Женька, Гришка и Валя

Когда с первой сменой приехал Женька Шифферс, девочки от младших до самых старших просто ошалели: такого красивого мальчика у нас в Плёскове за все годы еще никто не помнил. При том, что вообще красивых мальчишек было много — хотя бы Мишка Державин или Сашка Збруев, но они были свои, привычные, и к тому же из второго, среднего, отряда, а этого новенького определили в старший — ему было уже тринадцать лет.

До сих пор вне конкуренции в смысле внешности считался Гришка Абрикосов. В то лето ему исполнилось пятнадцать, он уже вышел из пионерского возраста и витал, может, только чуть пониже пионервожатых. Красив он был как Аполлон. Осознавая свою божественную неотразимость, он позволял себе грубые нарушения дисциплины (например, курение) — ему это сходило с рук, и не потому что старший, и не потому, что сын знаменитого Абрикосова, а потому что перед его снисходительным олимпийским высокомерием, перед родинкой над верхней губой трепетали даже восемнадцатилетние девушки-пионервожатые. Он был так красив, что в него даже трудно было влюбиться, ведь влюбленность предполагает хоть какую-то надежду на взаимность, Гришка же был слишком упоен собой, чтобы еще на кого-нибудь тратиться.

А Женя… Но об этом лучше в стихах. Стихи сочинила Юля Некрасова в ритме популярной тогда эстрадной песенки «Мандолина, гитара и бас»:

Жили девочки в лагере дружно,

Улыбались, смеялись всегда,

И любить никого им не нужно,

Хоть любовь и была иногда,

Но приехал красавец-мальчишка,

И пленил всех девчонок собой,

Отлетел даже в сторону Гришка,

Со своею со всей красотой.

Пожалуй, все-таки сказано было не совсем справедливо по отношению к Гришке — никуда он не отлетал: его артистизм, незатейливый юмор, добродушие и потрясающее сходство с отцом по-прежнему привлекали к себе сердца многих и гарантировали ему — в этом-то мы все были уверены — такую же, как у отца, актерскую славу и всенародную любовь в будущем.

Между прочим, Гришка не обиделся на резкие строки, что тоже говорит в его пользу. Он лишь подошел к Юле, скорчил кровожадную рожу и спел с кавказским акцентом, свирепо вращая глазами:

Изрублю его в мэлкий шашлык,

Кабардинцу дам шпоры,

И надвинув на брови башлык,

Я умчу тэбя в горы!

Он был напичкан песенками, репризами, монологами, репликами из десятков спектаклей и фильмов, умел с великолепным пародийным пафосом произносить к месту и не к месту фразы, происхождение которых вряд ли и сам знал, вроде вот этой:

— Молчи, слепой щенок! Съешь сахара кусок!

Нет, Гришка оставался Гришкой и по-прежнему задавал тон.

А Женя… Женя был совсем, совсем другой. Юля писала:

Звали мальчика Шифферсом Женей,

Был он скромен, красив и неглуп,

От ресниц его падали тени

На красивые складочки губ…

Тут всё было точно. Его ресницы были совершенно необыкновенной длины и густоты, верхние соединялись с нижними и, наверно, мешали смотреть, потому что у Жени была привычка, когда он смотрел на собеседника, слегка откидывать голову и широко раскрывать глаза, словно для того, чтобы отделить верхние ресницы от нижних. Он был невысок, сложен чрезвычайно изящно, хотя при этом был достаточно спортивен, побеждал в беге на короткие дистанции, хорошо играл в волейбол. Он был вежлив со старшими и с девочками, начитан, дисциплинирован, словом, обладал лучшими качествами «мальчика из хорошей семьи».

Обычно в лагере таким приходилось туго. Они не вписывались в общепринятый стиль поведения с розыгрышами и шуточками, иногда довольно грубыми. К Жене мальчишки вначале цеплялись как к новенькому. Ядро плёсковской публики знало друг друга чуть ли не со дня рождения, в Москве жили рядом, и в войну, в эвакуации, в Омске, прожили бок о бок два года, и теперь в Плёскове, в этом «поместье» театра Вахтангова, каждое лето проводили каникулы. С годами образовалось то, что принято называть «своим кругом». Новеньких, оказавшихся вне этого круга, не то чтобы высокомерно отстраняли, но тут уж зависело от них самих, кто как себя поставит, сумеет ли войти в круг.

Шифферс не заискивал, не подлаживался, не отвечал на подначки, был со всеми приветлив, хотя и закрыт. Это расположило многих мальчишек в его пользу, и через какое-то время его оставили в покое.

На родительский день к Шифферсу приехала мама, худая, сутулая, носатая, черная как галка. Привезла ему сушки, нанизанные на веревочку. Мать с сыном сели в высокую траву за волейбольной площадкой и почти никуда с этого места не отлучались до вечера.

Аня Горюнова, увидев Женину маму, сказала: «Ой, какая страшная!» Валя Шихматова сказала: «Странно, что у такого сына такая мама». Мне она показалась очень старой.

Из сегодняшнего дня эта женщина видится мне не старой и не страшной, а замученной, угнетенной, может быть, голодной. Не исключено, что побывавшей в заключении. Это был сорок восьмой год. Кажется, она не имела к театру прямого отношения, может, была чьей-нибудь родственницей.

Когда к вечеру автобусы с родителями уехали и Женя со своими сушками, надетыми на шею как ожерелье, шел в свою палату, Гришка заступил ему дорогу и, пародируя Дружникова из фильма «Без вины виноватые», начал орать в своем стиле:

— А быв-вают матери и чуф-ствительные! Перед тем как бр-росить на пр-роизвол судьбы своего р-р-ебенка, они вешают ему на шею какую-нибудь биз-ди-лушку!..

Женя остановился, поднял на Гришку свои огромные глаза под чащобой ресниц, молча обошел его и пошел своей дорогой. И Гришка отстал. Возможно, в нем сработало чувство такта. А может быть, как прирожденный актер, он почувствовал, что тут сфальшивил.

Многие девочки в Женю с ходу влюбились. Одна написала ему записку с приглашением на свидание, но он не пришел. Другая выцарапала на руке его имя. Каждая старалась хоть как-то обратить на себя его внимание. Младшие пожирали его глазами издали.

Юля писала:

Его девочки все ревновали,

Только к ним равнодушен был он,

И они до сих пор не узнали,

В кого был этот Шифферс влюблен.

Тут тоже был перехлест: ревновали, но не все. Например, наша палата отнеслась к Жене без всякой подобной истеричности. Мы его подробно обсудили и пришли к выводу, что он нам объективно нравится, и не столько даже внешне, сколько как человек. И что мы в него совершенно не влюблены.

— А как вы думаете, — сказала Ленка Воллерштейн. — В кого он может влюбиться?

Аня предположила, что в Наташку Тейс.

— Если он в нее влюбится, — воскликнула Валя, — я перестану его уважать. Потому что Наташка Тейс совершенно пустая.

— А пусть он влюбится в кого-нибудь из нашей палаты, — сказала Аня. — Например, в Вальку. А что, Валька, попробуй!

Валя задумалась, вероятно, прикидывая, стоит ли ей браться за такое щекотливое дело. Она была ответственная девочка и ко всему подходила очень серьезно. Она много читала и любила обсуждать прочитанное с друзьями, в спорах отстаивая истину. Красавицей, как Наташка Тейс, она, пожалуй, не была, но была вполне симпатичная, с двумя толстыми косами до пояса, с большими серьезными карими глазами. Пожалуй, немножко портила ее металлическая скобка на зубах для исправления прикуса. Такие скобки были тогда в новинку и вызывали у окружающих понятное желание поизощряться в насмешливых сравнениях, на которые Валя философски не реагировала.

— Я не ручаюсь, — сказала Валя. — Но попробую. Не потому что он мне нравится, хотя объективно он мне нравится. А потому что мы должны сделать всё, чтобы он не влюбился в Наташку Тейс.

К Валиным положительным качествам нужно еще добавить сильную волю, которую она все время закаляла. Она, например, решила научиться есть лимоны без сахара, и научилась. У нее в организме не хватало витамина «С», и родители дали ей с собой на всю первую смену двадцать четыре лимона. А сахар дать забыли. Каждый день после обеда, придя в палату, Валя вынимала лимон и съедала его. В родительский день мама привезла сахар, но он оказался уже не нужен: Валя так закалила волю, что ела лимоны как яблоки, с кожурой, и даже не морщилась. Или, например, она решила научиться играть в волейбол. Каждый день она выходила на площадку и упорно стояла, гробя все мячи, которые попадали ей в руки. Игроки гнали ее с поля, болельщики свистели, но Валя не уходила, закаляя волю.

Мы так и решили: пусть Женя влюбится хоть в Валю, хоть в кого угодно, только не в Наташку Тейс.

Но Шифферс не знал о нашем решении, и когда на следующий день нас повели в лес на прогулку, он присоединился именно к Наташке Тейс.

— Ну вот! — сказала Ленка.

Аня молча махнула рукой, давая понять, что она отказывается от дальнейшей борьбы.

Но Валя, решительным движением головы перекинула за спину косы и пошла вслед за Женей и Наташей.

О том, что было дальше, она подробно рассказала нам в палате во время мертвого часа.

Она настигла их на поляне, где они, болтая, собирали землянику. Валя втерлась между ними, отгородила Женю от Наташи и задала ему вопрос в упор:

— Ты любишь Маяковского?

Женя захлопал ресницами и ответил:

— Да.

— А как ты считаешь, — не давая ему опомниться, задала следующий вопрос Валя: — Маяковский гениальный или не гениальный?

— Я не знаю… — ответил Женя.

— А как ты думаешь, — продолжала Валя, — что выше по идейному содержанию: «Стихи о Советском паспорте» или поэма «Во весь голос»?

Так, все больше вовлекая Женю в литературный диспут, она все дальше отводила его от Наташи, и та, поняв, наконец, что красота бледнеет перед интеллектом, отстала.

С прогулки Валя и Женя возвращались вместе. Валя говорила уже не о Маяковском, а о казахском поэте Джамбуле, которого она считала вторым по идейному значению после Маяковского и стихотворение которого о Великом Советском Законе учила наизусть для вечера самодеятельности.

— «Я славлю Великий Советский Закон, — проникновенно читала Валя, а Женя слушал, склонив голову, — Закон, по которому радость приходит, Закон, по которому степь плодородит, Закон, по которому едут учиться дети аульные в школы столицы, Закон, по которому все мы равны в созвездии братских республик страны!..» А как ты думаешь, Женя, какое слово лучше сделать ударным: «братских» или «в созвездии»?

С этого дня их часто видели рядом на скамейке, на пляже, на прогулке. Гришка, натыкаясь на них, воздевал руки и орал:

— О, закрой свои бледные ноги! — или какую-нибудь подобную чушь.

— Не остроумно! — равнодушно отвечала Валя.

Младшие дразнили их: «Жених и невеста, тили-тили тесто!»

Вале было хоть бы что: на волейбольной площадке ей и не то кричали. Шифферсу, конечно, вряд ли это нравилось, но не исключено, что ему было интересно беседовать с Валей: он ведь тоже был начитанный и умный.

Ленка, может быть мучаясь тайной ревностью, спросила Валю:

— У вас что? Дружба или что?

— У меня к нему дружба, — ответила Валя. — А у него ко мне — пока не знаю.

Чтобы еще больше укрепить дружбу, Валя теперь становилась на ту же сторону волейбольной площадки, на какой играл Женя, пасовала только ему, но так как принимать ее пасовки было почти невозможно, Женя постоянно мазал и в конце концов, не выдержав насмешек, совсем перестал играть. Валя же, как всегда, не сдалась и даже начала делать успехи.

Потом произошел случай на речке: девочки и мальчики купались вместе под присмотром вожатых, и однажды Валя, которая тогда еще не умела плавать (после этого она стала учиться и к концу смены научилась), оступилась на глубоком месте и наглоталась воды. Женя протянул Вале руку и вывел на отмель. В благодарность за спасение Валя пересела в столовой за его стол.

О том, как Шифферс перенес это новое проявление дружбы, рассказал нам по секрету от Вали Мишка Горюнов.

Будто бы Шифферс после обеда пришел в палату и рухнул на койку.

— Спрячьте меня, ребята, а? — будто бы сказал он и накрыл голову подушкой.

— Да ты дай ей по шее, чтобы отстала, и все! — сказал Гришка.

— Как это?! Девочке?! — возмутился из-под подушки Женя.

— Ну, тогда любуйся на ее челюсть, — будто бы сказал Гришка.

— Зачем я полез ее спасать! — страдал Женя. — Там же воды было по грудь! Она бы и так не утонула!

— Хочешь, я ее от тебя отважу? — будто бы предложил Гришка.

— Да! — воскликнул Шифферс. — Только ты как-нибудь поделикатнее!

Может быть, разговор был и не совсем такой, однако после вечерней линейки, когда спустили флаг и вожатая скомандовала: «Вольно! Разойдись!», Гришка подошел к Вале и сказал:

— Слушай, что ты липнешь к Шифферсу, влюбилась, что ли? Его уже тошнит от твоего Джамбула.

— Ты что! — крикнул Женя. — Я же просил поделикатнее!

Он убежал за волейбольную площадку и долго там стоял, переживая за Валю, которую Гришка ославил на весь лагерь.

И напрасно переживал. Лимоны без сахара и волейбольная площадка сделали свое дело. Валя только пожала плечами и ответила:

— Странно! Почему же он сам мне не сказал, что ему не нравится Джамбул?