Создатель жанра «говорящей литературы». Ираклий Андронников (1908–1990)

При жизни его знали все. Это была культовая фигура. Не было более блестящего и эрудированного рассказчика на эстраде и на ТВ. Андронников умер сравнительно недавно – в 1990 году. С тех пор радикально изменилась страна, и оказалось, что созданный им уникальный жанр не нужен. Вместо рассказов востребованы лишь анекдоты.

Ираклий Луарсабович Андронников родился 15 (28) сентября 1908 года. Его корни восходят к княжескому роду Андроникашвили и берут истоки чуть ли не от византийских императоров. Отец Луарсаб Николаевич Андроникашвили оставался еще князем, но уже бедным и занимался политической адвокатурой. О его ораторском искусстве ходили легенды. Свой дар он передал сыну Ираклию, хотя поначалу – и в это трудно поверить, он был патологически застенчив и скован. Мать Екатерина Яковлевна – из семьи петербургских евреев Гуревичей. Дед Андронникова по материнской линии – основатель знаменитых женских Бестужевских курсов. В семье росли два мальчика – старший Ираклий и младший Элефтер, впоследствии известный физик, дважды лауреат Государственной премии.

Итак, Ираклий, можно сказать, – национальный продукт двух кровей – грузинской и еврейской. Гремучая смесь. Возможно, отсюда и темперамент, и увлеченность всем сразу. Недаром Евгений Шварц в своей «Телефонной книге» писал: «В Ираклии трудно было обнаружить единое целое, он все менял форму, струился, как туман или дым. От этого трудно было схватить его отношение к окружающим. И он страдал. Его водили к гипнотизеру, чтобы излечить нервы…»

Нервный юноша свою нишу и свою роль в жизни нашел не сразу, хотя уже в школе изумлял и тешил всех показами известных певцов, дирижеров, актеров, учителей. Вот эта способность «изображать» в конечном счете и стала основной профессией Андронникова. У него был настоящий дар имитатора.

В 1930 году Андронников окончил историко-филологический факультет Ленинградского университета и по рекомендации Евгения Шварца оказался на должности секретаря редакции детского журнала «Еж». В компании веселых остроумцев: Хармса, Олейникова, Маршака и других острословов. Окружение давило на Андронникова, и он, по воспоминаниям Маршака, «не мог и двух слов связать… Он сидел над коротенькой заметкой в четверть странички долго, как над стихами… Он не мог обойтись без чужой оболочки, сказать хоть два слова от себя…» А вот признание самого Андронникова: «Если юмор шлифуют и «ставят» подобно голосу, то здесь была отличная школа. Я в ту пору ничего не писал, а только присматривался, как рождались толковые и полезные, а порой и высоко поэтические книги, и считаю себя многим обязанным этому опыту».

Андронников был легко обучаемым человеком. Еще в университете он познакомился с маститым Борисом Эйхенбаумом, непревзойденным лермонтоведом («Его жизнь – это Лермонтов», – скажет о своем учителе Андронников), и увлекся вторым солнцем русской поэзии (первое, естественно, Пушкин). Эйхенбаум привлек Андронникова к подготовке академического издания собрания сочинений Лермонтова, и молодой Ираклий страстно понял, что это – его!

Восходит чудное светило

В душе проснувшейся едва:

На мысли, дышащие силой,

Как жемчуг нижутся слова…

Сначала Андронников брал уроки «у Лермонтова», а позднее занялся исследовательской деятельностью о поэте. И заставил любить Лермонтова всю страну. Но к Михаилу Юрьевичу Ираклий Луарсабович шел извилистой дорогой. Был лектором в Ленинградской филармонии, работал в редакции «Литературного наследства», секретарем академического издания Пушкина. А главное – продолжал изображать знаменитых людей. Выступал в частных компаниях и на сцене, представляя собою по существу театр одного актера. Андронников в целом продолжил традицию актеров-рассказчиков Ивана Горбунова, Александра Закушняка, Владимира Яхонтова. Но если они в основном читали со сцены литературные произведения (Закушняк был создатель жанра «вечеров рассказа», начинал в Одессе в 1910 году с «Вечером интимного чтения» – Чехов, Мопассан, Марк Твен, Шолом-Алейхем), то Ираклий Андронников входил в их образы и от их лица создавал целые новеллы. Так он, к примеру, исполнял монологи о людях прошлого – Пушкине, Тургеневе, Толстом, Чехове, удивительным образом проникал в суть изображаемого лица, и все, что он говорил, звучало очень естественно.

«Он – гениален. Абсолютный художественный вкус», – так писал об Андронникове Корней Чуковский, который был большим его поклонником. Запись из дневника Корнея Ивановича от 7 июля 1953 года: «Был вчера с Фединым у Ираклия. Об Ираклии думаешь равнодушно, буднично, видишь его слабости – и вдруг за столом мимоходом изображает кого-нибудь – и снова влюбляешься в него, как в гения».

Андронников блистательно изображал многих, но его «красный граф» Алексей Николаевич Толстой, «хрюкающий и хмыкающий» – бесспорный шедевр. Его сохранил в памяти и записал Валентин Берестов. Вот он:

«Царское, тогда Детское село. Алексей Толстой с Ираклием Андронниковым заняты какой-то общей срочной работой. Звонок в дверь.

– Ираклий, будь другом, спустись и скажи, что я уехал, умер, словом, отсутствую. В этом доме невозможно работать.

– Здравствуйте! – приветствует Андронникова незнакомка, указывая на человека, чье лицо Ираклий Луарсабович уже видел в газетах. – Это знаменитый немецкий режиссер Эрвин Пискатор. Я – его переводчица. В доме Толстых прекрасно знают иностранные языки. Поэтому я оставляю господина Пискатора и уезжаю. Надеюсь, Алексей Николаевич найдет способ отправить гостя в Ленинград.

Андронников поднимается на второй этаж к Толстому.

– Это кто же такой Эрвин Пискатор? Немчура, что ли? Откуда эта бабелина взяла, что в доме Толстых так уж прекрасно говорят по-немецки? Туся, – обращается он к жене, поэтессе Наталье Крандиевской, – ты говоришь по-немецки?

– Нет, Алешенька. Это ты говоришь по-немецки.

– Это правильно. Я говорил по-немецки. Но после одного случая за обедом у датского консула Федора Ивановича я зарекся говорить по-немецки. Значит, дело было так. Я рассказывал, как я охотился на уток. Вложил заряд. Прицелился. И вместо глагола «бесшиссен», что означает «выстрелить», ляпнул «бешайзен», что означает «издать неприличный звук». После чего радостно сообщил, что утка упала замертво. Немчура гоготала, будто черти ее щекотали бороной. И теперь, сам понимаешь, у меня психологический шок. Немецкий смыло с извилин моего мозга! Куда делась эта стерьва? Туся! Готовь обед. Хоть покормим человека.

Толстой приветствует гостя и ведет его в сад.

– Гутен так, герр Пискатор. Яволь… Куда делась эта лярва? Геен зи битте шпацирен. Это я, к твоему сведению, зову его погулять. Дас ист майн гартен. Майн кляйне гартен. Ди розе! Ди розенблюмен! Это я показываю ему мои розы. А вот одинокая сосна. Как в стихах у Гейне. «Айн фихтенбаум штейн айнзам». «На севере диком стоит одиноко»… Это забор. В нем дырки. Творчество – акт интимный, а ребятишки глазеют. Сколько раз просил заделать дырки, но мои слова в этом доме – простое сотрясение воздуха. Пошли обедать. Геен зи битте миттаг эссен!

За обеденным столом:

– Даст ист руссише водка, по-вашему, шнапс. Я настаиваю ее на черемуховых листьях и сиреневых почках. Она оказывает чрезвычайно вредное действие на почки, и после нее приходится пумповать пузырь. Тинкен зи битте! Ваше здоровье! Тринкен зи нохайнмаль! Куда подевалась эта зараза? Человека оторвали от работы, меня оторвали от работы. Приперся издалека, хочет узнать о творческих планах. Тринкен зи нохайнмаль! Ваше здоровье! Йетят их шрайбе айне гроссе романе… Кажется, пошло, разговорился! Это я ему рассказываю о Петре Первом. Как сказать по-немецки «Петр Первый!? «Петрус Примус!» Нет, это латынь! Петер дер Эрсте. Гроссе романе! Интерессантес! Черт, как же по-немецки «второй том»? Вспомнил! Цвате тайль! Зер интререссантес тайль! Тринкен зи битте! Ваше здоровье! Туся! Давай первое!

Тарелки с супом повергают его в изумление.

– Что это такое? Я спрашиваю, что это такое?

– Алешенька, это перловый суп.

– Значит, вопрос ставится так. Или я – писатель и работаю в литературе, или я ем эти со-о-пли! Эссен зи битте. Айне гуте зуппе! Тринкен зи нохайнмаль! Ваше здоровье!

– Алешенька! Но ведь мы не знали, что будут гости.

– Во-первых, всегда кто-нибудь припрется. А во-вторых, я – писатель и работаю в литературе. И если кто-нибудь хочет худеть, пусть худеет без меня! Оне мих! Ваше здоровье! Давайте второе! Что это такое? Я еще раз спрашиваю, что это такое?

– Алешенька, это картофельные котлеты.

– Значит, вопрос ставится так. Или я писатель и работаю в литературе, или я ухожу из дома, как Лев Толстой. Аль Лео Толстой! Ваше здоровье! Вот сидит немчура, пялит глаза, ни черта не понимает. Ему тошно, мне скучно. А я иссяк. Мой словарный запас исчерпан!

– Если вам так трудно говорить по-немецки, то я могу немного говорить по-русски, – изрекает вдруг Пискатор.

В ответ на эти слова Алексей Николаевич принимается бурно целовать гостя:

– Милый! Милый! Что ж ты молчал?

– Я думал, вы хотите попрактиковаться в немецком языке…

– Спасибо! Напрактиковался! Кто сказал, что он не говорит по-русски? Милый! Выпьем на брудершафт! Твое здоровье! Какая мо-о-орда сказала, что он не говорит по-русски?!»

Алексей Николаевич в исполнении Ираклия Андронникова представал очень живым. Увы, текст не может передавать все переливы толстовской интонации, его мимику, жесты, чем именно пленял Ираклий Луарсабович. Как говорится, это надо было слышать и видеть.

«Андроников излучал ум, юмор, эрудицию. Это был сверкающий талант, – вспоминал Игорь Моисеев. – Он не просто копировал человека – он импровизировал образ мыслей, часами мог воспроизводить чью-нибудь речь…»

«Ираклий Луарсабович был представителем веселой науки, науки праздничной, радующей людей и его самого. Он воспринимал каждое свое открытие, как праздник для самого себя и для тех, с кем он этим открытием делился, – так считал академик Дмитрий Лихачев. – Он был представителем и грузинской культуры, и петербургской научной школы одновременно, и это сочетание праздничного, живого и академически строгого придавало его литературной работе редкостное своеобразие».

В 1935 году Андронникова впервые пригласили выступить перед литераторами в московском Клубе писателей. Многие из них предостерегали Андроникова от этого шага, Юрий Тынянов, в частности, говорил: «Нечего становиться эстрадником – на эстраде, между прочим, двигают ушами, а у тебя высшее образование». Писатели встретили Андронникова вполне дружелюбно и не обижались на его пародирование. Но некоторые открыто говорили, что нельзя публично показывать начальство, к примеру, Фадеева и Суркова («Как бы чего не вышло!..»), а заодно корифеев – Маршака или Леонова, мол, народ ранимый, чувствительный к обидам. Андронникова повезли в Горки, к Максиму Горькому, и тот поддержал выступления Ираклия Луарсабовича. Он и Горького, кстати, показывал, да так, что временами казалось, что у Андроникова выросли усы, и он натурально кашлял, как Горький.

Как писал Зиновий Паперный: «Андронников – не обычный артист, не чтец, не простой рассказчик и не только исследователь… Это поэтическая земля, которая по плотности населения превосходит Бельгию. И не так просто провести общую перепись «населения», охватываемую одним именем».

«Колдун и чародей», – это уже определение Корнея Чуковского.

Еще одно признание самого Ираклия: «И пусть это не покажется странным, я многому научился у тех, в образы которых «внедрялся». Я до сих пор становлюсь находчивее, думая в образе. И уж во всяком случае то, что я говорю за другого, «шире» моих личных возможностей…»

Успех устных монологов-новелл, конечно, радовал Андронникова и немного кружил голову (запись из дневника Чуковского от 16 сентября 1969 года: «Был вечером Андронников. Лицо розовое, моложавое, манеры знаменитости»). Но хотелось большого: сесть самому за письменный стол. В «Биографии устного рассказа» Андронников признавался: «Стать писателем? Но стоило мне взяться за перо – и все пропадало: не ложился устный текст на бумагу! Самым верным показался мне скромный путь комментатора, разыскивателя новых фактов о Лермонтове…»

Андронников засел за архивные изыскания и в 1937 году предложил журналу «Пионер» разгадку таинственных инициалов некоей Н. Ф. И., которой Лермонтов в юности посвятил десятки стихов. «Загадка Н. Ф. И.» – это был первый «письменный» серьезный рассказ Андронникова. Далее последовали другие: «Подпись под рисунком», «Тагильская находка» и прочие. А книгу «Лермонтов в Грузии в 1837 году» Андронников защитил в качестве докторской диссертации.

Все, разумеется, замечательно, но чтобы данный рассказ не походил на панегирик, нужно добавить немного дегтя. Об одной из книг Андронникова о Лермонтове строгий Корней Иванович отозвался так: «Книжка куценькая, с коротким дыханием». А Анна Ахматова, прочитав письма Карамзина с комментариями Андроникова, высказалась жестко: «Меня раздражает, что напечатали только обрывки писем. Письма Карамзина мне хочется читать подряд, целиком и судить о них самой, без подсказки. Конферанс Ираклия несносен – это какое-то занимательное литературоведение» (8 января 1956).

Анна Андреевна была в редком ряду тех, кто не любил Андроникова: «Везде Ираклий главный». Не терпел Андронникова и Борис Пастернак. Кстати, Андроников замечательно изображал на сцене телефонный монолог Бориса Леонидовича.

Ну, что ж, всем действительно не угодишь. Алексей Пьянов, влюбленный в Ираклия Лурасабовича, сочинил такие шуточные стихи:

Он создал дивные рассказы,

Для нас былое воскресил,

Он с Лермонтовым пол-Кавказа

В былые дни исколесил.

Искал он старые тетрадки,

Корзины, сумки, сундуки,

Умел отгадывать загадки,

Что прочим были не с руки.

Но неразгаданной была

Одна загадка – И. Л. А.

Однажды Ираклий Андронников ехал в одном купе из Ленинграда в Москву с известным пушкинистом Мстиславом Цявловским и всю ночь проговорили о поэте. Сосед по купе сначала возмущался: «А нельзя ли потише!..» А потом, прислушавшись, попросил: «А нельзя ли рассказывать погромче! Это так интересно!..» Ну, а когда Андронников появлялся в какой-нибудь редакции, то «на него» сбегались все сотрудники, и жизнь в редакции на время замирала, на звонки не отвечали, все с замиранием сердца ждали очередного «концерта» любимейшего гостя. Он начинал что-то рассказывать, и на глазах у всех начинало твориться чудо.

Во время войны Андронников освоил фронтовые рассказы, а после вернулся к литературным. 7 июня 1954 года он впервые выступил на телевидении. Его предупредили, что один человек на экране – это скучно. Но Андронников доказал обратное: смотреть и слушать его было бесконечно интересно. И вскоре появились его телевизионные монофильмы: «Рассказывает Ираклий Андронников», «Страницы большого искусства», серия «Слово Андронникова» и другие.

Однако успех всегда ограничен во времени. К тому же возраст и болезнь подстерегали Андронникова. В последние годы Ираклий Луарсабович страдал из-за болезни Паркинсона, вел затворнический образ жизни. На него сильно подействовало самоубийство дочери Мананы. А еще добил пожар на его даче в Переделкино, уничтоживший ценнейшие книги и рукописи. Он пытался, правда, еще шутить: «На пепелище я наконец нашел портфель, который человек оставил мне двадцать лет назад и с тех пор каждую неделю шлет мне телеграммы. Наконец я избавлен от ужаса, который висел надо мною целых двадцать лет!»

11 июня 1990 года Ираклий Луарсабович умер в Москве, в возрасте 81 года. Сразу последовали отклики и воспоминания. «Он был подвижником молчаливых архивов и вместе с тем – гением общения», – так написал об Андронникове Леонид Зорин. «Талант Андронникова был веселым и настойчивым… он был блистательным человеком-праздником…» (Михаил Дудин). «Некогда мечтавший стать дирижером, насвистывавший вам на память Первый концерт Чайковского, он сам был человеком-оркестром. Словесник, артист, личность Ренессанса, он видеоклипами своих устных зарисовок писателей предвосхитил появление телевизора в нашей стране. Умная ирония его смягчала железобетон эпохи…» (Андрей Вознесенский).

Одно из любимых выражений Андронникова было изречение Сенеки: «Неумение удивляться – первая причина посредственности». Он умел удивляться и удивлять других. И возвратимся к тому, с чего начали. Сегодня Андроников основательно забыт. Его эстетность и рафинированность ныне не нужны. Все стало грубее и брутальнее, а шутки в основном ниже пояса. Андронников пропагандировал «детектив без преступления». Сегодня – только преступление, насилие и кровь. Горько сказать, но, наверное, он вовремя ушел со сцены…