Разочарованный комиссар. Борис Слуцкий (1919–1986)

Еще одно золотое перо (не слепит ли глаза от их числа?) Некогда популярное, а ныне основательно забытое имя (лирика не только «в загоне», но и в глубоком забвении). Это – Борис Слуцкий. Он очень любил читателей и подбадривал других поэтов, а вместе с ними и себя:

Вас еще прочтут,

еще познают,

в средней школе вас

еще пройдут,

и узнают, кто еще не знает,

чьей эпохи, что вы за продукт.

«Продукт» был произведен сталинской эпохой с патриотическим придыханием, с верой в светлое будущее и любовью к людям всей земли. Если надо отдать жизнь – пожалуйста, нет вопросов. Все «продукты» той эпохи были жертвенными. Таким был и Борис Слуцкий. «Он комиссаром был рожден…» – съязвил Наум Коржавин.

Борис Абрамович Слуцкий родился 7 мая 1919 года в Славянке Донецкой области, в семье служащего. Детство и юность будущего поэта прошли в Харькове. Позднее Слуцкий писал:

«Вообще Харьков был диван со своими удобствами. Там я мог залежаться окончательно. Жил бы дома, питался бы, как тогда говорили, с родителями, ходил бы на книжные развалы, прирабатывал в областных газетах и скорей всего в 1949 году разделил бы судьбу своих преуспешных товарищей, тогда космополитизированных.

В Харькове можно было почти не думать о хлебе насущном. В Москве «натура, нужда и враги» гнали меня, как Державина, на геликон. И загнали».

Чем увлекался Слуцкий? Конечно, литературой (любимый поэт Маяковский) и еще историей русской и французской революции, считал себя пламенным робеспьеристом.

Осенью 1937 года поступил в Московский юридический институт. «Из трех букв названия меня интересовала только первая, – признавался Слуцкий. – В Москву уехала девушка, которую я тайно любил весь девятый класс. Меня не слишком интересовало, чему учиться. Важно было жить в Москве, не слишком далеко от этой самой Н.»

Юриспруденция не очень волновала Слуцкого, его больше привлекал литературный кружок при институте, которым руководил Осип Брик. «На лекциях было скучно. На кружке было интересно». И еще: «Брику я стихов не показывал – стыдился». Но писал стихи молодой Слуцкий исправно.

Любопытный эпизод произошел в 1938 году. Судебный исполнитель пришел к студентам и сказал:

– Сегодня иду описывать имущество жулика. Выдает себя за писателя. Заключил договора со всеми киностудиями, а сценариев не пишет. Кто хочет пойти со мной?

– Как фамилия жулика? – спросил Слуцкий.

Исполнитель полез в портфель, покопался в бумажках и сказал:

– Бабель, Исаак Эммануилович.

«Мы вдвоем пошли описывать жулика… – пишет в воспоминаниях Слуцкий. – В квартире не было ни Бабеля, ни его жены. Дверь открыла домработница. Она же показывала нам имущество…»

Юриста из Слуцкого не вышло, и он в 1939 году по рекомендации Павла Антокольского поступил в Литературный институт. Занимался в семинаре Ильи Сельвинского, вместе с Глазковым, Коганом, Майоровым и другими молодыми дарованиями. Они учились высокой поэзии.

Грянула война. Осенью 1941 года 22-летний Борис Слуцкий уходит добровольцем в армию, где становится политработником. Прошел всю войну, закончил ее в Австрии и Румынии. Многое повидал, многое перечувствовал. «В пяти соседних странах / зарыты наши трупы»; «Вниз головой по гулкой мостовой / Вслед за собой война меня влачила / И выучила лишь себе самой, / А больше ничему не научила…» Слуцкий живописал не пафосную сторону войны, а реалистическую и жестокую: «– Отпирай! Отворяй! Отмыкай! Вынимай!..» и печальное признание: «И мрамор лейтенантов – / Фанерный монумент». И победители, и побежденные – все жертвы войны.

На войну Слуцкий ушел верующим человеком, не в религиозном смысле, а в социальном. Эдакий боец за идеи. Почти слепым, идущим за вождями-поводырями. Прозрение пришло позднее:

Вожди из детства моего!

О каждом песню мы учили,

пока их не разоблачили,

велев не помнить ничего.

Забыть мотив, забыть слова,

Чтоб не болела голова…

И в другом стихотворении с едким сарказмом:

Мы были опытным полем. Мы росли, как могли

Старались. Не подводили мичуриных социальных.

А те, кто не собирались высовываться из земли,

Те шли по линии органов особых и специальных.

В 1946 году Слуцкий демобилизовался по болезни (инвалид второй группы) в звании гвардии майора, награжденным несколькими орденами и медалями. Со старой фотографии он выглядит бравым стройным тонколицым красавцем. Вполне благополучным и удачливым. Однако какая удача! Слуцкий долго лежал в госпиталях, а потом долго не мог найти работы.

Когда мы вернулись с войны,

Я понял, что мы никому не нужны…

Захлебываясь от ностальгии,

от несовершенной вины,

я понял: иные, другие,

совсем не такие нужны.

Время «комиссаров в пыльных шлемах» ушло. Наступило время золотопогонников, проныр и карьеристов. А карьеристом Слуцкий не мог быть по натуре. В записках «После войны» он признавался: «Где я только не состоял! И как долго не состоял нигде!

В 1950 году познакомился я с Наташей, и она, придя домой, рассказала своей интеллигентнейшей матушке, что встретила интересного человека.

– А кто он такой?

– Никто.

– А где он работает?

– Нигде.

– А где живет?

– Нигде.

И так было десять лет – с демобилизации до 1956-го, когда получил первую в жизни комнату тридцати семи лет от роду и впервые пошел покупать мебель – шесть стульев – до 1957-го, когда приняли меня в Союз писателей.

Никто. Нигде. Нигде…»

В течение четырех лет «главные деньги» Слуцкий зарабатывал в Радиокомитете, в отделе вещания для детей и юношества. Радиокомпозициями. Я тоже работал на Радио и тоже лепил эти радиокомпозиции, и знаю, что это за ремесло.

Работа в оттепель и заморозки,

работа не сходя со стула,

Все остальное просто заработки,

По-русски говоря, халтура.

Я за нее не отвечаю,

все это не моя забота.

Я просто деньги получаю

за заработки на работу.

И что это за дополнительная и настоящая работа? Писать в стол. Было такое поветрие…

Но зарабатывание денег – еще не все. Более важно то, каким воздухом ты дышишь, как ты ощущаешь свою страну и как оцениваешь общество, в котором живешь. На этот счет у Слуцкого есть стихотворение «Странности»:

Странная была свобода:

делай все, что хочешь,

говори, пиши, печатай

все, что хочешь.

Не хотеть того, что хочешь,

было невозможно.

Надо было жаждать

только то, что надо.

Быт был тоже странный:

за жилье почти не платили.

……………………………

Лишь котлеты дорого ценились

без гарнира

и особенно с гарниром.

Легче было победить, чем пообедать.

Победитель гитлеровских полчищ

и рубля не получил на водку,

Хоть освободил полмира.

……………………………

Странная была свобода!

Взламывали тюрьмы за границей

и взрывали. Из обломков

строили отечественные тюрьмы.

Многие странности вынес на своих плечах Слуцкий: его вызывали в инстанции, прорабатывали, критиковали, уличали (пол-Европы прошел), морщили нос из-за его национальности, и приходилось поэту оборонятся:

Действительно: со Слуцкими князьями

Делю фамилию, а Годунов —

Мой тезка, и, ходите ходуном,

Бориса Слуцкого не уличить в изъяне.

Но отчество – Абрамович.

Абрам —

Отец, Абрам Наумович, бедняга,

Но он – отец, и отчество, однако,

Я, как отечество, не выдам,

не отдам.

Еврейская тема в творчестве Слуцкого звучала постоянно:

Евреи хлеба не сеют,

Евреи в лавках торгуют,

Евреи раньше лысеют,

Евреи больше воруют.

Евреи – люди лихие,

Они солдаты плохие:

Иван воюет в окопе,

Абрам торгует в рабкопе.

Я все это слышал с детства,

Скоро совсем постарею,

Но все никуда не деться

От крика: «Евреи, евреи!»

И, как бы поводя итог тысячелетней хулы, Слуцкий мужественно писал:

А нам, евреям, повезло.

Не прячась под фальшивым флагом,

На нас без маски лезло зло.

Оно не притворялось благом.

Антисемитизм – это только часть зла. Другая – груз сталинского прошлого. Не все имели мужество сбросить с себя вериги той эпохи и развеять по ветру ее мифы. Слуцкий – один из немногих, кто широко открыл глаза и увидел подлинную реальность исторической картины.

Я в ваших хороводах отплясал.

Я в ваших водоемах откупался.

Наверно, полужизнью откупался

за то, что в это дело я влезал.

Я был в игре. Теперь я вне игры.

Теперь я ваши разгадал кроссворды.

Я требую раскола и развода

и права удирать в тартарары.

Лишь однажды Слуцкий дал слабину и потом казнил себя всю оставшуюся жизнь. Это произошло 31 октября 1958 года на собрании московских писателей, на котором четвертовали Бориса Пастернака за его вышедший на Западе роман «Доктор Живаго». Выступил с обвинениями и Слуцкий: он «был в игре». И последующие годы отмывался за совершенные «финты» в той партийно-государственной игре.

А так все, вроде бы, складывалось благополучно. В 1957 году появился первый сборник стихов Слуцкого «Память», в 1959 – «Время», затем – другие, многочисленные публикации в газетах, альманахах, тонких и толстых журналах. Его читали. Перечитывали. Учили наизусть: «Кельнская яма», «Лошади в океане», «Госпиталь», «Хозяин», «Давайте после драки…» Многим пришлись по душе афористические строки Слуцкого: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне…»; «Надо думать, а не улыбаться…»; «Мы все ходили под богом, у бога под самым боком…»; «Дела плоховатые стали плохими. Потом они стали – хуже нет».

Стихи Слуцкого неповторимы по почерку: их узнаешь сразу. У поэта было балладное мышление. Он писал просто, четко, без формальных изысков, но глубоко и основательно, и был скорее философом, чем лириком. Был честным и точным историком своей эпохи. И старался сказать не красиво, а правдиво. И правда Слуцкого была подчас горькой.

Смерть Сталина, разоблачение культа, хрущевские оттепели и его волюнтаризм, брежневский застой – все эти страницы истории Слуцкий осмысливал и оценивал трезво, на холодную голову, без надрыва. Своих соотечественников призывал к решительным действиям: «Дело не сделается само». В показухе дел он не хотел участвовать:

Ценности нынешнего дня:

Уценяйтесь, переоценяйтесь,

Реформируйтесь, деформируйтесь,

Пародируйте, деградируйте,

Но без меня, без меня, без меня.

Высший комиссар, политработник не хотел спевать в общем хоре и участвовать в официальном славословии.

Устал тот ветер, что листал

Страницы мировой истории.

Какой-то перерыв настал,

Словно антракт в консерватории.

Мелодий – нет.

Гармоний – нет.

Все устремляются в буфет.

Это написано в конце 1964 года, и Слуцкий отчетливо предвидел пору застоя. Но 60-е годы были и крикливыми годами. Кто-то рвался вперед, кто-то делал карьеру. Старого Слуцкого обгоняли молодые Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина… А он тихо сопел в углу и говорил: «Меня не обгонишь – я не гонюсь». В старости он выглядел вальяжным, важным. Только в глазах можно было увидеть боль и разочарование. Он стал похож на «харьковского Иова», о котором он когда-то писал в молодости, страдающего и мудрого. Он вообще чем дальше, тем менее был склонен заблуждаться. «Это время – распада. Эпоха – разложения. Этот век начал плохо и кончит плохо. Позабудет, где низ, где верх». Но в тоже время сам себя и подбадривал:

Все-таки книги еще выходили,

Как там ни жали на тормоза.

Все-таки ноги еще ходили,

Видели кое-что глаза.

Плохо, конечно, было, скверно,

Тошно было почти что всем.

Все-таки совершенно неверно

Думать, что плохо было совсем…

Под конец жизни Борис Слуцкий жаловался: «Любители моих стихов ушли из возраста любителей в свои семейные обители. Теперь им не до пустяков». Но Слуцкому повезло: судьба подарила ему своего Эккермана. В 1961 году Слуцкий познакомился со своим почитателем, директором саратовского букинистического магазина, Юрием Болдыревым, который стал собирать стихи поэта, а после его смерти стал его душеприказчиком. Он выполнил прижизненную просьбу Бориса Слуцкого:

Умоляю вас, Христа ради —

С выбросом просящей руки,

Раскопайте мои тетради,

Расшифруйте черновики.

Болдырев считал Слуцкого не средним поэтом (мнение многих), а великим. Посмертно он опубликовал боле 1400 стихов Слуцкого и способствовал выходу его трехтомника (а всего на счету Слуцкого примерно 4 тысячи стихотворений). Друг Слуцкого Давид Самойлов только удивлялся: «Откуда?!» Ответ прост: многолетний каждодневный труд.

Нам, писателям второго ряда,

С трудолюбием рабочих пчел,

Даже славы собственной не надо.

Лишь бы кто-нибудь прочел.

Слуцкий обожал читателей. И любил единственную женщину, свою жену Татьяну. Он женился на ней в 1957 году и прожил в браке 20 лет, до ее безвременной кончины. Ее смерть сломала Слуцкого.

Наслаждения столь кратковременны,

Огорчения столь велики,

Что не выдержать этого бремени

И не выплыть из этой реки.

Он и не выплыл. Заболел. Слег. Стал ко всему безразличным. Лишь исправно ходил на панихиды и похороны, как бы репетировал свои собственные. Последние годы жил у брата Ефима в Туле, там и умер 23 февраля 1986 года, в возрасте 66 лет. В официальном некрологе отмечалось, что «Слуцкий работал неторопливо, скупо, от книги к книге наращивая стиховую структуру, в которой все отчетливее проявляются историзм мышления, объемность, рельефность, лиризм, тонкий психологический рисунок…»

В статье «Памяти друга» Давид Самойлов отметил, что Борис Слуцкий «казался суровым и всезнающим… не терпел сентиментальности в жизни и в стихах… Он кажется порой поэтом якобинской беспощадности. В действительности он был поэтом жалости и сочувствия…»

Эх, все бы эти слова да при жизни! Но, увы, в России любят только мертвых. Живых не замечают. Когда вышел трехтомник Слуцкого, ни одно отечественное издание не проронило ни слова. Лишь Запад откликнулся. Но это уже другая тема. А мы закончим наше короткое повествование стихотворением Бориса Слуцкого из цикла «Россия»:

В небе – черном, диком и пустынном —

одиноко падает звезда,

озаряя выгоны за тыном,

освещая города.

Вот ее полет – тысячелетье

и еще сто лет.

Смута, безвременье, лихолетье.

Хлеба нет. Света нет.

Но чертит свою черту по черной

выси, гулкой, словно поезда.

Между Туркестаном и Печерой

та звезда.

Падающая и не упадущая.

Ночью яркая. Утром тающая.

Словно слова – ждущая,

часа – ожидания.

Да, комиссар Слуцкий был истинным поэтом.