«Текст – это жизнь…» Лев Лосев (1937–2009)
Все знают Иосифа Бродского. Но мало кто Льва Лосева, хотя он очень-очень замечательный поэт. Оба – Бродский и Лосев – уехали и работали в Америке. Но у одного была «судьба» (травля, суд), а у другого все состоялось относительно спокойно, без «омута лубянок и бутырок» (лосевская строка).
Лев Лосев – поэт для интеллигенции, для интеллигентных разговоров, споров и причитаний. У него в венах и артериях текла не кровь, а литература, русская словесность. Он существовал исключительно в контексте культуры. Отсюда вся его поэзия – сплошной ассоциативный ряд, полуцитаты, полунамеки, перефразы, некий карнавал эрудиции. Бенгальский огонь интеллекта. Услаждение ума. Пир души. Именины сердца. С такими людьми, как Лосев, никогда не бывает скучно.
Лев Лосев родился 15 июля 1937 года в Ленинграде. Если уточнять, то среди книг, почти что в библиотеке и, разумеется, рано начал сочинять.
«В молодые годы я носил имя Лев Лифшиц. Но поскольку в те же годы я начал работать в детской литературе, мой отец, поэт и детский писатель Владимир Лифшиц, сказал мне: «Двум Лифшицам нет места в одной детской литературе – бери псевдоним». «Вот ты и придумай», – сказал я. «Лосев!» – с бухты-барахты сказал отец».
Лифшицов, конечно, много, но и Лосев не один. Алексей Лосев – знаменитый философ и филолог. И вот поэт – Лев Лосев. Лучше звучит, чем поэт Лифшиц, но возникла некая раздвоенность души: на еврейскую и русскую.
Вы Лосев? Нет, скорее Лифшиц,
мудак, влюблявшийся в отличниц,
в очаровательных зануд
с чернильным пятнышком вот тут.
Ненормативная лексика? Лосев любил эти пряные добавки. И о себе в стихотворении «Левлосев»:
Левлосев не поэт, не кифаред.
Он маринист, он велимировед,
Бродкист в очках и с реденькой бородкой,
Он осиполог с сиплой глоткой,
Он пахнет водкой,
Он порет бред.
В целях экономии места дальнейшие строки изложим прозой (они и есть ритмизованная проза): «Левлосевлосевлосевлосеввон – онононононононон иуда, он предал Русь, он предает Сион, он пьет лосьон, не отличает добра от худа, он никогда не знает, что откуда, хоть слышал звон. Он аннофил, он александроман, федеоролюб, переходя на прозу, его не станет написать роман, а там статью по важному вопросу – держит карман! Он слышит звон, как будто кто казнен там, где солома якобы едома, но то не колокол, то телефон, он не подходит, его нет дома».
Немного абсурда (как выжатый лимон) в поэзию, – и коктейль а-ля Лосев готов. Пьют маленькими глотками…
Но такие стихи Лосев писал в зрелые годы, начиная с 37 лет (Пушкин закончил, а Лосев начал!) А сначала он был детским писателем и долго работал в детской литературе, в частности в журнале «Костер». До этого была школа. Неприметный и затюканный школьник. Один из критиков сравнивал его с набоковским Лужиным. Закончил факультет журналистики ЛГУ, работал на Сахалине…
«Я начал писать стихи достаточно поздно, лет в 37. В молодости же я только баловался сочинительством, и одной из причин, которая отбила к нему всю охоту, был тот факт, что самым сокрушительным критическим ударом в адрес моих стихов было обвинение в литературности. Литературность, вторичность – все это было тогда сомнительным и вызывало подозрения. Лучшим собранием поэтов в ту пору в Ленинграде считался кружок при Горном институте, куда входил Британишский, Горбовский, Кушнер и другие. Эти поэты казались лучшими, поскольку их поэзия считалась первичной. Действительно, они много путешествовали по стране, писали про рюкзаки, пот и комаров, про провинциальные гостиницы и прочие первичные реалии. Им и отдавалось предпочтение». Так рассказывал Лев Лосев. Он же был противником «первичных реалий» и все ходил по книжным тропам, наконец нашел свою неповторимую лосевскую интонацию. Отталкиваясь от классической русской поэзии, он создал свои блистательные повторы, сумев повернуть хрестоматийные строки так, что они заиграли новыми гранями и смыслом. Вот «Пушкинские места»:
День, вечер, одеванье, раздеванье —
все на виду.
Где назначались тайные свиданья —
в лесу? в саду?
………………………………………
О, где найти пределы потаенны
на день? на ночь?
Где шпильки вынуть? скинуть панталоны?
где – юбку прочь?
Где не спугнет размеренного счастья
внезапный стук
и хамская ухмылка соучастья
на рожах слуг?
Деревня, говоришь, уединенье?
Нет, брат, шалишь.
Не оттого ли чудное мгновенье
Мгновенье лишь?
Или вывернутые наизнанку строки: «Любви, надежды, черта в стуле / недолго тешил нас уют. / Какие книги издаются в Туле! / В Америке таких не издают!..»
Прозвучала «Америка». Именно в Америке поэт свой псевдоним «Лосев» сделал паспортной фамилией и с нескрываемой иронией и горечью писал:
Вы русский? Нет, я вирус СПИДа,
как чашка жизнь моя разбита,
я пьянь на выходных ролях,
я просто вырос в тех краях.
………………………………
Вы человек? Нет, я осколок,
голландской печки черепок —
запруда, мельница, проселок…
а что там дальше, знает Б-г.
Критик Владимир Уфлянд вспоминал, что, если Бродский уезжал в Америку шумно, то Лосев весьма тихо. При этом «скромно и полутаинственно уезжавший с женой Ниной и двумя детьми Леша Лосев даже с бородой больше походил на советского пионера, чем на американского. Я уверен, что он ехал не за счастьем. Такие люди достаточно начитанны, чтобы знать, что счастье только там, где нас нет. Но в Америке можно работать, не опасаясь заработать срок. Высочайший литературный профессионализм и универсальные знания доставляли Лосеву в России несравнимо меньше неприятностей, чем те же достоинства доставляли его другу Иосифу Бродскому. Лосев артистично умел их скрывать. Недаром через несколько лет он написал книгу «Эзопов язык в Новейшей Русской литературе». На американском континенте появился сначала профессор славистики Дартмутского университета, блестящий литературовед. Помедлил несколько лет и выступил в качестве маэстро, виртуоза русского насыщенного поэтического текста».
Как заметил Борис Парамонов, Лосев нуждался не в свободе слова, а в доступности печатного станка. На Западе сразу вышли два его сборника – «Чудесный десант» (1985) и «Тайный советник» (1987). Далее продолжал удивлять читателей своими «забавными штучками». И, наконец, в 1997 году на родине, в Питере, вышел первый его поэтический сборник «Новые сведения о Карле и Кларе».
Что делать – дурная эпоха.
В почете палач и пройдоха.
Хорошего – только война.
Что делать, такая эпоха
Досталась, дурная эпоха.
Другая пока не видна.
И что делать поэту в эту дурную эпоху? «О муза! будь доброй к поэту, / пускай он гульнет по буфету, / пускай он нарежется в дым, / дай хрену ему к осетрине, / дай столик поближе к витрине, / чтоб желтым зажегся в графине / закат над его заливным».
Тема России и эпохи у Лосева звучит с горькой усмешкой: «Понимаю – ярмо, голодуха, / тыщу лет демократии нет, / но худого российского духа / не терплю», – говорил мне поэт».
Вот уж правда – страна негодяев:
и клозета приличного нет», —
сумасшедший, почти как Чаадаев,
так внезапно закончил поэт.
Но гибчайшею русскою речью
что-то главное он огибал
и глядел словно прямо в заречье,
где архангел с трубой погибал.
«О, родина с великой буквы Р… бессменный воздух наш орденоносный…» И ощущение печального финала:
И родина пошла в тартарары.
Теперь там холод, грязь и комары.
Пес умер, да и друг уже не тот.
В дом кто-то новый въехал торопливо.
И ничего, конечно, не растет
на грядке возле бывшего залива.
В одном из своих последних интервью («Огонек», октябрь 2008) Лев Лосев поведал, какой ему видится Россия из США, – и это весьма любопытный взгляд со стороны: «На моей американской памяти случился серьезный сдвиг – место России в сознании Америки значительно уменьшилось, отодвинулось от центра и, что ли, провинциализировалось. Я приехал в разгар холодной войны, Россия была действующим лицом номер один, а сейчас… она стала не то что маргинальной, но – одной из многих. Не такой страшной, как Иран, не вызывающей такого почтения, как Китай, не такой безумной, как Северная Корея… Так – что-то вроде Бразилии; даже Венесуэла вследствие очевидной ошалелости Чавеса вызывает большое любопытство. Что касается моего ощущения от нее – оно странным образом совпадает с чувствами Годунова-Чердынцева, который листает советскую прессу и удивляется, как все там, на Родине, стало серо, малоинтересно. Было так празднично, подумайте! Действительно, сравнить Россию 20–30-х с Россией начала века, когда Куприн считался писателем второго ряда… в то время как в Штатах был сверхпопулярен проигрывающий ему по всем параметрам Джек Лондон… И вдруг – страшная серость, полное падение, непонятно, куда все делось, не в эмиграцию же уехало… Несвобода быстро ведет в провинцию духа, на окраины мира; сегодня в России, насколько я могу судить, все усугубляется тем, что страна как бы зависла. Вперед не пустили, назад страшно и не хочется – происходит топтание в пустоте, занятие бесперспективное».
Крути, как хочешь, русский палиндром
БАРИН И РАБ, читай хоть так, хоть эдак.
Лосев критиковал русскую несвободу, но продолжал восхищаться русской культурой.
Далеко, в стране Негодяев
и неясных, но странных знаков,
жили-были Шестов, Бердяев,
Розанов, Гершензон и Булгаков…
«А Бурлюк гулял по столице, / как утюг, и с брюквой в петлице». «А за столиком, рядом с эсером, / Мандельштам волховал над эклером».
«Гранатометчик Лева Лифшиц» – так назвал себя в одном из стихотворений Лев Лосев, – с удовольствием преподавал в Америке русскую литературу. И когда читал в сочинениях молодых американцев: «Тургенев любит писать роман «Отцы с Ребенками…» – только улыбался в бороду. Он сам обожал юмор с переворотами. Как занимательно перевернул Лосев стихотворение Маяковского о рабочем Козыреве и о том, как он вселился в новую квартиру:
В новой квартире будет у нас благодать.
Бобика переименуем – Рекс.
Перекуем мечи на оральный секс,
т. е. будем трахаться и орать
сколько влезет, за каламбур пардон,
но главное – ванная. Остальное потом…
Поэзия Лосева вообще насыщена каламбурами, перефразами, афоризмами и перелицовкой старых поэтических одежд в новые.
Но главное – шуршит словарь,
словарь шуршит на перекрестке.
Приведем и другие строки: «Как длятся минуты, как бешено мчатся года»… «Пришла суббота, даже не напился»… «Края, где календарь без января»… «И как еврейка казаку / мозг отдается языку»… «Места заполнены, как карточки лото, / и каждый пассажир похож на что-то»… «Однажды, начитавшись без лампад, / надергав книжек с полок наугад»…
Много денег, мало денег —
каждый, каждый в жизни пленник.
На ногах у нас колодки —
в виде бабы, в виде водки,
в виде совести больной,
в виде повести большой.
Хватит? Или еще? О советском времени: «Давали воблу – тысяча народу. / Давали «Сильву». Дуська не дала». И над всеми Сильвами и Дуськами парил «красный ангел агитпропа». И страшный памятник, не медный, а бронзовый:
На рассвете леденеет
бронзовый полугрузин,
злая тень его длиннеет,
медный конь под ним бледнеет.
Зри! он пальцем погрозил.
Таков Лев Лосев. Его сознание было погружено в контекст культуры, где он совершал свои версификаторские прыжки и ужимки, как уже отмечал, забавные штучки. «Я возьму свой паспорт еврейский. / Сяду я в самолет корейский. / Осеню себя знаком креста – / и с размаху в родные места!» «Вооружившись бубликом и Фетом?..» Да, он приезжал в Россию. С удивлением озирался по сторонам. С печалью улавливал тенденцию. И снова уезжал в Америку. И грезил:
Когда состарюсь, я на старый юг
уеду, если пенсия позволит.
У моря над тарелкой макарон
дней скоротать остаток по-латински,
слезою увлажняя окоем,
как Бродский, как, скорее, Баратынский.
Когда последний покидал Марсель,
как пар пыхтел и как пилась марсала,
как провожала пылкая мамзель,
как мысль плясала, как перо писало,
как в стих вливался моря мерный шум,
как в нем синела дальняя дорога,
как не входило в восхищенный ум,
как оставалось жить уже немного…
Не знал и Лев Владимирович Лифшиц-Лосев. Он долго болел… Иосиф Бродский умер 27 января 1996 года, в возрасте 55 лет. Евгений Баратынский покинул белый свет 29 июня 1844 года, в 44 года. А Лев Лосев скончался в мае 2009 года, немного не дотянув до 72 лет.
Лез по книгам. Рухнул. Не долез.
Книги – слишком шаткие ступени.
Одним книжником на земле стало меньше. Но как утверждал Лев Лосев, «текст – это жизнь». А тексты остались. Значит, осталась и продолжает пульсировать мысль поэта, шелестеть его поэзия, резвятся его живые штучки.