Жил отважный Даниэль… Юлий Даниэль (1925–1988)

Раз написали о Синявском, то непременно надо вспомнить и Даниэля. В историю многострадальной советской литературы Синявский и Даниэль вошли вместе, тандемом, именно с них началось движение за права человека. Они прорвали сталинскую блокаду. И провозгласили забытую формулу первого букваря: «Мы – не рабы».

Для нового интернетного поколения, мало интересующегося старыми героями, кумирами и жертвами и подпавшего целиком под влияние и очарование гламура и шоу-бизнеса, расскажем внове о Юлии Даниэле. Как в старой песенке: «Жил отважный Даниэль!..» Хотя он не был отважным капитаном, а был всего лишь рядовым. Рядовым в армии и солдатом в литературе. Но при этом человеком весьма неординарным и со своей необычной судьбой. Да и писатель неоднозначный, не линейный. Скорее: писатель-экзистенциалист, любящий повозиться в «пограничной ситуации».

Юлий Маркович Даниэль родился 15 ноября 1925 года в Москве. Типичный московский мальчик. Мать – Мина Павловна Звенигородская. Отец – Марк Наумович Меерович, еврейский писатель, печатавшийся на идиш под псевдонимом М. Даниэль. Его пьесу «Соломон Маймон» поставили в ГОСЕТе (режиссер-постановщик Михоэлс, в роли Соломона – Зускин, а декорации придумал Роберт Фальк). И в детстве маленький Юлик видел в доме многих этих знаменитых людей и рассказывал впоследствии: «Знаешь ли, совсем близко видел!» Отец умер рано, не успев разделить кровавую участь своих товарищей по театру.

«Отец, – вспоминал Юлий Даниэль, – очень не хотел, чтобы я пошел по его стопам. Почему? Наверное, предчувствовал, что ничего хорошего из этого не выйдет. И как в воду глядел…»

Писать Юлий начал рано, с 12 лет, и сразу увлекся поэтическими переводами. Когда грянула война, ему было 15 лет. Это был правильный, благородный и патриотический мальчик. Когда бегал в школу мимо дома у Чистых прудов, где на фасаде выделялась фигура рыцаря, то неизменно останавливался и отдавал рыцарю честь. Ну, и, конечно, решил пойти на войну добровольцем. Будучи в эвакуации в Ершово Саратовской области, отправился на поиски военкомата. По дороге его задержали как шпиона (деревенскому пареньку показалась его московская внешность подозрительной). Естественно, отпустили, а по поводу армии сказали: «Надо будет – вызовем». И скоро вызвали. В 1943 году в 17 лет Юлий Даниэль попал на фронт.

На войне у всех была разная судьба: кто прошел по ее дорогам до конца, кто пал в первом же бою, кому суждено было стать героем, а кто оказался без всяких наград… Даниэлю выпала роковая роль пушечного мяса. Плохо обученному, неопытному солдату было приказано ползти через поле, открытое немецким снайперам с трех сторон. «Несколько раз уже наши батальоны пытались взять какие-то рубежи, и каждый раз их отбрасывали. Дошел черед и до нас. С утра раздали гранаты, объяснили, что наступать будем по полю, ползти к опушке, по свистку поднимемся и побежим в атаку…» – вспоминал Даниэль в своей неоконченной книге.

И что дальше? Тяжелое ранение (и хорошо, что смерть миновала). «Не знаю, почему я не слышал ни стрельбы, ни криков; наверное, они были – просто я уже, должно быть, выключился из войны, и мои чувства отсекали все, что не относилось к моему телу, худому и пыльному телу с нелепо вывернутой мертвой рукой.

Я стал задремывать. Наверное, я так люблю спать сейчас, потому что недоспал там, в этой яме, под тихим небом Литвы и Пруссии – так я и не узнал, где это случилось…»

Так вот, без всякого геройства, в 1944 году закончилась война для молодого Даниэля. Его демобилизовали по инвалидности. «Я вернулся в Москву в самом начале марта 1945 года. На мне были сапоги и шинель. Рука у меня была на привязи…» Однако молодость питалась надеждами. «Позади было то же самое, что у большинства моих сверстников; впереди – нечто совершенно ослепительное и бесконечное. Надо было только потрясти мир своими стихами и объясниться с девушкой, в которую я был влюблен, причем первое было, на мой взгляд, много проще».

Наивный романтизм. Ничего не изменилось со времени гетевского Вертера. У венгерского поэта Шандора Петефи на этот счет есть замечательные строки:

О, наши надежды, прекрасные птицы!

Все выше их вольная стая стремится,

Куда и орлы подымаются редко —

В простор поднебесный, и чистый, и ясный…

Действительность, этот охотник бесстрастный,

Стреляет в них метко!

Любовь получилась. В 1950 году Юлий Даниэль женился на Ларисе Богораз, в браке родился сын Александр. Хотел поступить в Щепкинское училище, но срезался во втором туре приемных экзаменов. Голос был прекрасный, а вот дара перевоплощения экзаменаторы не обнаружили. Пришлось поступать в Московский областной пединститут и по окончании его отправиться учителем в райцентр Людиново Калужской области. Однако учительствовал не долго. «С начальством не ладил. Мог встать и сказать, что я думаю о районном отделе народного образования и о тех, кто приходил к нам учить нас, как учить, сам в этом ничего не понимая».

Да, Даниэль оказался строптивым «товарищем» и напрочь отвергал конформизм. Очень хотелось писать, самовыражаться, он понимал, что в условиях тоталитарной системы это совсем не просто, и поэтому с головой ушел в переводы. В период 1957–1965 годов подготовил около 40 поэтических сборников. Переводил с идиш, со славянских и кавказских языков. «Он был профессиональным переводчиком высокого класса», – отмечал Давид Самойлов. И вспоминал, как весной 1962 года Андрей Синявский привел к нему своего друга послушать стихи. Друга звали Юлий Даниэль. Это был молодой человек, немного меня моложе, узколицый, с темными волосами на косой пробор, узкоплечий, чуть сутуловатый, с застенчивой улыбкой, негромким смешком. Типичный московский интеллигент и по манере держаться, и по одежде, и по словам…»

Даниэль и Синявский были не только друзья, но и единомышленники, и когда Синявский предложил Даниэлю переслать свои рукописи за границу и печататься в Тамиздате под псевдонимом, тот тут же согласился. «А тюрьма?» – спросил Синявский. «Не пугает», – ответил Даниэль. И вскоре на Западе появились произведения двух новых писателей: Абрама Терца и Николая Аржака.

На Западе первой появилась проза Юлия Даниэля, а уже позднее в Амстердаме вышел сборник «Стихи из неволи». Среди прозы под именем Николая Аржака за рубежом вышли рассказы и повести: «Руки», «Человек из МИНАПа», «Искупление». Главной и сенсационной стала повесть «Говорит Москва» (Вашингтон, изд. им. Чехова, 1963).

«Говорит Москва» – современная антиутопия. Суть тоталитаризма доведена до гротеска. Компания молодых людей в прекрасный воскресный день услышала по радио дикторское сообщение: «Говорит Москва. Говорит Москва. Передаем Указ Верховного Совета Союза Советских Социалистических республик от 16 июля 1960 года. В связи с растущим благосостоянием… навстречу пожеланиям широких масс трудящихся… объявить воскресенье 10 августа 1960 года… Днем открытых убийств…» А далее излагались подробности: кого можно убивать, кого нельзя. И в конце: «Москва. Кремль. Председатель Президиума Верховного…» Потом радио сказало: «Передаем концерт легкой музыки…»

После этого ошеломительного указа Даниэль описывал реакцию компании молодых людей и что затем происходило на улицах. Фантасмагория в стиле Франца Кафки, но исходящая из реальности существующего строя: указано – сделано. Один из героев тут же вспомнил 1937 год: «То же самое. Полная свобода умерщвления. Только тогда был соус: а сейчас безо всего. Убивайте – и баста! И потом, тогда к услугам убийц был целый аппарат, огромные штаты, а сейчас – извольте сами. На самообслуживании».

Пройдут десятилетия, и эти строки в начале XXI века читаются зловеще злободневно (писатели – пророки, и Даниэль – один из них).

День артиллериста, День печати, День международной пролетарской солидарности, День открытых убийств… Все из одной оперы!..

Псевдонимы в конечном счете были раскрыты, и Синявского с Даниэлем «повязали». Юлий Даниэль был арестован 12 сентября 1965 года. Далее последовало печально знаменитое судилище, и Даниэль получил 5 лет изоляции за публикацию «антисоветских рассказов» за границею и их распространение в кругу знакомых. Набранная книжка «Бегство» была мгновенно пущена под нож. Она появилась в журнале «Пионер» лишь в 1989 году, после смерти Даниэля.

У Александра Герцена есть фраза о «внутреннем раскрепощении при наружном рабстве». Даниэль, как и Синявский, отринул рабство, не признал за собой никакой вины и на суде держался мужественно и достойно. «Кого же вы ненавидите? Кого вы хотите уничтожить?» – спрашивал прокурор на суде, а Даниэль ответил вопросом: «К кому вы обращаетесь? Ко мне, к герою или к кому-нибудь еще?»

В последнем слове Даниэль сказал: «Мне говорят: вы оклеветали страну, народ, правительство своей чудовищной выдумкой о Дне открытых убийств. Я отвечаю: так могло быть, если вспомнить преступления во время культа личности, они гораздо страшнее того, что написано у меня и у Синявского…»

На суде Юлий Даниэль не признал себя виновным ни в какой контрреволюционной деятельности, он сделал «признание» в повести «Говорит Москва», вложив в уста своего героя Анатолия Карцева следующее рассуждение: «Вот я пишу и думаю: а зачем мне, собственно, понадобилось делать эти записи? Опубликовать их у нас никогда не удастся, даже показать и прочесть некому. Переправить за границу? Но, во-первых, это практически неосуществимо, а во-вторых, то, о чем я собираюсь писать, уже рассказано в сотнях зарубежных газет, по радио об этом день и ночь трещали; нет, у них там все это давно обсосано. Да по правде говоря, это и не очень красиво – печататься в антисоветских изданиях».

Литературный герой Даниэля сомневался, а сам писатель не сомневался: он хотел писать то, что его волновало, тревожило и возмущало в жизни родной страны. За что он получил сполна: сначала лубянская камера, затем мордовский концентрационный лагерь, Владимирская тюрьма и калужская ссылка – «Этапы большого пути».

«Лагерь находился в Мордовии, – вспоминал Даниэль, – он назывался Дубровлаг. Конечно, по сравнению со сталинским страшным временем режим в лагере был более либеральный, обижаться было бы просто неприлично. Самое трудное было свыкнуться с мыслью, что ты на целых пять лет лишен свободы. Как отбывал наказание? Сначала работал грузчиком, разгружал бревна…» От напряжения из раненой руки начал выходить осколок, после чего Даниэля перекинули на более легкую работу: шить рукавицы, плести авоськи. Ну, и еще что-то в этом роде.

Плести авоськи – это не стихи писать! Однако Даниэль продолжал писать стихи и даже занимался переводами, в том числе французского поэта Теофиля Готье. Переводил на русский еще и своего солагерника, латышского поэта Кнута Скуениекса. Разумеется, все то, что писал, приходилось прятать. Еще бы, его лагерные стихи вряд ли понравились бы начальству. «За неделею неделя / Тает в дыме сигарет, / В этом странном заведеньи / Все как будто сон и бред…» «Страна моя, скажи мне хоть словечко! / Перед тобой душа моя чиста…» В этих и других строках – отчаянье, тоска, тревога. А порой накатывала и бесшабашность:

В бесконечном ожиданье,

Как труп щетиною оброс…

– Давай еще одну раздавим,

Обмоем пачку папирос.

Моей тоске еврейско-русской

Сродни и водка, и кровать…

Да хрен с ней с этою закуской,

Пора остатки допивать.

Пора допить остатки смеха,

Допить измены, страсть и труд!

– Хана, дружок мой. Я приехал.

Пускай войдут и заберут.

И, пожалуй, лучшее стихотворение Даниэля «Часовой» об охраннике:

Не палач, не дурак обозленный,

Не убийца, влюбленный в свинец,

А тщедушный, очкастый, зеленый

В сапогах и пилотке юнец.

Эй, на вышке! Мальчишка на вышке!

Как с тобою случилась беда?

Ты ж заглядывал в добрые книжки

Перед тем, как пригнали сюда.

Это ж дело хорошего вкуса:

Отвергать откровенное зло.

Слушай, парень, с какого ты курса?

Как на вышку тебя занесло?..

Стихи и письма – вот что помогало выжить в лагере и тюрьме. Александр Даниэль в предисловии к сборнику отца «Я все сбиваюсь на литературу…». Письма из заключения» отмечал: «О чем пишет своим друзьям «особо опасный государственный преступник» Ю. М. Даниэль? Да собственно говоря, ни о чем особенном. Об украинском изобразительном искусстве. О малых жанрах и польской поэзии. О показанном вчера в клубе фильме и о том, на какие мысли оный фильм его навел. О товарищах по заключению… О Сент-Экзюпери. О погоде».

75 писем было разрешено написать Даниэлю из неволи. Закалился ли он там, в несвободе? «Нет, эти годы не сделали меня ни более мужественным, ни более стойким и сильным…» И все же одно изменение в нем произошло: он, по его признанию, стал с большей иронией относиться к собственной персоне. «А это, знаете ли, оч-чень помогает при всяких неурядицах».

«Я увидел Юлия Даниэля вскоре после его освобождения у себя за столом в поселке Опалиха, – вспоминал Давид Самойлов. – Он был усталым, еще больше похудевшим, ничуть не громче обычного, но совершенно не сломленный, не прибитый. Естественный, как всегда. Естественность – одна из главных черт его характера. Я добавил бы – естественного благородства… В нем была абсолютная убедительность человека моральной нравственности… Важнейшей чертой его нравственных установок была их человечность. Он никогда не требовал от человека поступка сверх сил, жертвенного или эффектного… Он был не из тех, кто в атаках кричит «ура!» сзади строя, а среди тех, кто молча бросается на пулемет. Он отнюдь не считал назначением человека бросаться на пулемет. Это был последний выход, если других не было».

Прибавим к сказанному и воспоминания второй жены Даниэля Ирины Уваровой: «У него не было культа Победы – и он был совершенно равнодушен к ветеранским почестям… Никогда не ходил ни на встречи ветеранов, ни на парады… Хотя любил смотреть «кино про войну» и петь фронтовые песни про товарища Сталина. Кто-то пошутил: «Можно записать пластинку «Песни про товарища Сталина в исполнении гражданина Даниэля», продавать в Грузии – и стать миллионером!»

И еще Уварова говорила о муже: «Все самое важное в жизни его отмечено единой, очень цельной позицией. Уйти мальчишкой защищать родину – потому что на нее напал враг. Защищать ее от внутренней сволочи – потому что таков долг писателя и гражданина».

Именно из своей позиции Юлий Даниэль не уехал из страны, в отличие от Андрея Синявского. Он веско отвечал на вопрос «Почему?» коротким и энергичным «Не хочу!» Ему разрешили печататься, но под псевдонимом, который он называл «крепостным» – Ю. Петров. Переводил многих: Артюра Рембо, Поля Верлена, Байрона, Вордсворта, Мачадо и других поэтов, близких ему по духу. Писал отдельные статьи (ответ Игорю Шафаревичу) и так и не закончил автобиографическую книгу.

По убеждению Ирины Уваровой, «в глубине души он не был писателем – он был классический читатель. Я не встречала человека, который бы так любил книгу, чужое слово. Как переводчик он чувствовал себя включенным в этот драгоценный для него процесс литературы…»

Любопытно и свидетельство сына Александра: «Мой отец был очень мужественным человеком, но источником его мужества было все же легкомыслие…» Не отсюда ли берут истоки следующие строчки из стихотворения «Профессиональная лирическая»:

Профессия, конечно, не без риска,

Но все ж она отменно хороша:

Ведь для нее достаточно огрызка

Карандаша!

А со стихами срок совсем недолог,

ШИЗО – пустяк,

Баланда – не беда;

А был бы я, к примеру, гинеколог —

А что тогда?

Действительно, ветерок легкомыслия. Но это не меняло сути, цельной натуры Даниэля. Показательно, из своего нашумевшего «диссидентства» он не сделал ни профессии, ни промысла. Он занимался исключительно литературой. И честно жил на земле.

«Я наверное, родился под счастливой звездой: мне очень везет в жизни, – признавался Даниэль корреспонденту «Книжного обозрения». – У меня были прекрасные родители – добрые, веселые, талантливые. Я был на войне и остался жив. Я с детства хотел стать литератором – и стал им. Заключение, кажется, не испортило во мне характер, не изломало, не озлобило. Женщины, которых я любил, любили меня, и о каждой я думаю с нежностью и благодарностью. И особенно удачлив я был в общении. Пестрая моя судьба послала мне столько замечательных людей, что их хватило бы на сотню таких, как я…»

Все было. Не было только здоровья. Оно было хрупкое от природы и подорванное войной. Юлий Даниэль держался в основном силою духа. Жил и дышал литературной работой.

В недописанной книге Даниэля есть такие строки: «Я не хотел бы умереть внезапно…»

«Смерть. Я думаю о ней все больше и больше. И не то чтобы я чуял ее близость. Нет, этого я не чувствую и не знаю, какой мне отпущен срок. Просто я с годами стал понимать, что смерть есть часть жизни, и роптать на нее можно не в большей мере, чем на жизнь: плохая жизнь заслуживает нареканий и плохая смерть – тоже; хорошая жизнь вызывает благодарность, и хорошая смерть…»

«Хорошая смерть»?

Юлия Марковича Даниэля настиг инсульт, и 30 декабря 1988 года он скончался. В 63 года. Хоронили его 2 января на Ваганьковском кладбище в трескучий мороз. Народа было много…

«Милый Юлька, – записывал Андрей Синявский. – Как это грустно и смешно изображать «писательство», сидя дома, где тебя уже нет. Перед телевидением. Для понта. Не знаю, как все это расценить. Но ты – в воздухе, ты в сердце и на уме. Невеселый кордебалет, в твоем духе. Смесь иронии и горечи».

На этом можно закончить. Но я приведу еще одну цитату из «Говорит Москва»: «Газеты – газетами, а совесть знать тоже надо».

Юлий Даниэль – человек с настоящей совестью. Он переживал и тревожился за Россию. «За эту проклятую, эту прекрасную страну».