За воротами

Улица Щукина еще сохраняет патриархальный облик бывшего Большого Лёвшинского переулка. Она замощена серым булыжником, сквозь который пробивается пыльная осенняя травка. Гремя ободами колес, проезжает телега, в которую запряжена крепенькая лошадка. В обветшалом, когда-то принадлежавшем знаменитому анархисту Петру Кропоткину особняке напротив наших ворот — детский сад. Дети топчутся в пустом, без единого кустика и даже без скамеек дворе, как в клетке зоопарка, смотрят на улицу, прижав бледные лица к прутьям забора.

А мы, наигравшись во дворе, выходим через подворотню за ворота, на улицу, сворачиваем направо, в сторону Садового кольца, идем мимо дома 10 с такой же, как у нас, глубокой, темной подворотней, мимо облупленного домика с мезонином — бывшей мастерской скульптора Голубкиной и еще одного, прилепившегося к нему, едва видного за каменным забором с таинственной, всегда запертой калиткой, выходим на площадку перед многоэтажным «генеральским» домом, построенным перед самой войной.

И вот оно — широченное Садовое кольцо, через которое нас когда-то возили в колясках, а потом водили за ручки гулять на Девичку. Даже и сейчас, когда нам восемь, девять, а некоторым даже десять лет, Садовая для нас — это улица, которую нельзя переходить без взрослых, кроме тех вечеров, когда гремят салюты в честь освобожденных городов.

В эти вечера мостовая заполняется народом. Редкие машины, сигналя, движутся сквозь толпу, толпа их обтекает, почти не видя. Все смотрят вверх, на крыши. Ждут первого залпа. И вот над крышами мигает зарево, потом гремит нестрашный праздничный залп, и небо взрывается красными, зелеными, белыми, желтыми гроздьями огней. За каждым огнем тянется тонкий стебель белого дыма. И сейчас же прожекторы начинают бегать по небу, скрещиваться и расходиться, как в танце. В каждом окне, выходящем на площадь, отражаются огни, и кажется, что за окнами наряжены елки. Огни останавливаются где-то на полпути к небу и начинают падать вниз, постепенно тускнея. И гаснут, не достигая земли. Замирают, вытянувшись вверх, прожекторы. И сейчас же из-за крыш взлетает новый разноцветный букет. Иногда тускнеющая, но еще яркая звездочка падает на асфальт, рассыпается искрами, и сейчас же возле нее начинается свалка. Каждому хочется завладеть огарком. Однажды он достался Мишке Рапопорту. Он вообще у нас во дворе самый ловкий.

А если пойти от ворот нашего дома налево, то в конце каменного забора будет стоять домик-сторожка, остаток старинной усадьбы чуть ли не восемнадцатого века. Там хранятся мётлы, лопаты, шланг для поливки — дворницкий инвентарь нашего рыжеусого Антона. А за домиком — трехэтажный, полукругом заворачивающий на улицу Веснина, дом 8/1, тоже старинный, с овальными окнами второго этажа. Говорят, там когда-то жил писатель граф Салиас, и до сих пор, как ни странно, живут какие-то его родственницы — бедно одетые старые дамы со следами утонченной красоты на увядших лицах. Мама иногда покупает у них красивые старинные вещицы еще от тех времен.

Как же их звали, этих старых дам? Как-то благозвучно: Елизавета Кирилловна, Зинаида Владимировна. Они приходили к нам, чтобы продать какую-нибудь очередную вещицу, но держались отнюдь не униженно и в то же время не высокомерно — с тихим, сдержанным достоинством. У них была замечательная старомосковская речь, медленная и отчетливая. Мама говорила: «Малый театр позавидует!»

Мама купила у них фигурную серебряную кружку на трех лапках. И старинную чернильницу голубого фарфора в мелкий цветочек, круглую, с отверстиями для карандашей по бокам, полой куполообразной крышкой, куда в старину насыпали песок и пользовались им вместо промокашки: песок сыпали сквозь дырочки в крышке и он впитывал чернила, а потом его ссыпали с бумаги. Такой чернильницей вполне мог пользоваться Пушкин, макая в нее гусиное перо. А у нас она стояла просто так, пока я однажды нечаянно не смахнула ее с маминого бюро, за которым готовила уроки, и она не разбилась на мелкие кусочки.

Еще мама у них купила песочные часы: на кружевных металлических подставках — два стеклянных конуса, соединенные друг с другом узким горлышком, через которое из верхнего конуса в нижний сыпался мелкий-мелкий золотистый песок. Он отмерял время — ровно пятнадцать минут. Через пятнадцать минут часы можно было перевернуть, и песок снова сыпался. Мама поставила эту изящную штучку на свой поставец, рядом с коробкой духов «Красная Москва», и не разрешала мне ее трогать. Но я иногда брала часы в руки и смотрела, как тоненькой струйкой таинственно сыплется время.

На улице Веснина (которую мама упрямо называла «Денежный переулок») — красивое здание итальянского посольства, к парадным дверям которого ведут длинные сужающиеся кверху ступени. До войны, когда Шура вела меня за руку мимо посольства, мне непременно хотелось пройти вдоль всей длины нижней ступеньки. Она казалась высокой, и это ощущение высоты и даже риска усиливалось от того, что Шура крепче сжимала мою руку, как бы предохраняя от возможности падения с высоты.

И вот снова, уже не держась за Шурину руку, я могу пройти вдоль ступеньки, но оказывается, что она едва-едва возвышается над тротуаром. И ощущение, что я выросла, что эта ступенька больше никогда не будет для меня высокой — обдает неосознанной грустью. (Хотя, может быть, ступенька до войны действительно была повыше. Ведь за это время возле посольства могли положить слой асфальта.)

На перекрестке трех улиц — нашей, Веснина и Малого Лёвшинского — хлебный ларек. Хлеб — черный и серый — дают по карточкам. Продавец берет карточку, вырезает ножницами талон, взвешивает на весах-тарелках четверть или полбуханки с довеском и протягивает в окошко. У ларька стоят нищие старушки, инвалиды, дети. Иногда им отдают довески.

К праздникам «дают» муку. У ларька с ночи выстраивается огромная очередь. Дают по килограмму в одни руки, поэтому стоят семьями, с детьми и родственниками. Пишут на запястье руки химическим карандашом номер своей очереди. Бывают скандалы и драки. Стоят ночь и день, отпрашиваясь ненадолго и торопясь возвратиться, а то — безжалостно вытеснят. Зато, отоварившись, несут домой пакеты с мукой, счастливые, хвастаясь друг перед другом:

— Пять кило взяли! А вы сколько?

— Мы — шесть! К нам тетка из Дорогомилова приехала с сыном. А завтра мы к ним поедем стоять.