Райх. И причина тому стыдная, национальная.

Вот как разнузданно писал о Зинаиде Райх Анатолий Мариенгоф в своих воспоминаниях «Мой век»: «Это дебелая еврейская дама. Щедрая природа одарила ее чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию. Кривоватые ноги ее ходили по земле, а потом и по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку. Вадим Шершеневич скаламбурил: «Ах, как мне надоело смотреть на райх-итичные ноги!»

Очень красноречивый отрывок, отражающий отношение есенинского окружения к Райх. Не принимал Мариенгоф и артистических данных бывшей жены Есенина. Все в том же хамско-ерническом стиле он писал: «Хорошей актрисой Зинаида Райх, разумеется, не стала, но знаменитой – бесспорно. Свое черное дело быстро сделала: во-первых, гений Мейерхольда, во-вторых, ее собственный алчный зад; в-третьих – искусная портниха, резко разделившая этот зад на две могучие половинки; и, наконец, многочисленные ругательные статейки…»

От таких друзей Есенина, подобных Мариенгофу, Райх, в ту пору беременной, пришлось держаться подальше. Она сперва поселилась в убогом гостиничном номере, потом уехала рожать к родителям, которые переселились в Орел.

Возвращаться было некуда: семьи уже не существовало. На какое-то время Райх нашла приют в доме матери и ребенка на Остоженке. Болел Костя. Потом заболела сама Зинаида Николаевна. Чудом выжила. И уже многие годы спустя с ужасом вспоминала «о самом главном и самом страшном в моей жизни «Сергее».

В государственном архиве есть конспективные записи Райх: «Осень 20 г., зима 20 года (частые встречи). Параллели не скрещиваются».

Попытки восстановить отношения были, и даже при Мейерхольде, но прошлое так и не вернулось. 19 февраля Есенин подал заявление на расторжение брака. Развод состоялся по решению нарсуда г. Орла, где жила тогда Райх, 5 октября 1921 года. Дети остались у матери.

Пути Есенина и Райх разошлись. Она, пережив труднейший период жизни, выстояла, проявила незаурядную силу духа и в конце концов нашла свое счастье с другим. А Есенин? Пошел дальше «распылять безрадостные дни» с другими женами и женщинами, постоянно ощущая в своем сердце тоску по Зинаиде Райх, – все-таки она его крепко зацепила!..

Вы помните, вы все, конечно, помните,

Как я стоял, приблизившись к стене,

Взволнованно ходили вы по комнате

И что-то резкое в лицо бросали мне.

Вы говорили: нам пора расстаться,

Что вас измучила моя шальная жизнь,

Что вам пора за дело приниматься,

А мой удел – катиться дальше вниз…

Любимая! Меня вы не любили…

Обращение «Любимая» не случайно. Многие современники отмечают, что Есенин любил Райх до самой своей смерти. В стихотворении «Собаке Качалова» (1925) он просил Джима:

Ты за меня лизни ей нежно руку

За все, в чем был и не был виноват.

Ох, уж эти поздние раскаянья! Поезд ушел. И можно комкать платок и обливать его слезами. Или писать проникновенно лирические строки, что и делал бедолага Есенин. Райх тосковать было некогда: она ставила детей на ноги. О благородстве ее натуры свидетельствует такой эпизод из воспоминаний Свирской.

«Райх вызвал секретарь райкома комсомола и обвинил в том, что она воспитала своих детей (Таню и Костю) в культе памяти их отца, вот Костя-де создал в школе кружок по изучению Есенина. «Ну и что же в этом плохого?» – спросила Зинаида молодого совбюрократа в галстучке, который только-только начинал входить в моду. «Вы что же, считаете Есенина вторым Пушкиным?» – спросил укоризненно молодой деятель. «Нет, – ответила Зинаида, – я считаю его Есениным».

Айседора Дункан

Дора Анжела Дункан (или, как она себя называла, Айседора) родилась в Америке по одним сведениям 27 января 1878 года, по другим – 27 мая того же года, иногда указывается и 1877 год. Ее первые воспоминания связаны с пожаром: ее выбросили из окна в объятия полицейского. Ей было, как пишет она в своей биографии, два или три года. Языки пламени – символичны. Сам танец Айседоры Дункан был наполнен огнем ее чувств и мыслей.

«Одна из основоположниц пластической школы «танца модерн» – так представляет Дункан театральная энциклопедия. Другими словами, революционерка в балетном искусстве.

И впрямь, ей было тесно в рамках классического балета с его условными жестами, она стремилась к свободе естественных движений – именно таким был древнегреческий танец – танец ее мечты. Она заменила привычный балетный костюм (пачки, трико) на тунику и танцевала босыми ногами (танец босоножки). Постепенно добилась совершенства, и ее выступления неизменно вызывали восторг публики. Конечно, помимо оригинальности самого танца, в ее успехе немалую роль сыграл и имидж роковой женщины, эффект колдовской магии ее личности. Ее называли куртизанкой XX века (и именно ее выбрал в жены Сергей Есенин, – ну, не парадокс ли? – золотоволосый паренек из Рязани).

Вся жизнь Айседоры Дункан до встречи с Есениным – это трудное восхождение к успеху, от ступеньки к ступеньке, вечные танцы, гастроли, путешествия, обучение детей (она любила и умела работать с ними) и длинный шлейф любовных романов.

После громкого успеха на Западе Айседора Дункан впервые приехала в Россию в конце 1904 года. Ей – 26 лет (или 27) лет. А Есенин в ту пору еще мальчик, ему всего 9 лет, и живет он в деревне, совсем не подозревая, что его ждет впереди. А Дункан – уже королева и покоряет петербургскую публику.

Осенью 1921 года 43-летняя Айседора Дункан появилась в стране большевиков.

В «Петербургских зимах» Георгий Иванов писал:

«В конце 1921 года в Москву за убывающей славой приехала Айседора Дункан. Она была уже очень немолода, раздалась и отяжелела. От «божественной босоножки», «ожившей статуи» – осталось мало. Танцевать Дункан почти не могла. Но это ничуть не мешало ей наслаждаться овациями битком набитого московского Большого театра. Айседора Дункан, шумно дыша, выбегала на сцену с красным флагом в руке. Но все-таки она была Айседорой, мировой знаменитостью и, главное, танцевала в еще не избалованной знатными иностранцами «красной столице». И вдобавок танцевала с красным флагом! Восторженные аплодисменты не прекращались. Сам Ленин, окруженный членами Совнаркома, из царской ложи подавал им сигнал…»

А вот как явление Дункан в революционной столице описывает в своих мемуарах «Дневник моих встреч» художник Юрий Анненков:

«Захваченная коммунистической идеологией, Айседора Дункан приехала, в 1921-м году, в Москву. Малиноволосая, беспутная и печальная, чистая в мыслях, великодушная сердцем, осмеянная и загрязненная кутилами всех частей света и прозванная «Дунькой», в Москве она открыла школу пластики для пролетарских детей в отведенном ей на Пречистенке бесхозяйном особняке балерины Балашовой, покинувшей Россию…

С Есениным, Мариенгофом, Шершеневичем и Кусиковым я часто проводил оргийные ночи в особняке Дункан, ставшем штаб-квартирой имажинизма. Снабжение продовольствием и вином шло непосредственно из Кремля. Дункан пленилась Есениным, что совершенно естественно: не только моя Настя считала его «красавчиком». Роман был ураганный и столь же короткий, как и коммунистический идеализм Дункан».

Стоп! Стоп! А как произошло все же знакомство русского поэта с американской танцовщицей?

Обратимся снова к Георгию Иванову. Вот его версия из «Петербургских зим»:

«После первого спектакля на банкете, устроенном в ее честь, – знаменитая танцовщица увидела Есенина. Взвинченная успехом, она чувствовала себя по-прежнему прекрасной. И, по своему обыкновению, оглядывала участников банкета, ища среди присутствующих достойного «разделить» с ней сегодняшний триумф…

Дункан подошла к Есенину своей «скользящей» походкой и, недолго думая, обняла его и поцеловала в губы. Она не сомневалась, что ее поцелуй осчастливит этого «скромного простачка». Но Есенина, успевшего напиться, поцелуй Айседоры привел в ярость. Он оттолкнул ее – «Отстань, стерва!» Не понимая, она поцеловала Есенина еще крепче. Тогда он, размахнувшись, дал мировой знаменитости звонкую пощечину. Айседора ахнула и в голос, как деревенская баба, зарыдала.

Сразу протрезвившийся Есенин бросился целовать ей руки, утешать, просить прощения. Так началась их любовь. Айседора простила. Бриллиантом кольца она тут же на оконном стекле выцарапала:

Esenin is a hooligan,

Esenin is an angel, —

«Есенин – хулиган, Есенин – ангел». Вскоре роман танцовщицы и годившегося ей в сыновья «крестьянского поэта» – завершился законным браком».

«Из книги о Есенине» Эммануила Германа: «Друзей у него тогда было много. Подруги не было. Завидовал, помню, идиллическому роману своего товарища по комнате: – Все, видишь, с девочками, а я…

Пустоты природа, как известно, не терпит; эту пустоту вскоре заполнила Айседора Дункан».

Герман так описывает Дункан, появившуюся в студии художника Якулова (по версии Германа, именно здесь впервые встретились ОН и ОНА): «В экзотически яркой, мехом внутрь, сибирской коже, крупная, большеглазая, этакая «волоокая Гера», – она вошла в чужое, новое для нее общество с непринужденностью женщины, всходившей на эстрады всего мира».

В принципе, не так уж и важно, где именно они познакомились: на банкете или в студии. Мне лично более важно узнать, как они понимали друг друга. Как пишет Герман про компанию, которая собиралась в кафе «Стойло Пегаса»:

«С английским и французским мы были равно не в ладах. Русская грамота ей давалась туго. Выручал немецкий. По-немецки она говорила свободно, но с английским акцентом. Владел им, с грехом пополам, и кое-кто из нас.

Так вот сговаривались.

Есенину улыбка заменяла слова. А то, не задумываясь, заговаривает с ней по-русски:

– Понимаешь ведь, Айседора?

Она его действительно понимала».

Понимание – это прекрасно. Но все же что это было? Любовь? Влечение? Амок чувств? Или математический трезвый расчет? Вот несколько мнений современников.

Эммануил Герман о Есенине: «Пил он в последние годы плохо. Хмелел сразу, как хмелеют непривыкшие к алкоголю. Так вот захмелел от Дункан».

Он же об Айседоре: «Дункан любила Есенина сентиментальной и недоброй любовью увядшей женщины».

Анатолий Мариенгоф: «Есенин влюбился не в Айседору Дункан, а в ее мировую славу. Он женился на ее славе, а не на ней – не на пожилой, отяжелевшей, но еще красивой женщине с крашеными волосами…»

Наталья Толстая-Крандиевская: «Любовь Есенина для нее как злой аперитив, как огненная приправа к последнему блюду на жизненном пиру…»

Еще процитируем Мариенгофа – из книги воспоминаний «Мой век»:

«С этой постаревшей модернизированной Венерой Милосской (очень похожа) Есенину было противно есть даже «пищу богов», т. е. холодную баранину с горчицей и солью. Недаром он и частушку сложил:

Не хочу баранины,

Потому что раненый.

Прямо в сердце раненный

Хозяйкою баранины!

А самое страшное, что в трехспальную супружескую кровать карельской березы, под невесомое одеяло из гагачьего пуха, он мог лечь только во хмелю, мутном и тяжелом. Его обычная фраза: «Пей со мной, паршивая сука», – так и вошла неизменной в знаменитое стихотворение… Есенин был любимым. Изадора – любящей. Есенин подставлял щеку, а она целовала…»

Конечно, как всегда, у Мариенгофа все вперехлест и явное недоброжелательство, сначала к Райх, затем – к Дункан. А вот что пишет более объективный свидетель, один из биографов Есенина Илья Шнейдер, об этой необычной паре – Есенин и Дункан:

«Они же мазаны одним миром, похожи друг на друга, скроены на один образец, оба талантливы сверх меры, оба эмоциональны, безудержны, бесшабашны. Оба друг для друга обладают притягательной и отталкивающей силой. И роман их не только «горький», но и счастливо-несчастный, или несчастливо-счастливый, как хотите. И другим быть не может».

Возможно, в развитии романа свою роль сыграла векторность отношений: по структурному гороскопу Дункан – Тигр, а Есенин – Коза. Все может быть, но отношения двух знаменитостей вскоре перешли в плоскость любви-ненависти.

– Ты сука, – говорил ей Есенин.

– А ты – собака, – отвечала ему Дункан.

Юрий Анненков вспоминает: «Помню, как однажды, лежа на диване Дункан, Есенин, оторвавшись от ее губ, обернулся ко мне и крикнул:

– Осточертела мне эта московская Америка! Смыться бы куда!

И, диким голосом, Мариенгофу:

– Замени ты меня, Толька, Христа ради!»

Но кто заменит? Поздно. Мышеловка захлопнулась. 2 мая 1922 года Сергей Есенин зарегистрировал брак с Айседорой Дункан, который, между прочим, не был расторгнут до самой его смерти.

Журналист Семен Борисов описывает в мемуарах, как в один из вечеров Дункан в театре Зимина Есенин направился на ее выступление, не позаботясь о том, чтобы ему оставили места. «Он долго объяснялся и ругался с контролером, требуя, чтобы его пропустили.

– Я муж Дункан – заявил он.

Пропустили. Мы пошли за кулисы и дождались, когда вернется Дункан. При виде Есенина она бросилась ему на шею. Потом, указывая на грудь Сергея, она сказала:

– Здесь у него Христос.

И, хлопнув по лбу, добавила:

– А здесь у него дьявол…»

Уместно привести и оценку самой Дункан, которую ей дал строгий функционер советской литературы Иван Гронский:

«Наибольшее влияние на Есенина оказала Айседора Дункан. Дункан заслуживает самого большого уважения. Это артистка с мировым именем… Это очень порядочный человек, человек очень большого сердца, ума, чувства. Это великая актриса в полном смысле этого слова. Она любила Есенина, боролась за него, но из этого ничего не получилось; он немного поправился, но не настолько, чтобы работать в полную силу, нормально жить».

В Европе и Америке

10 мая 1922 года, спустя 8 дней после регистрации брака, Есенин и Айседора Дункан вылетели самолетом в Германию «по делу издания книг: своих и примыкающей ко мне группы поэтов», как писал Есенин на имя Луначарского.

Один остряк того времени обозначил причину полета совсем иначе:

Такого-то куда вознес аэроплан?

В Афины древние, к развалинам Дункан.

Посетив Германию, Бельгию, Францию, Италию и США, Сергей Есенин 2 августа 1923 года вернулся на родину. Пятнадцатимесячное путешествие.

Он думал, что они едут на равных. Ан, нет.

Как отмечал Рюрик Ивнев: «Как бы он искренне ни любил Айседору, но для его самолюбия не могло пройти бесследно, что не он, известный русский поэт, получивший признание еще до революции, привлекал внимание заграничной публики, а его спутница, артистка с мировым именем. Он был только «добавочной сенсацией», но никак не главным козырем гастрольной игры…»

За Есениным лишь тянулся хвост его репутации пьяницы и скандалиста, впрочем, он сам не только не захотел изменить этот миф, но, наоборот, сделал все, чтобы его усугубить.

И известность моя не хуже, —

От Москвы по парижскую рвань

Мое имя наводит ужас,

Как заборная, громкая брань…

Есенин все время вел спор с Дункан, кто главнее: его самолюбие было явно ущемлено.

«– Балерина никогда не может стать по-настоящему великой, потому что ее слава умирает вместе с ней, – уверенно говорил Есенин.

– Нет, – отвечала Айседора, – ведь балерина, если она действительно гениальна, дает людям нечто такое, что остается с ними надолго. Они никогда не забудут ее искусство.

– Ты всего лишь танцовщица, – не соглашался Есенин, – правда, люди приходят и восхищаются тобой – даже кричат от восторга. Но правда и в том, что после смерти Айседоры Дункан никто о ней не вспомнит. Через несколько лет от твоей громкой славы не останется и следа… Нет, Изадора».

Все это Есенин говорил по-русски (переводчица Лола Кинель переводила), и только последние два слова, брошенные Айседоре в лицо, он произнес на английский манер, сопроводив их очень выразительным насмешливым жестом, как будто развеял по ветру останки ее бренного тела.

Было ясно, что он дразнил Айседору. Дразнил не по-доброму, не шутя, а с явным намерением сделать ей больно. И это сразу поняла Дункан. Она повернулась к переводчице:

– Скажи ему, что он ошибается. Я дарила людям красоту. Я танцевала, отдавая им все самое сокровенное. Это очарование не умрет. Оно сохранится где-нибудь…

На глазах Дункан блеснули слезы. На ломаном русском языке она в отчаянии воскликнула: «Красота не умирай!..»

Удовлетворенный тем, что задел Дункан за живое, удачно «уколол», Есенин пошел на попятную и игриво похлопал по спине свою жену-подругу-соперницу по славе: «Эх, Дункан!» (По книге американской журналистки Фредрики Блейр «Айседора», 1986).

Вся эта сцена, как и другие, подобные ей, происходили на глазах молоденькой переводчицы Лолы Кинель, владевшей как русским, так и английским. Дело происходило в Германии, в Висбадене. Как воспринимала Лола каждодневную пикировку Есенина и Дункан? Но нам интересно и ее чисто визуальное восприятие этой необычной пары, ее, так сказать, «зрительная съемка»?

«Полная, средних лет женщина, в оранжево-розовом халатике, изящно раскинувшись, полулежала на кушетке… Когда через минуту она поднялась и начала передвигаться по комнате, я увидела, что полнота и возраст отступили: она стала прекрасной с ее врожденной изумительной грацией. Это была Айседора. Спустя некоторое время из спальни вышел молодой мужчина в белой шелковой пижаме. Он походил на русского танцора из американского водевиля: светло-золотые вьющиеся волосы, доверчивые глаза васильковой голубизны и уверенные движения крепкого, мускулистого тела. Так я познакомилась с Есениным. Позже я узнала, что он не всегда выглядел таким простодушным. Обладая природным умом, он временами оставлял впечатление человека хитрого и подозрительного. И еще Есенин был очень чувствительным, совсем как ребенок, озорной и закомплексованный – поэт и крестьянин в одном лице».

Приведем еще одно свидетельство. Оно принадлежит подруге Айседоры Мэри Дести. В берлинском отеле «Адлон» Айседора познакомила ее со своим возлюбленным:

«– Сергей, это моя любимая подруга. Это Мэри, – сказала Айседора. – Мэри, ты будешь от него в восторге. Он как дитя…»

И далее – обед. «Какой же он был веселый и радостный! Сергей читал свои стихи и действительно был похож на молодого бога с Олимпа – оживший, танцующий фавн Донателло. Он ни секунду не сидел на месте, часто убегал куда-то, в экстазе бросался на колени перед Айседорой и, как усталый ребенок, клал свою кудрявую голову на ее колени. А ее прелестные руки ласкали его, и из глаз струился свет, как у мадонны», – пишет в своей книге Мэри Дести.

Какая идиллия, какая пастушья пастораль! Подождите прикладывать батистовый платочек к глазам. Подождите умиляться. Да, Есенин бывал умильным и чувствительным, но бывал и другим: буйным и злым. В той же книге Мэри Дести приведен такой диалог:

«– Господи, Айседора, ты что? Я не верю, что он посмеет тронуть тебя.

– Видишь ли, это одна из его эксцентричностей, – ответила она. – Но поверь мне, он это не со зла. Когда он пьет, то совсем теряет рассудок и считает меня своим самым большим врагом. Я не против того, чтобы он пил. Иногда я удивляюсь, почему все не пьют, живя в этом ужасном мире. Русские ничего не делают наполовину, если уж пьют, так пьют. По мне, пусть он переломает все в городе, если это доставляет ему удовольствие, но я не хочу, чтобы сломали меня…

Не успела она это сказать, как из холла раздался невероятный шум, будто туда въехал отряд казаков на лошадях. Айседора вскочила. Я схватила ее за руку, затащила к себе в комнату и заперла дверь на ключ. А когда Сергей начал колотить в дверь, я потащила Айседору в холл, и мы мчались вниз по лестнице как злые духи. В дверях Айседора задержалась, чтобы сказать портье, что муж ее болен, и попросила присмотреть за ним, пока мы не привезем доктора, и быть с ним «очень, очень деликатным, потому что он совсем болен». Портье уверил, что все сделает…»

Все так и шло: скандал – примирение – затишье – любовь – скандал – и все снова по кругу.

В Берлине находился друг Есенина Кусиков, с ним часто Есенин и сбегал от Дункан, и, как вспоминал Кусиков, «выпиваем, стихи пишем». Тогда Дункан отправлялась искать мужа-поэта. Так, однажды она ворвалась в один тихий пансионат, как амазонка, в красном хитоне, с хлыстом в руке. Бушевала до тех пор, пока бить стало нечего. Есенина нашла за гардеробом. «Следуйте за мной!» – сказала Дункан по-французски. Есенин молча пошел…»

Что-то не верится в такую сцену (Есенин в роли овечки?), но все возможно: может быть, и такое было.

Весной 1923 года в берлинском ресторане Ферстера Есенина повстречал Георгий Иванов:

«Я не встречался с Есениным несколько лет. На первый взгляд – он почти не изменился. Те же васильковые глаза и светлые волосы, тот же мальчишеский вид. Он легко, как на пружинах, вскочил, протягивая мне руку.

– Здравствуйте! Сколько лет, сколько зим… Если не торопитесь, выпьем чего-нибудь. Не хотите? Ну, тогда давайте я вас провожу…

Он вдруг останавливается:

– Хотите махнем к нам в «Адлон»? Айседору разбудим. Она рада будет. Кофе нам турецкий сварит. Поедем, право? И мне с вами удобней – опять поругался с ней. Замечательная баба, знаменитость, умница, – а недостает чего-то, самого главного. Того, что мы, русские, душой зовем…»

На уговоры Есенина Георгий Иванов не поддался.

В другой раз, в Берлине, все в том же ресторане Ирина Одоевцева и Николай Оцуп, еще два русских поэта, встретились с Есениным, причем Одоевцева познакомилась с ним впервые. Тем более интересны ее свежие впечатления о в встрече:

«Есенин наливает мне рюмку водки.

Я качаю головой:

– Не пью.

– Напрасно! Вам необходимо научиться. Водка помогает.

– От чего помогает? – спрашиваю я.

– От тоски. От скуки. Если бы не водка и вино, я уже давно смылся бы с этого света. Еще девушки, конечно. Влюбишься – и море по колено! Зато потом как после пьянки, даже еще хуже. До ужаса отвратительно.

Он на минуту замолкает

– Вот еще животные. Лошади, коровы, собаки. С ними я всегда, с самого детства, дружил… В десять лет я еще ни с одной девушкой не целовался, не знал, что такое любовь, а целуя коров в морду, просто дрожал от нежности и волнения. Ноздри мягкие, и губы такие влажные, теплые, и глаза у них до чего красивые! И сейчас еще, когда женщина мне нравится, мне кажется, что у нее коровьи глаза. Такие большие, бездумные, печальные. Вот как у Айседоры…»

Далее Сергей Есенин все же заставил Ирину Одоевцеву выпить бокал «шампанеи» и увез ее в отель «Адлон», к Айседоре.

«– Вот и мы! – провозглашает он. – Принимай гостей, Айседора!

Айседора Дункан – я узнаю ее по портретам – сидит в глубоком кресле, обитом розовым шелком. На ней похожее на хитон сиреневое платье без рукавов. Светлые волосы уложены «улиткой» на ушах. На плечах длинный шарф.

У нее бледное, ничего не выражающее, слегка опухшее лицо и какой-то неподвижный, отсутствующий взгляд.

– Эсенин! – не то с упреком, не то с радостью вскрикивает она и сразу встает из кресла, разогнувшись, как спираль.

Есенин бросает на ковер свой пальмерстон и садится в ее кресло, далеко протянув перед собой ноги в модных плоских ботинках «шимми». Она с полуулыбкой поднимает его шляпу и пальто, вешает их в прихожей и любезно здоровается с Оцупом и со мной. Есенин не нашел нужным нас с ней познакомить, но это, по-видимому, ее не удивляет. Члены кувыркколлегии, успевшие снять свои пальто в прихожей, скромно рассаживаются поодаль.

– Шампанею! – приказывает Есенин. – И чаю, кофе, конфет, фруктов. Живо. Ванька, тащи тальянку. Я буду частушки петь…»

Пока Есенин, подыгрывая себе на гармонике, выкрикивал частушки, Айседора подсела на диван к Одоевцевой и завела с ней «очень женский, очень интимный разговор»:

«– Как хорошо, что с вами можно говорить по-английски. Ведь друзья Есенина ни слова, кроме как на своем языке, не знают. Это страшно тяжело. И надоело. Ах, до чего надоело! Он самовлюбленный эгоист, ревнивый, злой. Никогда не выходите замуж за поэта, – неожиданно советует она мне.

Я смеюсь:

– Я уже жена поэта.

Она неодобрительно качает головой:

– Пожалеете, и как еще, об этом! Вот увидите. Поэты – отвратительные мужья и плохие любовники. Уж поверьте мне. Хуже даже, чем актеры, профессора, цирковые борцы и спортсмены. Недурны военные и нотариусы. Но лучше всех – коммивояжеры. Вот это действительно любовники. – И она начинает восхвалять качества и достоинства коммивояжеров.

– А поэты, – продолжает она, – о них и говорить не стоит – хлам! Одни словесные достижения. И большинство из них к тому же – пьяницы, а алкоголь, как известно, враг любовных утех…»

Что было потом? Очередной скандал с битьем посуды. «Шампанея», фрукты, конфеты, не говоря уже о роскошном номере в отеле, – откуда деньги? Богатая Дункан не скупилась на траты для своего мужа-поэта, который и не оправдал ее любовных ожиданий. И все же Дункан не была миллионершей, и обиженный Есенин жаловался в письме к Мариенгофу: «Изадора прекрасная женщина, но врет не хуже Ваньки. Все ее банки и замки, о которых она нам пела в России, – вздор. Сидим без копеечки…»

Письма Есенина из Европы и Америки полны неприкрытого нытья. Он критиковал Айседору. Ругал Европу. Крыл Америку.

Расставание с Дункан

Отношения Есенина и Дункан зашли в тупик.

Сыпь, гармоника. Скука… Скука…

Гармонист пальцы льет волной.

Пей со мною, паршивая сука,

Пей со мной…

…В огород бы тебя на чучело,

Пугать ворон.

До печенок меня замучила

Со всех сторон…

Да, Дункан донимала Есенина ревностью – ко всякому и ко всякой… Старалась не отпускать его от себя ни на шаг. Есенин, естественно, «взбрыкивал». Бушевал. Как и в этом стихотворении, называл свою подругу «стервою» и посылал ее ко всем «чертям». Но в конце чисто есенинское:

К вашей своре собачьей

Пора простыть.

Дорогая, я плачу,

Прости… прости…

По канонам русской простонародной любви это все так: побил – пожалел, обругал – приласкал. Милые бранятся – только тешатся. Но только все это до определенного предела. А тут нить притяжения оборвалась. Они вернулись в Россию, утомленные и раздраженные друг другом. Айседора поехала в Крым, туда должен был приехать и Есенин. Несмотря ни на что, его там ждали. Почти ежедневно шли телеграммы от Дункан и Ильи Шнейдера, директора-администратора студии Дункан и мужа ее приемной дочери Ирмы. Как отмечает Галина Бениславская: «Телеграммы эти его дергали и нервировали до последней степени, напоминая о неизбежности предстоящих осложнений, объяснений, быть может, трагедии. Все придумывал, как бы это кончить сразу. В одно утро проснулся, сел на кровати и написал телеграмму:

«Я говорил еще в Париже, что в России я уйду ты меня очень озлобила люблю тебя, но жить с тобой не буду сейчас я женат и счастлив тебе желаю того же Есенин».

Дал прочесть мне. Я заметила – если кончать, то лучше не упоминать о любви и т. п. Переделали:

«Я люблю другую женат счастлив Есенин».

И послал…

«Жена» – это Галина Бениславская. Именно в ее комнате поселился Есенин по приезде из-за границы. Бениславская давно находилась под гипнозом есенинских стихов, была ему верной подругой, доверенным лицом и помощницей по издательским делам. Поселился Есенин не один, а со своей сестрой Катей.

Но на этом любовная драма с Айседорой Дункан не закончилась. Айседора появилась в Москве, и Есенину пришлось поехать к ней объясняться. Результат объяснений? В своих воспоминаниях Бениславская пишет: «Трудно представить себе то кошмарное состояние, в каком его нашла. Весь дрожит, все время оглядывается, скрежещет зубами. Когда я подошла – сжал до боли мою руку и все время не выпускал, как будто боялся, что я уйду и оставлю его. Все время повторял: «Надо поговорить, не уходите только… Меня будут тянуть к Изадоре – а вы не пускайте. Ни за что не пускайте, иначе я погиб».

Тут требуется пояснение. К Дункан тянулся не только сам Есенин, но и тянули к ней его же друзья, как пишет Бениславская, «присосавшиеся к его славе проходимцы, пройдохи и паразиты (среди них она называет Ивана Приблудного, Марцела Рабиновича, Семена Борисова, Иосифа Аксельрода и других). Совместное сочетание Есенин – Дункан давало им дополнительные дивиденды в форме гуляний и выпивок. Поэтому Есенина чуть ли не насильно заталкивали в объятия Дункан. Все эти встречи сопровождались обильными возлияниями, скандалами и даже кокаином. В очередной раз Бениславская буквально выцарапала поэта из всей этой гоп-компании и, как она пишет: «Я, уже счастливая, что все опасности миновали, объясняла: «Едем домой, теперь уже никуда не сбежите». Есенин был в опьянении, но все понял: «Да, хорошо, очень хорошо, что хорошо кончается».

Итак, две женщины яростно боролись за Есенина – Айседора Дункан и Галина Бениславская. В последней баталии участвовала сестра Есенина, 18-летняя Катя. Сергей Есенин и Катя поехали на встречу с Дункан. «Через два часа они вернулись на Брюсовский и с хохотом вперебой рассказывали, как Катя не дала Дункан даже поговорить наедине с С. А., как Шнейдер пробовал удерживать, а С. А. напугал его, прикинувшись буйным, и как они все же выбрались оттуда, несмотря на то, что не было денег на извозчика, а никто из братии намеренно не хотел дать. Это была последняя встреча с Дункан. Один узел был распутан, или разрублен – не знаю, как верней» (Г. Бениславская. Воспоминания о Есенине.)

И все же время от времени имя Айседоры Дункан всплывало: о ней вспоминал частенько сам Есенин, да и Бениславская из женского любопытства все пытала поэта, какая она была и какие чувства он к ней испытывал? Есенин отвечал:

«Была страсть, и большая страсть, целый год продолжалась, а потом все прошло – и ничего не осталось, ничего нет. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь… боже мой, какой же я был слепой. Где были мои глаза? Это, верно, всегда так слепнут…»

Итак, Сергей Есенин прозрел и увидел рядом с собою другую женщину – Галину Бениславскую. Что оставалось делать Айседоре? Она поняла: ее любви пришел конец. А раз так, то не имело смысла оставаться в России. Она уехала во Францию. Это был не самый лучший период ее жизни: конец любви и осень возраста. Ни о каких громких турне и гастролях не приходилось и думать: внимание публики было приковано к молодым звездам балета.

В декабре 1925 года пришла весть о трагической гибели Сергея Есенина. Репортеры бросились к Дункан. Она отвечала сдержанно и достойно: «Между мной и Есениным никогда не было ссор. Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием».

Айседоре Дункан оставалось жить чуть более полутора лет. 14 сентября 1927 года рок настиг ее. Она села в гоночный автомобиль прокатиться «с ветерком». Обмотала шею пурпурным шарфом с вытканными на нем солнечной птицей и лазоревыми цветами (она так любила шарфы). Закинутый за спину шарф сперва, трепеща, летел за ней. Потом, при торможении, опустился вниз, попал в колесо, намотался на него и сдавил горло Айседоры. Все было конечно в несколько мгновений.

Нелепая и трагическая смерть.

Галина Бениславская

Галина Артуровна Бениславская (1897–1926) – личность, безусловно, незаурядная, да и судьба ее была неординарной. Когда Галине было всего 5 лет, ее отец, обрусевший француз-студент по фамилии Карьер, бросил ее мать, по национальности грузинку (значит, в ней грузинско-французская кровь – уже все непросто!) После того как мать заболела (психическое расстройство), девочку на воспитание взяла одна из теток, и ее муж, Артур Бениславский, удочерил девочку и дал ей свое имя. Приемный отец очень ее любил и окружил вниманием и заботой. Бениславская училась в Преображенской гимназии в Петербурге (окончила с золотой медалью), в Харьковском университете, но война прервала ее образование.

Есенина она впервые увидела во время выступлений в 1916 году, а сама встреча с ним впервые состоялась в 1920. Сначала очаровали стихи, а потом околдовал и сам поэт, и она поняла, что полюбила его «и на что угодно для него пойду», – так она написала в своих воспоминаниях о нем. Цитируем дальше:

«Только удивилась: читала в романах, а в жизни не знала, что так «скоропостижно» вспыхивает это. Поняла: да ведь это же и есть именно тот «принц», которого так ждала. И ясно стало, почему никого не любила до сих пор… Не любила потому, что слишком большие требования были (подсознательно), много надо было творческого огня и стихии в человеке, чтобы захватить меня своим романтизмом. А это в первый раз почувствовала в Есенине. В этот же вечер отчетливо поняла – здесь все могу отдать: и принципы (не выходить замуж), и тело (чего до тех пор не могла даже представить себе), и не только могу, а даже, кажется, хочу этого. Знаю, что сразу же поставила крест на своей мечте о независимости и подчинилась. Тот отпор его наглой выходке был дан так, для фасона. Но не знала тогда, что в будущем, и сравнительно недалеком, буду бороться в себе с этим чувством, буду стараться изменять ему, раздувать в себе малейшее расположение к другим, лишь бы освободиться от С. А., от этой блаженной и вместе с тем мучительной болезни. Не знала ни о чем, ни о каких последствиях не думала, а так, не задумываясь, потянулась, как к солнцу, к нему…»

Все откровенно и выразительно написала о себе Бениславская. А вот две выдержки из ее дневника:

3 июня 1922 года (через некоторое время после отлета Есенина с Дункан в Европу): «Думала опять о нем. Не отогнать мыслей. Вспомнила, что все была «игра». Мы, как дети, искренне увлеклись игрой (оба: и я, и он), но его позвала мама, он игру бросил, и я одна, и некого позвать, чтоб доиграть. Но все же игру затеяла я, а не он. Правда, так делают дети – понравился мне, так вместо знакомства подойду и скажу: «Давайте играть вместе!»

Знала ли Галина Бениславская в тот момент, что затеянная любовная «игра» окончится трагически для нее? Очевидно, нет.

Через год. 26 августа 1924 года: «Вот, как верная собака, когда хозяин ушел – положила бы голову и лежала, ждала возвращения».

До чего верный это народ, женщины! И как неблагодарны подчас бывают мужчины!

Августа Миклашевская вспоминала позднее о Бениславской: «Сколько у нее было любви, силы, уменья казаться спокойной. Она находила в себе силу устранить себя и сейчас же появляться, если с Есениным стряслась какая-нибудь беда. Когда он пропадал, она умела находить его. Каждый раз, встречаясь с Галей, я восхищалась ее внутренней силой, душевной красотой. Поражала ее огромная любовь к Есенину, которая могла так много вынести, если это нужно было ему».

Большую помощь оказывала Бениславская поэту и в финансовых делах.

«В делах денежных после возвращения из-за границы он очень запутался, – пишет она в воспоминаниях. – Иногда казалось, что не выпутаться из этой сети долгов. Приехал больной, издерганный. Ему бы отдохнуть и лечиться, а деньги только из «Стойла». Писать он не был в состоянии, так как пил без передышки. По редакциям ходить утраивать свои дела, как это писательские середняки делают, в то время он не мог, да и вообще не его это было дело. Часто говорят про поэтов: «он не от мира сего», и при этом рисуется слащавый образ с длинными волосами и глазами, устремленными в небеса – в мечтах и грезах, мол, живет. Не знаю, как вообще полагается поэтам. – Знаю одно – С. не был таким слащавым мечтателем с неземными глазами, но вместе с тем трудно передать, насколько мучительно было для него это добывание денег. Его гордость не мирилась с неудачами, с получением отказа. Поэтому, направляясь в редакцию, он напрягал все нервы, чтобы не нарваться на отказ. Для этого нужно было переводить свою психику на другой регистр…

Одно он знал и понимал: за стихи он должен получать деньги. Заниматься же изучением бухгалтеров и редакторов – с кем и как разговаривать, чтобы не водили за нос, а выдавали, когда полагается, деньги, – ему было очень тяжело, очень много сил отнимало…»

И вот эту изнурительную и унизительную работу по добыванию денег, по крайней мере ее большую часть, взяла на себя Бениславская. Она ходила вместо Есенина по редакциям и, где жалобами, где требованием, где слезой вышибала причитающийся поэту гонорар.

Странно, но так уж сложилось, что две национальные гордости России – Александр Пушкин и Сергей Есенин всю жизнь провели в тисках безденежья, из-за нехватки средств мучились, переживали, тратили массу дополнительной энергии, растрачивали свою душу на «презренный металл». Разные эпохи. Но одна и та же ситуация. Пушкину нужны были деньги, чтобы его любимая Натали жила так же достойно, как и другие знатные петербургские дамы. Есенин… Есенин часто говорил: «Я хочу быть богатым!» или: «Буду богатым, ни от кого не буду зависеть – тогда пусть покланяются!» Богатый для него было синонимом «сильный», «независимый», «свободный». Деньги Есенину нужны были не только для себя, но и для «меньшей братии», которая его окружала – собутыльники, приятели, друзья, а также для близких и родных, к нуждам которых Есенин всегда был очень отзывчив.

Кстати, коль разговор зашел о «друзьях» Есенина, то надо отметить, что Бениславскую, как и ранее Зинаиду Райх, вся эта «кувырк-коллегия» встретила в штыки. Тихий Есенин, привязанный к дому и к любимой женщине, им был не нужен. Поэтому все время возникали попытки изолировать Галину Бениславскую от поэта и даже родился план «убрать ее в два счета».

Была запущена версия, что Бениславская – агент ЧК и приставлена следить за Есениным. Да, она действительно короткое время работала на Лубянке секретарем, но никаких заданий по слежке и наблюдению за Есениным не получала.

Кому-то очень хочется связать и сегодня «дело Есенина» со спецслужбами – мол, ЧК, ГПУ следили, «шили» на поэта документы и в конечном счете убили. На мой взгляд, все это чушь. У доблестных наших чекистов есть немало своих грехов, и не надо на них вешать дополнительные.

Что касается Галины Бениславской, то тут дело яснее ясного: она любила Есенина, была бескорыстно ему верна, понимала всю пагубность такого влечения к нему и даже пыталась своеобразным способом избавиться от наваждения. Что из этого вышло? Обратимся к ее воспоминаниям. Вот что она записала в дневнике за 1925 год (точной даты нет).

«Это – последняя глава первой части. Авось на этом моя романтика кончится. Пора уж.

Сергей – хам. При всем его богатстве – хам. Под внешней вылощенной манерностью, под внешним благородством живет хам. А ведь с него больше спрашивается, нежели с какого-либо простого смертного. Если бы он ушел просто, без этого хамства, то не была бы разбита во мне вера в него. А теперь – чем он для меня отличается от Приблудного? – такое же ничтожество, так же атрофировано элементарное чувство порядочности: вообще он это искусно скрывает, но тут в гневе у него прорвалось. И что бы мне Катя ни говорила, что он болен, что это нарочно, – все это ерунда. Я даже нарочно такой не смогу быть. Обозлился на то, что я изменяла? Но разве не он всегда говорил, что это его не касается? Ах, это было все испытание?! Занятно! Выбросить с шестого этажа и испытывать, разобьюсь ли?! Перемудрил! – Конечно, разбилась! А дурак бы заранее, не испытывая, знал, что разобьюсь. Меня подчинить нельзя. Не таковская! Или равной буду, или голову себе сломаю, но не подчинюсь. Сергей понимал себя, и только. Не посмотрел, а как же я должна реагировать – история с Ритой (Маргарита Лившиц. – Ю. Б.), когда он приводил ее сюда и при мне все это происходило, потом, когда я чинила после них кровать… Всегдашнее – «я как женщина ему не нравлюсь» и т. п. И после всего этого я должна быть верной ему? Зачем? Чего ради беречь себя? Так, чтобы это льстило ему? Я очень рада встрече с Л. Это единственный, кто дал мне почувствовать радость, и не только физически, радость быть любимой. Ведь Покровский – это только самообман… И только Л. был настоящим. Мне и сейчас дорого то безрассудство. Но это все равно. Пускай Сергей обозлился, за это я согласна платить. Мог уйти. Но уйти так, считая столы и стулья – «это тоже мое, но пусть пока останется», – нельзя такие вещи делать…»

Можно себе представить, какая была сцена, и понять Бениславскую, как грубые слова Есенина ее задели: за все ее бескорыстие – такая «награда»!..

Конечно, это весьма грустный сюжет: любить и не быть любимой. Бениславская – не Райх, не Дункан, с ними Есенин мог закружиться в «чувственной вьюге» и просить: «Ну, целуй меня, целуй, хоть до крови, хоть до боли…» С Бениславской – нет. Об этом Есенин писал ей открытым текстом 21 марта 1925 года: «Милая Галя! Вы мне близки как друг, но я Вас нисколько не люблю как женщину».

Как утверждала сестра Есенина, Екатерина, эта тема в разговорах Есенина и Бениславской возникала не раз: «Галя, вы очень хорошая, вы самый близкий, самый лучший друг мне. Но я не люблю вас как женщину. Вам надо было родиться мужчиной. У вас мужской характер и мужское мышление».

Бениславская на секунду прикрывала свои глаза длинными ресницами и, печально усмехнувшись, отвечала: «Сергей Александрович, я не посягаю на вашу свободу, и нечего вам беспокоиться».

Беспокоилась сама Бениславская. И не за статус «любимой женщины», а за статус защитницы и охранительницы интересов поэта. Что делать? И тут были конкуренты, а точнее, конкурентки, и самая опасная из них – Анна Берзинь (1897–1961), в то время сотрудник могущественного Госиздата, редактор отдела крестьянской литературы.

По признанию Екатерины Есениной: «Не помню, как появилась в нашем доме Анна Абрамовна Берзинь. Светло-русая, с голубыми глазами, высокого роста и всегда с улыбкой, она почти ежедневно стала бывать у нас…»

А вот воспоминания самой Берзинь: «В мою жизнь прочно вошла вся прозаическая и тяжелая – изнаночная – сторона жизни Сергея Александровича. О ней надо рассказать подробно и просто, рассказать так, чтобы стало ясно, как из женщины, увлеченной молодым поэтом, быстро минуя влюбленность, я стала товарищем и опекуном, на долю которого досталось много нерадостных минут, особенно в последние годы жизни Сергея Александровича».

Сохранилась дарственная надпись поэта Анне Берзинь на книге «Березовый ситец»:

Самые лучшие минуты

Были у милой Анюты,

Ее взоры, как синие дверцы,

В них любовь моя, в них и сердце.

И дата: «12/VI-25».

О Бениславской Анна Берзинь писала: «Мне хочется сказать много хорошего о милом человеке, верном и заботливом друге Есенина, его жене, подруге, товарище и ангеле-хранителе, каким была для него всю жизнь Галина Артуровна Бениславская».

Эти слова, так сказать, для истории, для той истории, которая пишется гладко, без копания в «нижнем белье» и с опусканием всяких деталей, короче, история высветленная, отбеленная, чистая, – именно так было принято писать в эпоху социализма.

В воспоминаниях Бениславской все описано иначе о Берзинь:

«Я лично всегда относилась к ней хорошо. Ее внутренний облик, иногда ее выходки мне нравились. Она прошла через огонь и воду. Умная и оригинальная, смелая, не останавливающаяся ни перед какими препятствиям, она не могла не нравиться мне…»

А далее Бениславская ставит извечное «но» и пишет:

«При мне она расхваливала меня Сергею Александровичу, спрашивала, почему он не женится на мне, очевидно, щупая почву. И тут же усиленно старалась вызвать в Есенине увлечение кем-нибудь из своих приятельниц (Анна Ивановна Сухарева, Като). Во время пребывания у Толстой то частила ее последними словами и т. п., то, когда С. А. хотел уходить от Толстой, заводила с ней дружбу, несмотря на просьбу С. А. не делать этого. Во время моей ссоры с С. А. всячески подливала масла в огонь… и т. п.

В то же время один раз разыграла возмущенную добродетель: «Я думала, Галя, что ты любила С., а тебе решительно наплевать на него, тебе нужны были его деньги, а сам он тебя мало интересует» и т. д. Настолько деланно было ее возмущение, что я невольно задумалась, ища подоплеку ее выпадов. И вдруг осенило: играет в «историю», как говорил С. А.; развенчивая по очереди меня, Катю, Толстую, она хочет остаться «единственным другом», единственным «преданным» ему человеком…»

Вот такие-то нешуточные страсти «верных подруг» бушевали вокруг Сергея Есенина.

2 ноября 1925 года Бениславская записала свой последний разговор с поэтом перед его роковой поездкой в Ленинград:

«– Галя, приезжайте на Николаевский вокзал.

– Зачем?

– Я уезжаю.

– Уезжаете? Куда?

– Ну это… Приезжайте. Соня приедет.

– Знаете, я не люблю таких проводов.

– Мне нужно многое сказать вам.

– Можно было заехать ко мне.

– Ах… Ну, тогда всего вам хорошего.

– Вы сердитесь? Не сердитесь, когда-нибудь вы поймете.

– Ничего. Вы поймете тоже. Всего хорошего.

– Всего хорошего».

Больше они не встретились.

Надежда Вольпин

«Как? Еще одна?!» – может воскликнуть читатель, воспитанный в пуританской «чистоте» социализма.

Вот два свидетельства современников.

«Шел у нас как-то разговор о женщинах. Сергей щегольнул знанием предмета:

– Женщин триста-то у меня поди было?

Смеется.

– Ну, тридцать.

– И тридцати не было!

– Ну… десять?

На этом и помирились.

– Десять, пожалуй, было.

Смеется вместе с нами. Рад, что хоть что-нибудь осталось» (Э. Герман. О Есенине).

«В цифрах Есенин был на прыжки горазд и легко уступчив. Говоря как-то о своих сердечных победах, махнул:

– А ведь у меня, Анатолий, женщин было тысячи три.

– Вятка, не бреши.

– Ну, триста.

– Ого!

– Ну, тридцать.

– Вот это дело» (А. Мариенгоф. Мой век).

Не будем заниматься выяснением точной цифры. Были и были. Но среди них нельзя не упомянуть Надежду Давыдовну Вольпин, поэтессу и переводчицу, которая была моложе Есенина на 5 лет. В 1995 году она отметила свое 95-летие.

Она родилась в интеллигентной семье. Мать – учительница, отец – юрист. Настоящий юрист, к которому обращался за советом сам Плевако. Семья жила сначала в Могилеве, затем перебралась в Москву. Жили неподалеку от храма Христа Спасителя. Надежда закончила гимназию в 1917 году. Да, в том роковом году, который перевернул всю Россию и перебаламутил все русское общество.

Чтобы не умереть с голоду, Надежда Вольпин пошла работать библиотекарем в госпитале. Как и всякая образованная барышня, конечно, писала стихи еще с гимназии. Однажды набралась храбрости и отправилась в союз поэтов (он тогда располагался напротив центрального телеграфа, Тверская, 18), и прочитала там отрывок из поэмы «Нарцисс». Когда она читала стихи, в дверях появились Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф. Надежду в союз приняли, и она на вполне законных основаниях стала ходить в кафе поэтов.

В один из «судьбоносных дней» к ее столику подсел Есенин. Завязался разговор. Далее слово самой Надежде Давыдовне:

«Пошел меня провожать. С той поры встречались, разговаривали. Как-то он словно бы вскользь (на вопрос «Почему пригорюнились?») сказал: «Любимая меня бросила. И увела с собой ребенка!» А в другой раз, месяца через два, сказал: «У меня трое детей». Однако позже горячо это отрицал: «Детей у меня двое!»

– Да вы же сами сказали мне, что трое!

– Сказал? Я? Не мог я вам этого сказать! Двое!

И только через четыре года, уже зная, что и я намерена одарить его ребенком, сознался мне, что детей у него трое: дочка и двое сыновей. «Засекреченным» сыном был, по-видимому, Юрий Изряднов…» (Из интервью с Н. Вольпин в «Российской газете», 14.8.1994.)

Сближение Есенина и Надежды Вольпин произошло весной 1920 года. Высшей точки роман достиг в 1920–1921 годах, затем начались размолвки и ссоры. В Есенина она влюбилась «сразу и окончательно», хотя и сознавала, что он, по существу, – «безлюбый», внутренне холодный человек.

Дважды Вольпин была в доме на Перчистенке у Айседоры Дункан. Перед отъездом в Европу Есенин спросил Надежду: «Будешь меня ждать?» Когда он вернулся, она находилась в Дмитрове. Потом в Москве они встретились.

Обратимся к воспоминаниям Вольпин:

«Октябрь двадцать третьего. Сижу за столиком в «Стойле Пегаса», прихлебываю свой вечерний кофе и на клочке бумаги записываю строки новых стихов – из моей «Фетиды»:

Камень в руку друг мне сунет,

Ночь в лицо швырнет звездой!

Ко мне подходит Иван Грузинов. За его широкой спиной маячит, пошатываясь и горбясь, фигура Есенина.

– Надя, очень прошу вас: уведите его к себе. Вот сейчас.

– Ко мне? Насовсем? Или на эту, что ли, ночь? Как вы можете об этом просить!

– Поймите: тяжело ему с Галей. Она же…

– Знаю: любит насмерть женской любовью, а играет в чистую дружбу! Почему же ко мне? Со мною легче ему, что ли?

– Эх, сами себе не хотите счастья!

Да, он так и сказал: «счастья»! Но в счастье с любимым не верю – ни для себя, ни для кого.

– Уведите его к себе, – продолжает Грузинов, – и держите крепко. Не себя, так его пожалейте!..

– Ко мне невозможно – ледяной чулан!

Дело не только в том, то в моих «меблирашках» на Волхонке идет ремонт антресолей, где я жила, и меня временно поселили в каменном чуланчике с крошечным оконцем и «буржуйкой»; что днем у меня вода в кувшине замерзает: я уже твердо знаю, что будет ребенок. И мне надо очень беречься, если я хочу благополучно его доносить. Но в этом я никому пока не открываюсь.

На прямую просьбу Есенина о том же отвечаю невнятным отказом… Ко мне невозможно… Сама сейчас хоть дома не ночуй!..

Больно было думать, что Сергей скитается бездомный и некуда ему приткнуться, если не к Гале Бениславской, с которой, видно, ему и впрямь тяжело. А Сергей стоит, припав спиною к стене. И вдруг разражается длинной хлесткой руганью… И я убегаю, простившись только с Грузиновым. Тот смотрит мне вслед с осуждением…»

Еще одна встреча.

«Поздняя осень двадцать третьего. Мы вдвоем на извозчике.

– Почему у нас с вами с самого начала не заладилось? Наперекос пошло. Это ваша была вина, – уверяет Сергей. – Забрали себе в голову, что я вас совсем не люблю! А я любил вас… По-своему.

«Видно, уж слишком по-своему!» – подумалось мне. А вслух отвечаю:

– Наоборот. Я всегда это знала. Будь иначе, уж как-нибудь нашла бы в себе силы начисто оборвать нашу связь. Если не иначе, то вместе с жизнью».

Потом Есенин оказался в больнице на Большой Полянке, и Надежда Вольпин отправилась его разыскивать.

«– Наконец-то явилась! – говорит Есенин. – Ну, идем же ко мне.

Я не стала объяснять, как узнала засекреченный адрес. Оставила на совести у его «ангела-хранителя» Галины. Она небось сама перед собой оправдывается тем, что сейчас встреча со мною будет ему во вред!..

Есенин читает Надежде стихи:

И вот на этом коне

Едет милая ко мне.

Едет, едет милая,

Только нелюбимая.

Да, я всегда знала: милых вагон, а любимой нет! Может быть, никогда и не было, сколько бы ты ни выдумывал, ни внушал себе и другим, что знал в прошлом, единожды, большую любовь…»

Приведем еще сцену из воспоминаний Надежды Давыдовны, когда она подвыпившего Есенина отвезла к… Бениславской. По словам Есенина, Галина была больна и ей надо отвезти какую-то еду. Сцена прелестная:

«… Смотрит на меня. Удивленное:

– Вы?

Не ждала, наивная ревнивица, что приведу Есенина к ней, не к себе!..

А тот, запинаясь, винится, что не донес ее ужин… Меня Сергей не отпускает – куда ты, надо же хоть обогреться.

И вот он возлежит халифом среди сонма одалисок. А я тихо злюсь: да разве не могли они сварить хоть кашу, хоть картошку своей голодной повелительнице? Или партийное самолюбие запрещает комсомолке кухонную возню? Дубины стоеросовые!

Различаю среди «стоеросовых» стройную Соню Виноградскую и еще одну девушку, красивую, кареглазую, кажется, Аню Назарову. Идет глупейшая игра… «А он не бешеный?» – Пощупаем нос. Если холодный, значит, здоров». И девицы наперебой спешат пощупать – каждая – есенинский нос. «Здоров!» – «Нет, болен, болен!» – «Пусть полежит!» Есенин отбивается от наседающих «целительниц поэзии».

– Нет, ты, ты пощупай! – повернулся он вдруг ко мне. Прекращая глупую забаву, я тихо погладила его по голове, под злобным взглядом Галины коснулась губами век… и заспешила на волю: мне еще ползти на Волхонку в свою промерзшую конуру… Сергей пытается меня удержать.

– Мы же не поговорили… о главном.

– Успеем. Я не завтра уезжаю.

«Главное» – это решение сохранить ребенка и переехать в Петроград…

Есенину трудно поверить, что я и вправду решила сама уйти от него. Уйти «с ребенком на руках», как говорилось встарь…»

По этому поводу кто-то даже сочинил частушку: «Надя бросила Сергея без ребенка на руках!»

Как замечает Вольпин: «Все разговоры эти велись как-то бегло – Сергей не нашел в себе мужества самому прийти ко мне и толком объясниться – видно, понимал, что я не сдамся, на аборт не пойду. Но главное не понимал – что ребенок мне нужен не затем, чтобы пришить Сергея к своему подолу, но чтобы верней достало сил на разлуку. Окончательную разлуку!..»

Вольпин, как Бениславская (все есенинские женщины имеют какие-то параллели между собою), была женщиной гордой и самостоятельной. Ребенок? Ребенок будет не Есенина, «не наш, а мой».

12 мая 1924 года в Ленинграде родился Александр Есенин-Вольпин.

Семьдесят лет спустя Александр Есенин-Вольпин приехал в Россию из Соединенных Штатов. Корреспондент «Общей газеты» пытался его тормошить вопросами. «Я на него похож? – Голубые есенинские глаза вспыхивают. – Какой похож! Мне в этом году 70 будет. Ну что отец… Отец мой поэт Сергей Есенин видел меня два раза в жизни. Я родился в Питере в 1924 году, а он в 25-м умер. Они с матерью разошлись. Рассказывают, он приходил к нам на Васильевский остров, маму не застал, поиграл со мной и ушел. По причине младенчества я, естественно, ничего не помню».

А вот что вспоминает о приезде Есенина в Ленинград Анна Ивановна Сахарова. Она «докладывала» Надежде Вольпин: «У нас тут гостил Есенин. Просил меня дать ему ваш адрес. Я не дала. Сказала: сперва спрошу у нее, разрешит ли… Придете, а она вас с лестницы спустит. Уж я б на ее месте спустила!»

Вольпин еле сдержала крик досады и боли.

На Рождество 1925 года она поехала с сыном на две недели в Москву, а Есенин снова приехал в Ленинград. Их пути разошлись. Больше они не встретились…

Дотошный коллекционер автографов Владимир Светлов в феврале 1994 года расспрашивал Надежду Давыдовну о Есенине. Она сказала: «Я любила Сергея больше света, больше весны, больше жизни – любила и злого, и доброго, нежного и жестокого, – каким он был. Или хотел быть…»

К этому разговору мы еще вернемся. А пока о другом.

Алкоголь

Шарль Бодлер говорил: «Чтоб не быть рабами и мучениками Времени, опьяняйтесь, опьяняйтесь без конца! Вином, поэзией или добродетелью, – чем хотите».

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь…

Есенинская слава тащила за собой похмелье. Друзья и почитатели его таланта постоянно затаскивали поэта «в кабак и к девочкам». Да и сам Есенин (помните слова, сказанные им Ирине Одоевцевой) отмечал, что вино помогает ему жить. Точнее, не жить, а забываться от жизни, от ее волнений и тревог. Вообще это старая болезнь многих российских поэтов, достаточно вспомнить Аполлона Григорьева, сгоревшего от обильных возлияний. А тут еще это сумасшедшее время, революционный вихрь событий.

Что-то всеми навек утрачено.

Май мой синий! Июнь голубой!

Не с того ль так чадит мертвечиной

Над пропащею этой гульбой.

Ах, сегодня так весело россам,

Самогонного спирта – река.

Гармонист с провалившимся носом

Им про Волгу поет и про Чека…

Не надо сбрасывать со счетов и наследственность. О своем деде Есенин говорил так: «Был не дурак выпить. С его стороны устраивались вечные невенчанные свадьбы».

Иван Гронский, выступая в ЦГАЛИ 30 сентября 1954 года, дал свою версию: «Пьянство Есенина объясняется не тем, что у него плохая наследственность, что у него дед или отец были алкоголиками. Причину пьянства Есенина надо искать в том переплете событий, который тогда был… К есенинскому пьянству руку приложил и Клычков, более сильный и здоровый физически и психически, чем Клюев. И Есенин фактически допился до белой горячки. Его пыталась спасти Айседора Дункан. На него не могла повлиять ни Зинаида Райх, ни тем более Софья Толстая…»

Есенин «заливал глаза вином» (как он выразился сам в одном из стихотворений) и в России, и на Западе.

«О пьянстве его сложились легенды. Ничего необычного в нем, к сожалению, не было. Так пьют на Руси и литераторы и мастеровые.

Аккуратная берлинская квартирохозяйка с ужасом говорила о моей русской приятельнице:

– Когда эта дама умывается, вода из крана хлещет, как фонтан перед дворцом кайзера!

Воображаю, как ужаснулась бы эта немка манерам Есенина.

В самолюбиво чистую немецкую комнату вместе с ним вошла Россия. Окурки на полу. Пустые бутылки на подоконниках и… ведро под кроватью, на которой валяется Сергей.

– Пей! – приглашал он А. Т., указывая на это ведро. – Не подумай чего-нибудь… Пиво!» (Э. Герман. Из книги о Есенине).

В своих воспоминаниях Юрий Анненков отмечает «разгул Есенина», но тут же оговаривается, что пьянство Есенина – «его личное дело, хотя это личное, в большинстве случаев, проходило публично. Да и можно ли вообще отыскать поэтов «уравновешенных»? Настоящее художественное творчество начинается тогда, когда художник приступает к битью стекол. Вийона, Микеланджело, Челлини, Шекспира, Мольера, Рембрандта, Пушкина, Верлена, Бодлера, Достоевского и tutti quanti – можно ли причислить к людям comme-il-faut?..»

По всей видимости, этой же точки зрения придерживался и Сергей Александрович. Отсюда и загулы, и битье стекол. И матерщина. У него был малый матерный загиб (37 слов) и большой загиб (266 слов). С ним по «отборным выражениям» мало кто мог тягаться. В минуту просветления он с грустью констатировал:

Мне осталась одна забава:

Пальцы в рот – и веселый свист.

Прокатилась дурная слава,

Что похабник я и скандалист…

В неопубликованной части воспоминаний Бориса Зайцева об Андрее Белом говорится, как часто Есенин задирал своего старшего товарища по поэтическому цеху: «иней алкоголя уже сильно проступал в его отношениях с окружающими».

Сегодня, с позиции лет, в каком тупике оказался Есенин. В какой отчаянный переплет он попал. Политические и литературные злые ветры. Неприкаянность с квартирой. Зыбкие, рвущиеся связи с женщинами (не по их вине, а исключительно по его). Вечные друзья-собутыльники. Оторванный от деревни и брошенный в город, он не мог не тосковать, не мог не пить.

А когда ночью светит месяц,

Когда светит… черт знает как!

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

Меньше чем за полгода до смерти и, возможно, предчувствуя ее, Есенин в августе 25-го написал стихотворение «Гори, звезда моя, не падай…», последние строки которого воспринимаются как самоэпитафия:

Но, погребальной грусти внемля,

Я для себя сложил бы так;

Любил он родину и землю,

Как любит пьяница кабак.

Сравнение эпатирующее, но, увы, точное.

Августа Миклашевская

Миклашевская, как и другие есенинские женщины, пыталась оградить поэта от хмельных компаний, но и ей этого не удалось, хотя Есенин писал о том, что

Прозрачно я смотрю вокруг

И вижу, там ли, здесь ли, где-то ль,

Что ты одна, сестра и друг,

Могла быть спутницей поэта.

Что я одной тебе бы мог,

Воспитываясь в постоянстве,

Пропеть о сумерках дорог

И уходящем хулиганстве.

В постоянстве любви? Это не для Есенина. Августа Миклашевская (1896–1977) – провинциалка. Училась в Ростовской Екатеринской гимназии. Увлекалась театром. В 1910 году вышла замуж. С мужем приехала в Москву. Держала экзамен в Камерный театр. Перед Таировым и Коонен читала стихи Виктора Гофмана «У меня для тебя столько ласковых слов и созвучий…» Была принята в труппу. Сыграла заглавную роль в нашумевшем спектакле «Принцесса Брамбилла» (1920). Есенин увлекся Миклашевской после возвращения из-за границы. Именно ей посвящен цикл «Любовь хулигана» из сборника «Москва кабацкая». Сохранился экземпляр с надписью Есенина «Милой Августе Леонидовне со всеми нежными чувствами, которые выражены в этой книге. С. Есенин 24. III 25 г.».

Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали,

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

Был я весь – как запущенный сад,

Был на женщин и зелие падкий.

Разонравилось пить и плясать

И терять свою жизнь без оглядки.

Мне бы только смотреть на тебя,

Видеть глаз злато-карий омут.

И чтоб, прошлое не любя,

Ты уйти не смогла к другому.

Поступь нежная, легкий стан,

Если б знала ты сердцем упорным,

Как умеет любить хулиган,

Как умеет он быть покорным.

Я б навеки забыл кабаки

И стихи бы писать забросил,

Только б тонкой касаться руки

И волос твоих цветом в осень.

Я б навеки пошел за тобой

Хоть в свои, хоть в чужие дали…

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

Миклашевская была «первой красавицей Камерного театра. Крупная, статная. Античная, сказал бы я, – писал о ней Анатолий Мариенгоф. – Вроде Айседоры, но нет, на двадцать лет моложе. Волосы цвета воробьиного крыла. Впоследствии Есенин в стихах позолотил их». Однажды к ней подошел Маяковский и без всякой церемонности обратился к ней: «Встаньте… я хочу поглядеть на вас… какая вы красивая…»

В марте 1970 года к уже старенькой Миклашевской пришел писатель Виктор Лихоносов и попросил ее вспомнить, при каких обстоятельствах она познакомилась с Есениным. Вот ее рассказ:

«Познакомила меня с ним жена Мариенгофа, тоже актриса. Это было в конце лета 23-го года. Из-за сына я не поехала в Париж с театром Таирова. Он как-то после спектакля «Федра» собрал всех актеров и объявил, что театр едет в Париж. «Детей не брать». Я спросила: «Почему?» – «Потому, что вы будете получать прожиточный минимум». – «А как же мой сын здесь будет жить?» – «Будете посылать пайки». Я обиделась и ушла с собрания. Таиров знал, что мне не с кем оставить сына. Я растила его сама. Чтобы иметь няню для сына, я, кроме театра, выступала по ресторанам, пела, танцевала. Отец моего сына, когда узнал о гастролях таировцев в Париже, стал уверять, что это только издалека кажется Париж интересным, – он там бывал несколько раз. Одного он не понимал: для меня счастье было не в Париже; я теряла роли, теряла театр. Я его считала родным домом, мне и в голову не приходило, что я когда-нибудь окажусь без Камерного театра. Мои роли были уже розданы другим актрисам. Так я осталась дома. И познакомилась с Есениным…»

Вспоминает Эммануил Герман:

«Было в Москве в эти голодные и холодные годы кабаре с утешительным именем «Не рыдай»…

Раз-два-три-четыре —

Сердцу волю дай.

Раз-два-три-четыре —

Смейся, не рыдай.

В этом вот увеселительном заведеньице я и встретил однажды Есенина. Ввалился он туда со всей своей свитой, – яркая планета его всегда была окружена темными спутниками. Мрачно шагающие за ним следом (верно, уж не первую ночь), они походили на «врагов человека» из символической андреевской пьесы. Это были, однако, друзья Есенина.

Он не походил на себя. «Стеклянный дым» его волос помутнел, лицо просвечивало, точно восковое. Он окинул зал невидящим взглядом – глаза смотрели внутрь себя.

– Сережа!

Он улыбнулся – так улыбается больной, узнав сквозь забытье лицо близкого человека – и подсел к нашему столику.

Актриса Миклашевская, тихая женщина с всегда грустными глазами, пела что-то бесстыдно-шумное. Он рассеянно слушал – ту, что пела, а не то, что она пела. Ей, именно этой тихой женщине, были посвящены стихи о его преждевременном сентябре.

Подсела к нашему столику и Миклашевская. Он умиленно на нее поглядывал, потом наклонился ко мне и сказал тихо и восторженно:

– Моя любва. Понимаешь?

– Понимаю, Сережа».

«Любва» – это точно, потому что, не любя, нельзя написать такие пронзительные лирические строки:

По-смешному я сердцем влип,

Я по-глупому мысли занял.

Твой исконный и строгий лик

По часовням висел в рязанях.

Я на эти иконы плевал,

Чтил я грубость и крик в повесе,

А теперь вдруг растут слова

Самых нежных и кротких песен.

Не хочу я лететь в зенит.

Слишком многое телу надо.

Что ж так имя твое звенит,

Словно августовская прохлада?..

Семен Борисов о Сергее Есенине: «Он умел быть таким нежным, таким внимательным! Помню Есенина и Миклашевскую. Часами он просиживал подле Миклашевской, говорил нежные слова и тут же, обращаясь к тем, с кем он сидел:

Так мало пройдено дорог,

Так много сделано ошибок».

(из сборника «С. А. Есенин. Материалы к биографии»).

Но Москва кабацкая не опускала Есенина. Да и с Августой Миклашевской не все сладилось. Ее провинциальная закваска давала о себе знать. Она не хотела легкой связи, а Есенин все приглашал «слушать чувственную вьюгу», ибо «слишком многое телу надо».

Миклашевская вспоминает: «Помню, как в первый раз он пришел ко мне. Помню, как я сидела в кресле. Помню, как он сидел на ковре у моих ног, держал мои руки и говорил: «красивая, красивая…» Мне надо было позвонить по телефону, Есенин вышел со мной. В будке он обнял меня за плечи. Я не любила объятий походя, на людях. Я ничего не сказала. Я только повела плечами, освобождаясь от его рук. «Я буду писать вам стихи…» Многие из друзей не любили меня. Говорили, что со мной скучно. Когда мы с Есениным сидели в кафе, у нас на столе не было бутылок… Айседора Дункан как-то удивлялась на нашей вечеринке: «Шай! Што такое шай? Я утром пью шампанское…» Меня изучала. «Красиф? Не ошень. Нос красиф… у меня тоже нос красиф…»

Между Есениным и Миклашевской была вроде даже помолвка. Но и красивой Миклашевской не удалось, чтобы яхта «Есенин» остановилась на приколе. Яхта рвалась в открытое море навстречу новым ветрам и бурям («как будто в буре есть покой», как писал другой классик).

Софья Толстая

Следующая и весьма краткая остановка: Софья Толстая. Галина Бениславская эту связь объясняла просто: житейские тяготы, квартиры нет, некуда голову прислонить, «Толстую не любил, презирал и, убедившись в этом, разошелся…»

Не будем фантазировать о том, как произошло новое знакомство, обратимся к свидетельнице, младшей сестре Есенина – Екатерине:

«Сергей, Галя и я встречали новый 1925 год у одного богатого нэпмана. Я была самой молодой, и мне было очень невесело. На этом вечере я познакомилась с ленинградской поэтессой Марией Шкапской. Несколько дней спустя Шкапская позвонила мне по телефону и изъявила желание видеть меня, т. е. зайти к нам с очень хорошей своей приятельницей Софьей Андреевной Толстой. У нас был тихий приятный вечер. Сергей, Галя и я, никого чужих. Желание Шкапской меня очень смутило, и когда я вошла в комнату спросить: можно ли зайти к нам Шкапской? – Сергей и Галя поняли мое положение и, улыбнувшись, согласились принять. Шкапская пришла с молодой женщиной. Женщина была высокого роста, некрасивая, но приятная. Это и была приятельница Шкапской Софья Андреевна Толстая. Внучка Льва Николаевича Толстого. Вечер закончился так же хорошо, как и начался. Сергей пошел провожать наших гостей, и мы с Галей решили, что Толстая очень приятная женщина. Вернувшись, Сергей согласился с нами и, улыбнувшись, добавил: «Надо поволочиться. Пильняк за ней ухаживает, а я отобью».

Вот такая была, как говорят на флоте, диспозиция.

Софья Андреевна Толстая (1900–1957) была дочерью сына Толстого Андрея и Ольги Дитерихс. Первым мужем Софьи Толстой был Сергей Сухотин. После революции он некоторое время исполнял должность коменданта Ясной Поляны. Брак с Софьей Толстой был непродолжительным: Сухотина разбил паралич. Он расстался с женой, у которой уже после развода родилась дочь. Впоследствии, в 1925 году, парализованный Сухотин уехал за границу, где спустя год умер. Софья Толстая осталась одна и, будучи женщиной чувствительной, остро переживала бурный роман с писателем Борисом Пильняком, которого звала медведем. А тут на горизонте возник еще и Сергей Есенин. Бедная Толстая совсем запуталась. В письме от 20 апреля 1925 года она сообщает своей подруге Шкапской:

«Та ночь (или сутки) с Есениным и Приблудиным прошли благополучно. Моя добродетель была подтверждена медведю Сергеем, который сказал: «Ты ее люби. Она тебе верна. Я с ней ночь провел, и ничего не было».

Далее в письме о ежедневных звонках Есенина: «Поедем туда… поедем сюда… Приезжай ко мне, у меня собираются… Я приеду к тебе». Я: «Занята. Устала. Не буду дома. Не могу, не могу…» Скажите, что у меня характер! Наконец, последний вечер. Завтра он уезжает в Персию. Моя дорогая, ведь я же нормальная женщина – не могу же я не проститься с человеком, который уезжает в Персию? Докладываю Б. (Борису Пильняку. – Ю. Б.) и еду к Сергею. Он уже пьет водку. Приходят новые люди. Приезжает Б. Дорогая, представьте себе такую картину. Вы помните ту белую, длинную комнату, яркий электрический свет, на столе груды хлеба с колбасой, водка, вино. На диване в ряд, с серьезными лицами – три гармониста – играют все – много, громко и прекрасно. Людей не много. Все пьяно. Стены качаются, что-то стучит в голове. За столом в профиль ко мне – Б.: лицо – темно-серое, тяжелое. Рядом какая-то женщина. И он держит ее руки, то за плечи, то в глаза смотрит. А меня как будто нет на этом свете. А я… Сижу на диване, и на коленях у меня пьяная, золотая, милая голова. Руки целует и такие слова – нежные и трогательные…»

Оборвем письмо и сделаем небольшую стихотворную перебивку и процитируем есенинские строки из стихотворения «Вечер черные брови насупил…», посвященного Миклашевской:

Пусть я буду любить другую,

Но и с нею, с любимой, другой,

Расскажу про тебя, дорогую,

Что когда-то я звал дорогой…

Согласитесь, что строки к месту. А теперь продолжим чтение письма Софьи Толстой про Есенина перед Персией:

«А потом вскочит и начинает плясать. Вы знаете, когда он становился и вскидывал голову – можете ли Вы себе представить, что Сергей был почти прекрасен. Милая, милая, если бы Вы знали, как я глаза свои тушила. А потом опять ко мне бросался. И так всю ночь. Но ни разу ни одного нехорошего жеста, ни одного поцелуя. А ведь пьяный и желающий. Ну, скажите, что он удивительный! А как они за здоровье друг друга пили! Необыкновенно забавно наблюдать. И вот наступила минута, когда мне было предложено ехать домой. Не поеду с Б. наверное, все кончено. Хочу ехать – С. В такое бешенстве, такие слова говорит, что сердце рвется. У меня несколько седых волос появилось, ей-Богу, с той ночи. Уехала, как в чаду. С. был совсем пьян. На меня стал злиться и ругаться. С Б. даже не простился. Мне на другой день перед поездом звонил и всякие хорошие слова говорил…»

Есенин уехал, а Толстая осталась и металась между двумя Любовями, старой – к Пильняку, и новой – к Есенину. «Знаю, что С. люблю ужасно, нежность заливающая, но любовь эта совсем, совсем другая. Скучно без него очень; не жду, но грустно, что писем нет. Но ведь он так, вообще. А без Б. жизни не мыслю…»

В оправдание Софьи Андреевны: молодая ведь еще, всего 25 лет, и желания понятны: «Мне хочется, чтобы меня очень любили…» А кому не хочется?..

С возвращением Есенина в Москву все наконец-то определилось: и в июле состоялась свадьба Софьи Толстой и Сергея Есенина, официальная регистрация брака состоялась позднее: 18 сентября 1925 года в Хамовническом загсе. Любопытен список гостей, приглашенных на свадьбу: Воронский, Казанский, Богомильский, Аксельрод, Вс. Иванов, Шкловский, Савкин, Берлин, Грузинов, Марк, А. Абрамовна, Като, Либединский, Ключарев, Яблонский. Потом были добавлены Орешин и Клычков, да еще «Бабель без очков».

Из воспоминаний Семена Борисова:

«Сергей зашел в редакцию и позвал меня и Касаткина к себе вечером «на свадьбу с Соней». Я спросил, что и кто у него будет.

– Приходи, гармонистов позову, проводы устраиваю, ну и свадьба, и мальчишник – все мои друзья будут… Завтра уезжаю в Баку. Понимаешь? – этим словом он часто заканчивал свою фразу, вкладывая в это слово интимное, что не нуждалось в объяснениях.

Уходя, он добавил:

– Дядю Ваню обязательно тащи… Пить не будем – поговорим…»

Далее Борисов вспоминает, как они с приятелем отправились к Есенину, а по дороге говорили о нем: «Хотелось верить и не верилось, что с женитьбой Сергей вступает в новую полосу жизни, уйдет из чадного омута Москвы кабацкой, меньше станет пить – помимо того, что вино мешало ему работать, оно являлось источником безденежья (Сергей, несмотря на большие для поэта заработки, часто ходил без гроша) и самое худшее – скандалов…»

В квартире на Остоженке, в столовой Толстой, похожей на музей, все стены были украшены портретами Льва Николаевича. Есенин был слегка возбужден, но веселым, как вспоминает Борисов, Есенин в тот вечер не был.

Конечно, надежды друзей, желавших счастья Есенину, не оправдались. Есенин то ночевал у Софьи Толстой, то бегал к Галине Бениславской. И продолжал пить. Поэт Василий Наседкин, который вместе с Есениным учился в народном университете Шанявского в Москве, отмечал, что в те месяцы «пьяный, Есенин стал невозможно тяжел. От одного стакана вина он уже хмелел и начинал «расходиться». Бывали жуткие картины. Тогда жена его Софья Андреевна и сестра Екатерина не спали по целым ночам…»

Владимир Белоусов в книге «С. Есенин. Литературная хроника» пишет, что в октябре 1925 года Есенин «пил, скандалил». Руки у него тряслись, капризничал. В отношении с женой мешались грубость и ласка. По другим источникам, бил, и даже ногами. Но были и минуты просветления, когда Есенин что-то диктовал Толстой и обсуждал с нею план издания литературного журнала. Но это редкие минуты. А так… Наседкин бывало спросит:

– Как Сергей?

– Пьет… – отвечает Софья Андреевна.

Потом была клиника, лечение, развод с Софьей Толстой и отъезд в Ленинград. Накануне, 23 декабря 1925 года, в Госиздате состоялся примечательный разговор Сергея Есенина с писателем Александром Тарасовым-Родионовым, который и записал этот разговор:

«– Ты прости меня, Сережа, я имел в виду твои отношения к некоторым женщинам. В частности, к твоей последней жене, Софье Андреевне, с которой ты, как говоришь, теперь разошелся, а во-вторых, если хочешь, к Дункан. Конечно, сердцу не прикажешь, но я помню, как ты пришел и сообщил мне о своей женитьбе, то ты сказал тогда этак искренне и восторженно: «Знаешь, я женюсь! Женюсь на Софье Андреевне Сухотиной, внучке Толстого!» Не скажи ты последнего, я ничего плохого и не подумал бы. А тут я подумал: Есенин продает себя, и за что продает?! А второе – это Дункан.

– Нет, друг, это неверно! – схватился Есенин с болезненной и горячей порывистостью. – Нет, Дункан я любил… И сейчас еще искренне люблю ее. Вот этот шарф, – и он любовно растянул свой красивый шелковый шарфик, – ведь это ее подарок. А как она меня любила! И любит! Ведь стоит мне только поманить ее, и она прилетит ко мне сюда, где бы она ни была, и сделает для меня все, что бы я ни захотел. А Софью Андреевну… Нет, ее я не любил. И сейчас с ней окончательно разошелся. Она жалкая и убогая женщина. Она набитая дура. Она хотела выдвинуться через меня. Подумаешь, внучка! Да и Толстого, ты знаешь, я никогда не любил и не люблю. А происхождение кружило ей тупую голову. Как же остаться вне литературы?! И она охотилась за литераторами. Как-то затащил меня к себе Пильняк, она с ним тогда жила. Тут же я с ней и сошелся. А потом… женился. Опутали они меня. Но она несчастная женщина, глупая и жадная. Ведь у нее ничего не было. Каждую тряпку пришлось ей заводить. Я думал было… но я ошибся и теперь разошелся с ней окончательно. Но я себя не продавал… А Дункан я любил. Только двух женщин любил в жизни. Это Зинаиду Райх и Дункан. А остальные… Ну что ж, нужно было удовлетворять потребность, и удовлетворял…»

Вот такой поклеп возвел Есенин на Софью Толстую: глупая и жадная. Иван Гронский, человек весьма опытный и рассудительный, рисует другой портрет Толстой: «Честная, скромная, очень милая, но совершенно бесцветная женщина». Конечно, Айседора Дункан и Софья Толстая – дистанция огромного размера!

Но добавим еще одну черту характера Софьи Толстой: она была очень сердобольной женщиной. Она любила Есенина, желала ему добра, пыталась вытащить его из трясины. Уже будучи фактически брошенной им, она писала в письме супругам Волошиным в Коктебель 23 ноября 1925 года, за месяц до гибели поэта:

«…он до невероятия русский. Макс слишком умный и европейский и ругал бы моего Сергея за то, что он пьет и скандалист, а Маруся увидела бы, что он страдает, и жалела бы его… трясусь над ним, плачу и беспокоюсь. Он очень, очень болен. Он пьет, у него ужасные нервы и сильный активный процесс в обоих легких. И я никак не могу уложить его лечиться… Он на глазах моих тает, я ужасно мучаюсь… Маруся, дайте вашу руку, пожмите мою, и согласимся в одном – поэты как мужья – никудышные, а любить их можно до ужаса, а нянчиться с ними чудесно, и сами они удивительные…»

Персидские мотивы

В промежутке знакомства, обручения и развода с Софьей Толстой Сергей Есенин дважды ездил на Кавказ – хотел в Персию, но так до нее и не добрался. Только в стихах:

Улеглась моя былая рана —

Пьяный бред не гложет сердце мне.

Синими цветами Тегерана

Я лечу их нынче в чайхане…

Сначала Есенин побывал в Тифлисе (август – декабрь 1924 года), откуда он написал Анне Берзинь: «Я Вас настоятельно просил приехать. Было бы очень хорошо, и на неделю могли бы поехать в Константинополь или Тегеран. Погода там изумительная и такие замечательные шали, каких Вы в Москве не увидите».

6 декабря 1924 года по приглашению своего давнего друга Льва Повицкого, сотрудника газеты «Трудовой Батум», Есенин прибыл в «Тихую обитель», в «приют трудов и вдохновенья» – в маленький Батум. Здесь он пробыл до конца февраля 1925 года, и это время стало для Есенина своей Болдинской осенью: он пишет цикл «Персидские мотивы», «Батум», «Капитан земли» и другие прекрасные свои вещи.

Золото холодное луны,

Запах олеандра и левкоя.

Хорошо бродить среди покоя

Голубой и ласковой страны…

Но, как говорил Александр Блок, покой нам только снится! Вот и Есенина среди южной благости терзают старые тревоги: о тех, кого оставил в Москве, о своем положении поэта в советской республике и прочее, и прочее.

Корабли плывут в Константинополь.

Поезда уходят на Москву,

От людского шума ль или скопа ль

Каждый день я чувствую тоску…

Летят письма. Вот лишь одно. Галине Бениславской, Тифлис, 17 октября, 1924 г.:

«…Отпиши мне на Баку, что делается в Москве. Спросите Казина, какие литературные новости. Приеду сам не знаю когда…» И, конечно, Есенин был бы не Есениным, если бы кем-нибудь не увлекся. Лев Повицкий пишет:

«Сергей Александрович познакомился в Батуме с молодой армянской женщиной по имени Шаганэ. Это была на редкость интересная, культурная учительница местной армянской школы, прекрасно владевшая русским языком. Интересна была и младшая ее сестра Ката, тоже учительница. У нее было прекрасное лицо армянской Суламифи. Она знала стихи Есенина и потянулась к поэту всей душой. Есенин, однако, пленился ее сестрой, с лицом совершенно не типичным для восточной женщины. Есенина пленило в ней то, что «Там, на севере девушка тоже, на тебя она страшно похожа…»

Внешне сходство с любимой девушкой и ее певуче уменьшительное имя Шага вызывали у Есенина большое чувство нежности…»

Миг увлечения – и россыпь серебристых стихов:

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Потому, что я с севера, что ли,

Я готов рассказать тебе поле,

Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ…

Старая история: нельзя принимать лирические стихи за конкретную жизненную ситуацию. В стихах – нежность, а в письме к Бениславской совсем иное: «Увлечений нет. Один. Один. Хотя за мной тут бабы гоняются. Как же? Поэт ведь. Да какой еще, известный. Все это смешно и глупо».

Кроме Шаганэ, было и еще одно увлечение – Ольга Кобцова. Тот же Повицкий рассказывает:

«Одно время нравилась ему в Батуме «Мисс Оль», как он сам ее окрестил. С его легкой руки это прозвище упрочилось за ней. Это была девушка 18-ти лет, внешним видом напоминавшая гимназистку былых времен. Девушка была начитанная, с интересами и тяготением к литературе, и Есенина встретила восторженно. Они скоро сошлись, и Есенин заговорил о браке. То, что он перед отъездом из Москвы обручился с Софьей Андреевной Толстой, он, по-видимому, успел забыть. «Мисс Оль» была в восторге: быть женой Есенина!..»

Но так далеко роман не зашел. Выяснилось, что «Мисс Оль» из семьи контрабандистов, и это сразу меняло все дело: Есенину только не хватало быть сопричастным контрабанде.

Есть и другая версия (ее высказала А. Лапа-Старженецкая), что Ольга Кобцова – всего лишь «девушка» из борделя, недаром в те годы в Батуме размещалось представительство англо-американской фирмы «Стандарт Ойл», а раз иностранцы – нужны и соответствующие услуги. Отсюда, возможно, и прозвище «Мисс Оль», не об этом ли говорит есенинское стихотворение, посвященное ей:

Ты меня не любишь, не жалеешь,

Разве я немного не красив?

Не смотря в лицо, от страсти млеешь,

Мне на плечи руки опустив.

Молодая, с чувственным оскалом,

Я с тобой не нежен и не груб.

Расскажи мне, скольких ты ласкала?

Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?

Знаю я – они прошли, как тени,

Не коснувшись твоего огня,

Многим ты садилась на колени,

А теперь сидишь вот у меня.

Пусть твои полузакрыты очи

И ты думаешь о ком-нибудь другом,

Я ведь сам люблю тебя не очень,

Утопая в дальнем дорогом.

Этот пыл не называй судьбою,

Легкодумна вспыльчивая связь, —

Как случайно встретился с тобою,

Улыбнусь, спокойно разойдясь.

Да и ты пойдешь своей дорогой

Распылять безрадостные дни,

Только нецелованных не трогай,

Только негоревших не мани.

И когда с другим по переулку

Ты пройдешь, болтая про любовь,

Может быть, я выйду на прогулку,

И с тобою встретимся мы вновь.

Отвернув к другому ближе плечи

И немного наклонившись вниз,

Ты мне скажешь тихо: «Добрый вечер!»

Я отвечу: «Добрый вечер, miss».

И ничто души не потревожит,

И ничто ее не бросит в дрожь, —

Кто любил, уж тот любить не может,

Кто сгорел, того не подожжешь.

Уже потом Есенин оправдывался перед батумскими друзьями, что «с женитьбой я дурака валял». Но слух уже достиг Москвы, и поэту пришлось защищаться. В письме к Анне Берзинь он писал: «С чего распустили слухи, что я женился?.. Я сидел просто с приятелями. Когда меня спросили, что это за женщина – я ответил – моя жена – нравится?..»

В середине января 1925 года Есенин затосковал окончательно. «Здесь очень скверно, – пишет он Бениславской. – Выпал снег. Ужасно большой занос. Потом было землетрясение. Я страшно скучаю. Батум хуже деревни. Очень маленький, и все друг друга знают наперечет. Играю с тоски в бильярд… От двух бортов бью в середину так, что можно за показ брать деньги. Пишу еще поэму и пьесу… Пришлите мне все, что вышло из новых книг, а то читать нечего».

Пьеса – это неоконченная «Страна негодяев». Некто Чекистов в ней заявляет:

Я гражданин из Веймара

И приехал сюда не как еврей,

А как обладающий даром

Укрощать дураков и зверей.

Я ругаюсь и буду упорно

Проклинать вас хоть тысячи лет,

Потому что…

Потому что хочу в уборную,

А уборных в России нет.

Странный и смешной вы народ!

Жили весь век свой нищими

И строили храмы божие…

Да я б их давно-давно

Перестроил в места отхожие.

Ха-ха!

Что скажешь, Замарашкин?

Ну? Или тебе обидно,

Что ругают твою страну?

Бедный! Бедный Замарашкин!..

В конце января в Батуме появляется Митя, какой-то нэповский купчик из Москвы, с приятелями и деньгами. И – понеслось! Все по новой…

Женщины в жизни Есенина

Стихи Сергея Есенина давно все оприходованы, описаны и расценены критиками и литературоведами. Выставлен высший балл. Тут и спорить не о чем. Стихи Есенина всем нравились и нравятся – белым и красным, молодым и старым. Как считает Юрий Мамлеев, Есенин – «поэт национально-космического уровня, ибо подтекст и дух поэзии ведет в изначальный космос русской души».

Сложнее с «женским вопросом», как его решал Сергей Александрович. По уже рассказанному читатели сами могут сделать выводы. Но все же кое-что следует добавить.

Мы уже приводили разговор Есенина с Тарсовым-Родионовым. Он совсем недавно был извлечен из спецхрана ЦГАЛИ. Вот его продолжение. Есенин сказал, что только двух женщин любил в своей жизни: Зинаиду Райх и Дункан. И далее:

«– …Ты, наверное, сидишь и думаешь, если любил, то почему же разошелся с теми, любимыми?..

Я молча кивнул глазами, а он гримасливо склонил голову набок, долил стакан пивом и продолжал:

– В этом-то вся моя трагедия с бабами. Как бы ни клялся я кому-либо в безумной любви, как бы я ни уверял в том же сам себя, – все это, по существу, огромнейшая и роковая ошибка. Есть нечто, что я люблю выше всех женщин, выше любой женщины, и что я ни за какие ласки и ни за какую любовь не променяю. Это искусство… искусство для меня дороже всяких друзей, и жен, и любовниц. Но разве женщины это понимают?.. Если им скажешь это – трагедия. Другая сделает вид, что поймет, а сама норовит по-своему. А ведь искусство-то я ни на что и ни на кого не променяю… Вся моя жизнь – это борьба за искусство…»

Об этом же сказано и в стихах Есенина:

Я всегда хотел, чтоб сердце меньше

Билось в чувствах нежных и простых…

И еще:

Я хожу в цилиндре не для женщин —

В глупой страсти сердце жить не в силе…

По Есенину, искусство, а точнее – поэзия – это настоящая страсть, а любовь к женщине – страсть глупая.

«Есенин был слишком занят собой, своими стихами и своей деятельностью, чтобы быть искренне привязанным к женщине, – вспоминал Вадим Шершеневич. – Любовь у него всегда была на третьем плане. Он даже к еде относился с большим вниманием, чем к «любимой». А семьянином он был просто никудышным».

Сергей Городецкий, сравнивая двух поэтов, отмечал, что «женщины не играли в его жизни такой роли, как, например, у Блока».

Блок боготворил женщину, возносил ее на пьедестал, а Есенин смотрел на женщину чересчур утилитарно, с точки зрения необходимости для тела («слишком многое телу надо»). А в итоге женщин было много, а любви мало.

«Беда Есенина была в том, что женщины, которые никли к нему, были далеки ему – слава и внешность привлекали их, а Есенин обманывался или шел на их призывы с затуманенными от вина глазами и безрассудно расстравливал душу, свои чувства…» – пишет в воспоминаниях Семен Борисов. И дальше: «Помню, летом 1923 года я встретил его на Тверской в обществе элегантной дамы. Знакомя меня, он сказал:

– Я ее крыл…

Дама, красная, как помидор, крутила зонтик… Чтобы выйти из замешательства, я начал говорить о каких-то делах… Сергей бесцеремонно подал даме руку, поцеловал и сказал:

– Ну, до свидания… Завтра приходите.

Когда дама ушла, я начал ему выговаривать.

– А ну их к черту, – ответил Сергей, – после них я так себя пусто чувствую, гадко…»

Но это не все. «Больше всего в жизни Есенин боялся сифилиса, – рассказывает в книге «Мой век» Анатолий Мариенгоф. – Выскочит, бывало, на носу у него прыщик, и уж ходит от зеркала к зеркалу суров и мрачен. На дню спросит раз пятьдесят: «Люис, может, а?..»

Все связи с женщинами – для поддержания тонуса, для взбадривания. И все же не жгучий Казанова, а скорее безлюбый Нарцисс. Да он и не скрывал этого и часто повторял: «Я с холодом».

Есть еще одно обстоятельство Есенина: он был бисексуал. Только не падайте в обморок и не кричите «караул!» По научным выкладкам, из десяти человек только двое (20 процентов) являются чистыми гетеросексуалами. Остальные 80 – это бисексуалы нереализовавшиеся (т. е. имеющие интимную связь со своим полом только в мечтах), бисексуалы уже состоявшиеся (связь с мужчинами и женщинами) и гомосексуалисты (только с мужчинами).

Где доказательства относительно Есенина? Сергей Есенин и Николай Клюев, «олонецкий гусляр», как он себя представлял. Клюев, будучи более старшим и более опытным, чем Есенин, имел на него большое влияние, всячески обхаживал его: «Ну, Сереженька, твои стихи так трогательны, что каждая барышня их будет держать под подушкой». Отношения эти были сложнее и в литературном, и в человеческом отношении. Бывали и разногласия, и ссоры. И вот после одной из ссор с Клюевым Есенин сказал своему приятелю Павлу Мансурову: «Ты знаешь, какая стерва этот Коленька. Я один раз прилег у него на кровати, задремал, чувствую что-то мокро у меня на животе. Он, сукин сын, употребил меня». (Сборник «Минувшее», 1992, № 8, с. 173).

В поэме «Четвертый Рим» Николай Клюев откровенно описывает свои гомосексуальные отношения с Есениным.

Гомосексуальным партнером Есенина был и молодой ленинградский поэт Вольф Эрлих, – так утверждает американский профессор Саймон Карлинский. И ссылается при этом на прощальные стихи Есенина, написанные кровью накануне самоубийства:

До свиданья. Друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди…

Обычно это стихотворение рассматривают как прощание с Россией. Но извините, – говорит американский профессор, – ведь невозможно сказать всей России «друг мой» и «милый мой». Это обращение мужчины к мужчине.

Но не будем педалировать эту скользкую тему: было – не было, какое это имеет значение перед фактом гибели поэта.

Гибель Есенина

О гибели Сергея Есенина написано тьма-тьмущая всего. В нынешнее время особенно привлекает все мрачное, роковое и криминальное. Определюсь сразу: я не верю в убийство. Считаю, что в «Англетере» произошло самоубийство. И не вдруг и не спонтанно, а Есенин шел к своей гибели целенаправленно. Он ее чуял. И не сопротивлялся.

Я устал себя мучить бесцельно,

И с улыбкою странной лица

Полюбил я носить в легком теле

Тихий свет и покой мертвеца…

Предельно автобиографические строки. Как и другие. «Отцвела моя белая липа, отзвенел соловьиный рассвет…», «Отговорила роща золотая березовым, веселым языком…», «Мы теперь уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать…» и т. д.

Это не простые проговорки. Это передано ощущение того, что чувствовал поэт. Он ясно понимал, что «не сладилось и не сбылось», что не осуществились «эти помыслы розовых дней».

Я утих. Годы сделали дело,

Но того, что прошло, не кляну.

Словно тройка коней оголтелая

Прокатилась во всю страну…

Этот мотив обреченности звучит почти во всех стихах 1924 и 1925 годов.

Все прошло. Поредел мой волос.

Конь издох, опустел наш двор.

Потеряла тальянка голос,

Разучившись вести разговор…

И вообще:

Ставил я на пиковую даму,

А сыграл бубного туза…

Подобные строки можно приводить без конца. К декабрю 25-го 30-летний Есенин был уже сломленным человеком, хотя и пытался строить новые планы.

«Всю свою короткую, романтическую, бесшабашную жизнь Есенин возбуждал в окружающих бурные, противоречивые страсти и сам раздирался страстями столь же бурными и противоречивыми. Ими жил и от них погиб». (Георгий Иванов. Петербургские зимы).

К 100-летию со дня рождения панегириков о Есенине можно прочитать множество, но полезно знать и отрицательные мнения. Вот одно из них, оно принадлежит одному из основателей футуризма Давиду Бурлюку: «Почти горою вырос – хлыст и вертун, сказитель «Песни о великом походе», улюлюкальщик, сын крестьянский – Сергей Есенин. Волосы – колосья… волосы – колосы – колосса лирики. Крестьянский поэт, который Москву назвал «кабацкой», а в «Англетере» – инквизиционно-садистически, по-крестьянски кончил себя…»

Вот хроника последних дней поэта.

21 декабря вышел из психиатрической клиники (лечился 25 дней). Внешне окреп, но Анне Изрядновой сказал тем не менее: «Чувствую себя плохо, наверное, умру…»

23 декабря. Слова, сказанные в Госиздате:

– Евдокимыч, еду в Ленинград. Совсем, совсем еду туда. Надоело мне тут. Мешают. Я развелся с Соней… Мне надо остаться одному. А денег ты никому, кроме меня, не давай…

24 декабря. Вечером приехал в Ленинград. Остановился в «Англетере» в № 5. Вечер провел у Эрлиха.

25 декабря. Друзьям читал новые стихи.

26 декабря. Сказал портье, чтобы никого не пускали к нему в номер.

27 декабря. Устинову жаловался: «Это же безобразие! Хочу написать стихи, и нет чернил! Ты понимаешь. Я искал, искал: так и не нашел. Смотри, что сделал!» Засучив рукав, показал: разрезано… Вечером читал «Черного человека».

28 декабря. Утром, около 3–5 часов покончил с собой… Юрий Анненков: «Есенин повесился от отчаяния: от беспутья, от бездорожья».

В «Слове Есенину» Иосиф Уткин писал:

Есть ужас бездорожья,

И в нем – конец коню!

И я тебя, Сережа,

Ни капли не виню.

Бунтующий и шалый,

Ты выкипел до дна.

Кому нужны бокалы,

Бокалы без вина?..

Кипит, цветет отчизна,

Но ты не можешь петь!

А кроме права жизни,

Есть право умереть.

Иван Гронский после бесед с Павлом Васильевым, Клычковым и Клюевым пришел к такому заключению, – еще одна версия самоубийства:

«Когда Есенин и Клычков приехали в Ленинград, они задумали разыграть небольшую историю, чтобы о них заговорили. Они решили инсценировать самоубийство. И Есенин, готовясь к этому, написал письмо Эрлиху, рассчитывая, что тот сразу приедет в гостиницу и предотвратит самоубийство. Он ведь не вешался на крюке или еще на чем-нибудь, он привязал веревку к батарее. Эрлих, получив письмо, пришел только на следующий день. Видимо, шаги по коридору показались Есенину шагами Эрлиха, и он, привязанный к батарее, упал на пол. Но никто не вошел к нему, и Есенин умер…» (Сб. «Минувшее», № 8, с. 148).

Так или не так? Что гадать? Важна не предыстория, а печальный финал.

Неудержимо, неповторимо

Все пролетело… далече… мимо…

Сердце остыло, и выцвели очи…

Синее счастье! Лунные ночи!

И – нет Сергея Есенина. И с той поры тоскует и плачет по поэту «клен опавший, клен заледенелый». «И березы в белом плачут по лесам»…

Судьба близких Есенина

«Я пришел на эту землю, чтоб скорей ее покинуть», – написал Сергей Есенин в 19 лет. Он и покинул ее в возрасте 30 лет и 3 месяца (если не высчитывать по дням). А вот как сложилась судьба близких его людей?

Галина Бениславская. Почти через год после гибели Сергея Есенина, ночью с 3-го на 4-е декабря 1926 года, застрелилась на Ваганьковском кладбище на могиле поэта. На папиросном коробке написала предсмертную записку:

«Самоубилась здесь; хотя и знаю, что после этого еще больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему и мне будет все равно. В этой могиле для меня все самое дорогое, поэтому напоследок наплевать на Сосновского и общественное мнение, которое у Сосновских на поводу…»

Бениславской было 29 лет.

На следующий год погибла Айседора Дункан – 14 сентября 1927 года. Нелепая смерть от шарфа в автомобиле: задушена сразу. Ей было 49 или 50 лет.

В 1937 году в возрасте 51 года умерла Лидия Кашина, бывшая помещица, вынужденная переквалифицироваться в советскую машинистку. Поместье, естественно, было сожжено сразу после революции.

В 1939 году была зверски убита Зинаида Райх, 45 лет.

В 1946 своею смертью умерла первая гражданская жена Есенина – Анна Изряднова, 55 лет.

В 1957 ушла из жизни Софья Толстая, 57 лет. Запуганная убийством Райх, в последние годы она жила в страхе и всем непрошеным визитерам отвечала резко: «Я по есенинским делам не принимаю».

Августа Миклашевская прожила долгую жизнь (81 год), но в полном забвении. Умерла она в 1977 году.

Долгожительницей оказалась Надежда Давыдовна Вольпин. Мне пришлось как-то разговаривать с ней по телефону: ее 95-летний возраст никак не чувствовался. Надежда Давыдовна – блестящий переводчик. Переведенные ею книги Генри Филдинга, Проспера Мериме, Джона Голсуорси и других авторов безукоризненны по стилю.

Есенинские сыновья: первенец поэта – Георгий Есенин (сын Анны Изрядновой) увлекся авиацией. В 1937-м был призван в армию и служил в отряде истребительной авиации на Дальнем Востоке. 13 апреля того же года арестован. Первый пункт обвинения: «распространял на протяжении ряда лет контрреволюционную клевету против партии и Советского правительства». Ну, и следующие бредовые пункты. 13 августа Георгий Есенин был расстрелян. Ему шел 23-й год.

Сыну Зинаиды Николаевны Райх Константину Сергеевичу повезло: он избежал репрессий. Умер 25 апреля 1986 года, прожив 66 лет. Работал инженером, но прославился своим увлечением: футбольной статистикой. Написал несколько увлекательных книг на эту, казалось бы, сухую тему. Я знал его в течение многих лет. Это был очень интеллигентный, милый и тихий человек. Никаких скандалов за ним не водилось.

Зато дух отца унаследовал Александр Есенин-Вольпин. Яркий математик и вместе с тем громкий диссидент. Математика и борьба за права человека – вот сфера его жизни. Много лет его держали в тюрьме, в лагере, в психушке. Но даже в этих невероятных условиях Александр Сергеевич писал стихи:

Что ж поделаешь, раз весна —

Неизбежное время года,

И одна только цель ясна,

Неразумная цель: свобода!

Но свобода и ленинско-сталинский тоталитаризм – вещи несовместимые. В те совсем недалекие времена нельзя было высказываться вслух, писать то, о чем думаешь, общаться, критиковать власти, – сразу в дальние края.

И нет вопроса: за что, к чему

Тебя – за Волгу, меня в тюрьму!

– так писал Есенин-Вольпин 11 апреля 1950 года в Ленинграде, в тюрьме № 2 (психиатрической больнице). Такая вот, если процитировать Есенина-отца, «этих дней кипятковая вязь».

В этой «вязи» были уничтожены и многие есенинские друзья – писатели и поэты. Алексей Ганин, Николай Клюев, Сергей Клычков, Василий Наседкин, Александр Тарасов-Родионов… Подвергались репрессиям Анна Берзинь, Александр Сахаров…

Доживи сам Сергей Есенин до 1937 года, что его ждало?..

Финальный аккорд: Есенин и Маяковский

Маяковскому и Есенину «не повезло» с эпохой. Им пришлось творить в исторический период, когда соцдержавная власть подмяла искусство и литературу под себя, сделав их своими прислужницами и «рабынями в гареме пролетариата», как выразился Николай Эрдман. Есенину в меньшей, Маяковскому в большей степени.

В теме «Художник и Власть» (точнее «Поэт и Власть») Маяковский и Есенин занимали разные позиции. Маяковский был откровенно при власти, «революцией мобилизованный и призванный». Оттолкнув от себя «поэзию – бабу капризную», считая, что «нынче не время любовных ляс», Маяковский «всю свою звонкую силу поэта» решительно отдал в услужение «атакующему классу». А раз так, то уже не лирика, а «марши и лозунги». Не лирические, а исключительно партийные книжки писал Владимир Маяковский.

Есенин так не мог. Изъять из своего творчества лирику значило для него убить свою поэтическую душу. Без «любовных ляс» нет просто Есенина. Он категорически не хотел быть ангажированным литератором, чтобы воспевать каждый шаг властей, как это делали Маяковский и Демьян Бедный, «а с горы идет крестьянский комсомол и под гармошку, наяривая рьяно, поют агитки Бедного Демьяна, веселым оглашая дол…» Нет, все существо Есенина противилось этому:

Я вам не кенар!

Я поэт!

И не чета каким-то там Демьянам.

Пускай бываю иногда я пьяным,

Зато в глазах моих

Прозрений свет.

Справедливости ради надо сказать, что в какой-то момент Есенин дрогнул и тоже сделал попытку, «задрав штаны, бежать за комсомолом», понять и полюбить новую советскую Русь и ее вождей. Мариенгоф вспоминает, как однажды ему и Есенину Яков Блюмкин сказал:

«– Ребята, сегодня едем к Льву Давыдовичу. Будьте готовы.

– Есть!..

– Будем как огурчики!..

И счастливый Есенин побежал мыть голову, что всегда делал, когда хотел выглядеть покрасивей и попоэтичней…» («Мой век»).

Что было, то было. Но Есенин не стал вассалом партийного сюзерена, не стал певцом советской России, он так и остался со старой Русью, которая продолжала «плясать и плакать у забора». Именно старая, сказочно-былинная (и не вполне реальная) Русь была несказанно мила его сердцу. Именно в этом было главное принципиальное различие между Маяковским и Есениным.

Они были антагонистами и все время вели спор между собою, куда идти России: оставаться в прошлом или махнуть в будущее?..

В начале 20-х годов в Москве было два знаменитых кафе поэтов: «Стойло Пегаса» на Тверской около Страстной площади и «Домино» – у теперешнего Центрального телеграфа. В первом царил Маяковский и футуристы. Во втором – Есенин и имажинисты. Но пути поэтов часто пересекались, и они выступали в одной и той же аудитории, пытаясь перетащить публику на свою сторону, убедить каждый в своей правоте. Маяковский, выступая, обращался к массе, Есенин – к отдельному человеку.

Однажды, как вспоминает Лидия Сейфуллина, Маяковский прервал доклад имажиниста Вадима Шершеневича следующей репликой: «Я сейчас из камеры народного судьи. Разбиралось необычное дело: дети убили свою мать. Они оправдывались тем, что мать была большая дрянь! Распутная и продажная. Но дело в том, что мать была все-таки поэзия, а детки ее – имажинисты».

Тут, конечно, началась буча. На стол президиума вскочил Есенин в щегольском костюме. Рванул галстук, взъерошил припомаженные золотистые волосы, закричал звонким и чистым, тоже сильным голосом, но иного, чем у Маяковского, тембра:

– Не мы, а вы убиваете поэзию! Вы пишите не стихи, а агитезы!

Густым басом мгновенно отозвался Маяковский:

– А вы – кобылезы…

Чтобы заставить его замолчать, Есенин принялся надрывно кричать свои стихи. Маяковский немного послушал и начал читать свое произведение, совершенно заглушив Есенина.

Такие «соревнования» бывали не раз. То, что писал один, как правило, не нравилось другому. Даже в оценке Америки они разошлись. «До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке. Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами», – возмущался Есенин. Разошлись они у памятника Пушкину. Маяковский считал, что они с Пушкиным должны стоять «почти что рядом: Вы на Пэ, а я на эМ». Он был уверен: памятник полагался ему «по чину».

С Александром Сергеевичем Владимир Владимирович был фамильярно на равных. Не то что Есенин. Сергей Александрович перед классиком испытывал робость.

Мечтая о могучем даре

Того, что русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,

Стою и говорю с собой.

Обратите внимание: не с самим Пушкиным говорит, а сам с собой.

Блондинистый, почти белесый,

В легендах ставший как туман.

О Александр! Ты был повеса,

Как я сегодня хулиган.

Вот тут они на равных: повеса и хулиган, два возмутителя общественного спокойствия.

Но вернемся к Маяковскому. В разговоре с Пушкиным он сделал пренебрежительный обзор-панораму своих современников-поэтов. И, естественно, не на ком остановить глаз.

Ну, Есенин, мужиковствующая свора,

Смех, коровою в перчатках лаечных.

Раз послушаешь… но это ведь из хора!

Балалаечник!

Как это высокомерно и презрительно: балалаечник! Будто сам Маяковский играл исключительно на элитных инструментах: на виолончели или скрипке. Ему вообще казалось, что он самый лучший, красивый и умный, недаром он писал «Себе, любимому, автор посвящает эти строки». Подобного самовлюбленного эгоцентризма у Есенина нет и в помине.

Как-то в кабаре известный конферансье Михаил Гаркави, завидя Маяковского, объявил: «Вот еще один знаменитый поэт. Пожелаем и ему найти себе какую-нибудь Айседору». Маяковский не остался в долгу и громко пробасил: «Может быть, и найдется Айседура, но айседураков больше нет».

Обидный выпад Маяковского Есенин «проглотил».

Когда Сергей Есенин покончил свои счеты с жизнью и по стране прокатилась волна самоубийств, Маяковский выступил со стихотворением, посвященным Есенину. В нем он вроде бы признал поэтические заслуги своего бывшего оппонента («Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел»), но тут же вдогонку за «балалаечником» приклеил еще один обидный ярлык: «звонкий забулдыга подмастерье». А главное, в конце стихотворения перефразировал есенинские строки:

В этой жизни помереть не трудно,

Сделать жизнь значительно трудней.

То есть, другими словами, как бы говорил: слабак Есенин, испугался жизни и смылся, а жизнь надо делать, лепить, строить. Ну что ж, поучать всегда легко. Но 14 апреля 1930 года, через 4 с половиной года, Владимир Владимирович сам нажал на курок. Не смог делать, лепить и строить? Или, как он выразился в стихотворении «Сергею Есенину», «это время – трудновато для пера»?

Да, возможно, виновато время. Это одна причина. Другая: путь, который выбрал Маяковский, тоже оказался тупиковым. Маяковский, как талант, пытался держать всю власть на своих плечах, эта власть его и придавила.

Вот так и ушли из жизни два титана: один русской, а другой – советской поэзии.

Один шумно. В левом марше. С товарищем маузером. Другой тихо. В одиночестве.

«Словно» он «весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне». Проскакал – и исчез. И все хочется смотреть ему вслед. А кругом – «несказанное, синее, нежное…» Это когда читаешь стихи Есенина, а когда посмотришь вокруг: «Напылили кругом. Накопытили…»

И вопрос: «Как жить дальше?..»