О чем скрипели ступени

Это лето было у меня последним, что я провела в пионерском лагере. На будущий год мне будет пятнадцать, я выйду из пионерского возраста, и меня уже не возьмут в лагерь.

Это было самое лучшее из всех пионерских лет. Может быть, именно потому, что — последнее. С вожатыми отношения были почти на равных. Даже не было стимула особо нарушать дисциплину: нам и без того многое разрешалось, и потом — хотелось оставить о себе хорошую память.

Аккордеонист Слава очень всех объединил, под его аккордеон проходила вся лагерная жизнь: зарядка, построение на линейку, походы в лес и на речку. Днем пели бодрые, пионерские, всякие там «Друзья шагают в ногу…», «Кто в дружбу верит горячо…», но мало-помалу все попали под обаяние совсем других песен, их Слава знал множество, да и мы знали еще по прошлым годам, а кто-то привез новые. До того пропитались песнями, что даже в одиночку пели, они окружали нас как магнитное поле, и все события виделись сквозь песенный настрой. Может, еще и поэтому в лагере установился тон всеобщего доброжелательства. Самые вредные и скандальные под влиянием песен старались доказать свое благородство.

Но всему приходит конец.

Вечером был прощальный костер. Его сложили у реки, врыли в землю высокую сухую елку, к ней прислонили толстые сучья, доски. И в сторонке еще заготовили кучу дров, чтобы подбрасывать. Все расселись полукругом. Двое вожатых запалили елку с двух сторон, плеснув на нее керосином. Огненный фонтан с треском взвился в небо. Ольга Николаевна произнесла речь, которую никто не слушал. Оксана сплясала под аккордеон свой традиционный гопак, две девочки из среднего отряда исполнили басню «Ворона и лисица» — довольно смешно, потому что читала одна, а жестикулировала из-за ее спины — другая. Все это было традиционное, не обязательное, а хотелось в этот последний вечер чего-то необыкновенного. Чтобы запомнить.

Вдруг подошел и сел рядом Петя Лившиц, с которым мы когда-то выкармливали птенца. И хотя это ничего не значило — сел и сел, я подумала: а вдруг не просто так сел? Вдруг сейчас повернется ко мне и спросит: «У тебя есть дома телефон?»

В этом вопросе многое заключено. Он как зародыш дальнейших отношений: скажешь «нет» — он завянет как пустоцвет на тыкве. Скажешь «да» — будет продолжение. Конечно, я бы предпочла более яркую личность. Но более яркие не очень-то мною интересуются. С другой стороны, Петя как человек мне нравится. Если он позвонит мне в Москве и скажет: «У меня два билета в театр» — я пойду. Я никогда еще не ходила в театр с мальчиком.

А после театра он пойдет провожать меня. И в Кривоарбатском переулке мы встретим Сережу Скворцова. И Сережа удивится, что я с Петей, и посмотрит на меня с интересом, и мы втроем будем стоять посреди переулка и обсуждать спектакль.

И кто-нибудь из класса нас увидит, и весь класс узнает, что я дружу с мальчиками.

Эти волнующие мысли сливались с песнями про гавани в далеком плаванье, таверны и пиратов. И я улетала куда-то туда, где скрипят снасти и бушуют страсти.

А Петя сидел и молчал. И вдруг встал, потоптался немного, словно хотел что-то сказать, да так и не решился. И ушел в темноту.

Костер уже догорал.

— Костровые! — крикнула вожатая. — Гасите костер!

Двое мальчишек побежали с ведрами к реке. Вернулись, расплескивая воду, и начали заливать костер. Угли шипели и не хотели гаснуть. То там, то здесь из-под толстых головней вырывались маленькие живучие язычки. Но вода сделала свое дело. Сразу стало сыровато и как-то знобко.

Возвращались не строем, а как придется. Когда взошли на откос, я оглянулась, увидела речку, блестевшую при серпике луны, горбатый силуэт ивы, поляну, и пришло грустное понимание, что сегодняшний вечер не повторится уже никогда. Может быть, в этом и была его необыкновенность.

Наутро была торжественная линейка со спуском флага, а после завтрака всем велели готовиться к отъезду. Некоторые девочки успели сбегать на луг, набрать цветов, чтобы приехать домой с букетами.

Автобусы показались из-за поворота. Один, другой, третий. Подъехали, развернулись, оставив следы шин на волейбольной площадке, и остановились.

Три шофера вышли, сели на скамейку и закурили.

Автобусы пахли горячим бензином, городом, и эти запахи ворвались в запахи леса, смолы, цветов и теплой земли как резкий звон будильника врывается в сон.

И вот уже все столпились у раскрытых дверей, вожатые следят за порядком, пропускают по спискам — сначала малышей, потом постарше, потом самых старших.

Вот расселись, устроились, о чем-то оживленно болтают, смеются.

Последними вошли в автобусы вожатые и воспитательницы. Шоферы побросали окурки, неторопливо поднялись и заняли свои места в кабинах.

Вот натужно гудя и пыхтя, тронулся первый автобус, за ним второй, третий. Мои подруги, прильнув к окнам, махали мне. И я им махала.

Потому что я-то оставалась.

Послезавтра приедет мама, и мы с ней будем жить в деревне Дровнино, неподалеку, а сегодня и завтра я переночую у тети и дяди, которые снимают дачу в той же деревне. А наш пионерский лагерь с завтрашнего дня станет домом отдыха для сотрудников театра Вахтангова, и с ними вернутся некоторые из тех, с кем я провела эти два месяца в лагере. И еще некоторые из тех, кого я знала по прежним годам, но которых уже не брали в лагерь по возрасту. Так что мне скучно не будет. Но это с послезавтра. А сейчас я одна. И еще завхоз Елена Ивановна.

— Ты теперь куда? — спросила Елена Ивановна.

— К тете, в Дровнино.

— На дачу? Ох, разбалуешься, небось.

И она ушла, позвякивая ключами.

Непривычная тишина и пустота. Что-то даже неестественное в этой тишине и пустоте. Пустая волейбольная площадка. Пустой дом. Пустая столовая. Вот сейчас, в это самое время, должен был бы затрубить горн — строиться на прогулку — и зазвучать Славин аккордеон.

Я пошла в дом проститься со своей тринадцатой палатой.

Деревянные перила, ведущие на второй этаж, казалось, сохраняли еще тепло многих рук, которые за них держались. Ступеньки поскрипывали. Как знаком мне этот скрип, как отзывается он во мне грустной, прощальной музыкой! Слушай, слушай, — казалось, говорят мне ступеньки, — в последний раз мы скрипим для тебя, мы еще твои, а завтра мы будем скрипеть под чужими ногами, а для тебя — никогда, никогда… Но почему — никогда? — протестовало во мне. Это всё — мое: скрип ступенек, сумрак длинного коридора, каменный балкон на двух колоннах… Мне еще слышатся знакомые голоса, я знаю происхождение каждой царапины на стене, вот этого отбитого кусочка штукатурки — это всё мое! Нет… нет… Всё это — в тебе, и останется в тебе, но уже никогда не будет твоим, — говорили мне двери, царапины, балясины балкона, похожие на кегли. Когда-нибудь… Совсем-совсем взрослой ты придешь сюда — поздороваться со своим детством. И попрощаться…

Из глубины души звучал очень тихий и очень взрослый голос. Неужели мой?.. Оттуда?.. У меня иногда бывает такое странное состояние, словно я разговариваю сама с собой, со взрослой.

В нашей палате не удалось мне посидеть. Нянечка перестилала постели, кидала в кучу грязные простыни, наволочки, полотенца. Посреди палаты ведро с водой, окно раскрыто на обе створки.

— Не стой в дверях, — сказала нянечка. — Или забыла чего?

— Нет, ничего не забыла.

— Ну и иди, дверь закрой, а то сквозняк. Господи, не успеешь чистое постелить — опять меняй. Слава Богу, пионеры уехали, теперь с отдыхающими поспокойнее будет.