България, София…

Тянулся тусклый вторник. На большой перемене, сдувая у Катьки английский, я мечтала о каком-нибудь событии, которое сделало бы этот вторник не таким тусклым. Но ничто не обещало никакого события, разве что заболеет англичанка. И вдруг, минут за пять до конца перемены, в класс вошла пионервожатая Анечка и звонко крикнула:

— Внимание, шестой «А»! Важное сообщение! Пришли письма от болгарских пионеров, которые хотят переписываться с нашими пионерами. Кто хочет принять участие?

— Я! Я хочу! — заорала я с несвойственной мне быстротой реакции, опередив многих, которые тоже выразили желание. Вот оно, то самое! Недаром у меня с утра было какое-то предчувствие!

— Тогда выбирайте представителей и после уроков идите в Дом дружбы за адресами! — сказала Анечка.

Дом дружбы находился недалеко от школы, на Кропоткинской, сразу за Домом ученых, в светло-зеленом особняке с белой лепниной и узкими высокими окнами второго этажа. По-настоящему организация, которая там обитала, называлась что-то вроде «Комитет по культурным связям со странами социалистического лагеря», но в нашем обиходе принято было называть его просто Домом дружбы. Слегка волнуясь, мы, пятеро представительниц, разделись в гардеробе и поднялись на второй этаж по широкой пологой лестнице. Зал, в котором мы очутились, поражал великолепием, особенно по контрасту с только что нами покинутым душным и тусклым классом, пропитанным испарениями наших тел. Здесь воздух был свеж, паркетный пол блестел, блестела поверхность большого овального стола, отражая свет люстры, блестели и переливались подвески светильников в простенках между окнами. Наискосок в углу за письменным столом сидела, как добрая фея, начальница всего этого блеска, средних лет, в очках, гладко причесанная, в белоснежной кофточке, похожая на учительницу в ее идеальном варианте, словно искусственно созданную в духе социалистического реализма. Мы хором поздоровались. В своих лоснящихся на заду коричневых платьях с заскорузлыми подмышками, мы были тут как пришельцы из другого мира. Не знаю, как остальные, а я ощущала себя примерно так, как могла бы ощущать себя чернильная клякса, упавшая на белую глянцевую страницу подарочного альбома. Особенно угнетала лиловая штанина, которая из-за слабой резинки спустилась ниже колена и виднелась из-под платья. Вечная проблема тогдашних женских трико: резинка то врезается до боли, то, если чуть ослабишь, не держится. Все время приходилось помнить о сползающих штанинах, улавливать момент, когда они уже начали свое неотвратимое движение вниз по ляжке, но еще не вылезли наружу, и успеть подтянуть повыше, стараясь сделать это как можно более непринужденно. Это ужасно нервировало, особенно на людях, в такой вот обстановке. Единственное, что я могла, — это прикрыть колени портфелем, взяв его обеими руками за ручку и якобы задумчиво похлопывая себя по ногам.

— Здравствуйте, девочки. Вы за письмами? — доброжелательно спросила фея. — Берите, пожалуйста, стулья, присаживайтесь.

Мы сели на кончики атласных сидений.

— Вы уже, конечно, в курсе, — с улыбкой продолжала она, — что становитесь участницами ответственной политической акции, которая будет осуществляться под контролем нашего комитета. Вашими адресатами будут пионеры молодой народно-демократической республики. Пишите им о своей пионерской работе, о жизни и достижениях своих родителей. Не бойтесь писать и о недостатках. Словом, пишите обо всем, открыто и правдиво, как свойственно пионерам. Письма приносите нам, мы их будем отправлять сами, и ответы будете получать тоже у нас.

Развязав тесемочки папки, она достала три удлиненных конверта с красно-синей окантовкой. Мы рванулись, у стола произошла короткая, молчаливая, но остервенелая толкотня, и один конверт оказался у меня в руках. Он был разрезан аккуратно по краю и из него выглядывал исписанный тетрадный листок в линеечку. Слова на конверте были русские, но какие-то странные, словно не совсем правильные. Я прочитала: «България» — почему-то с твердым знаком вместо «о», «София» и еще: «Георгий Цветков-Гразданов» — имя того, с кем мне предстоит переписываться. Имя мальчика!

Нинка и Катька тоже выдрали себе по письму. Двоим не досталось, но фея-учительница их успокоила:

— Тут еще целый список адресов. Вот, возьмите, выберете себе и отдадите желающим.

Я шла по улице и на ходу вчитывалась в письмо. Многие слова были непонятны или полупонятны, но в их затуманенности, в обилии твердых знаков, в замысловатых падежных окончаниях была особая прелесть. Будто смотришь сквозь продышанный кружок зимнего троллейбуса на дробящиеся очертания города, угадывая, где едешь, или сквозь текучую воду — слова преломлялись как ракушки или камешки на дне реки, из фраз и слов возникал не смысл, а образ. Образ живого мальчика с рыцарским именем и нежной цветочно-виноградной фамилией. Он разговаривал со мной, я ему отвечала, и мы понимали друг друга! Я уже любила своего мальчика, и он тоже меня полюбит, не такую, конечно, какая я есть, а какую сама себя сочиню для него. И уже сочиняла, спотыкаясь, наступая в лужи, никого не видя вокруг, со своей штаниной, вылезающей из-под короткого пальто — парила, вознесенная воображением высоковысоко, счастливая и свободная как лягушка-путешественница.

Я думала, мама тоже обрадуется. Но когда с порога я радостно выпалила про письмо от мальчика из Болгарии и показала конверт, мама посмотрела на него так, как будто это была полудохлая мышь: сейчас вроде не шевелится, но в любой момент может ожить и прыгнуть.

— Надеюсь, ты не собираешься ему писать? — сказала она брезгливо.

— Как не собираюсь?! Вот именно собираюсь! — удивленная такой странной реакцией, ответила я.

— Только переписки с заграницей нам не хватало! — сказала мама.

— Не с заграницей, а с пионером! Из Болгарии! Через Дом дружбы! Под их контролем! Они сами будут отсылать!

Мама открыла рот и уже набрала в грудь воздуха, но ничего не сказала, а быстро прошла на кухню и так же быстро вернулась.

— Ну, вот что, — сказала она. — Я тебе запрещаю! Категорически!

— Почему?! — не понимала я. — Объясни, почему?!

— Потому что это плохо кончится!

— Почему плохо кончится?! — закричала я. — Ну, почему?!

— Не кричи! Папа работает! — еще громче закричала мама.

Из кабинета вышел папа и спросил:

— Что тут за скандал?

— Она собирается переписываться с Болгарией! — гневно дыша, сообщила мама.

— Ну и что? Пусть переписывается, — сказал папа.

Эти вполне нормальные слова вызвали у мамы такую вспышку негодования, как будто папа вышел голый к гостям.

— Ты что, с ума сошел?! — закричала она. — Тебе мало одной ссылки?! Ты что, забыл, где ты живешь?! Ну, так тебе напомнят!

— Но, в конце концов, нельзя же теперь бояться всего на свете, — сказал папа.

— Нет, именно можно! Если живешь с такой идиоткой, как наша дочь! — и мама с такой силой захлопнула за собой дверь своей комнаты, что на кухне упала крышка от кастрюли и долго жалобно дребезжала, крутясь на полу, пока не затихла.

Папа виновато взглянул на меня, развел руками и снова ушел в кабинет — сочинять со своим соавтором Червинским политический памфлет в стихах про бандита, который ест из американского корыта, но карта его бита и т. д. Целиком этот острый фельетон вскоре напечатают в журнале «Крокодил» под названием «Тито с Уолл-стрита».

Я ревела, стараясь не капать на конверт. За что, за что мама так сразу возненавидела моего болгарского друга? Что он ей плохого сделал? Почему нельзя с ним переписываться? Все равно буду ему писать! Потому что — несправедливо!

Вечером к нам пришел Маринкин папа, мамин брат, и сказал, что хочет со мной поговорить. Мы сидели на кухне, и дядя Иосиф долго, мягко объяснял, почему сейчас опасно переписываться с заграницей. Он говорил, что наши невидимые враги там, за границей, только и думают о том, чтобы завербовать побольше советских людей в свои шпионские сети. Они могут воспользоваться моей доверчивостью и политической незрелостью, и я сама не замечу, как окажусь в их сетях. Конечно, их разоблачат, как разоблачают всех врагов народа, но вместе с ними можем пострадать мы — я и мои родители.

Дядя был журналистом, работал не где-нибудь, а в газете «Правда», я ему верила, я и сама знала, читала, смотрела в кино и про сети, и про врагов народа. Но я-то не собираюсь писать ничего такого! Я хочу просто дружить! С мальчиком! С пионером! Из народной демократии! Там же социализм, как у нас! При чем тут шпионы?!

Когда дядя ушел, я спрятала письмо между страницами альбома для рисования и сверху накрыла коробкой с акварельными красками.

Все равно буду переписываться!

На следующий день, когда я пришла из школы, альбом и краски лежали на своем месте, а письма не было. Я раз десять перелистала альбом, искала в ящиках стола, под столом, на полках…

— Ты идешь, наконец, обедать? — позвала мама из кухни. — Суп давно остыл!

— Мама, ты случайно не видела письма? — спросила я.

— Какого письма? — оскорбленно удивилась мама. — Откуда я знаю, где твое письмо! Где ты его положила, там его и ищи!

— Его там нет.

— А при чем тут я?! Какое я имею отношение к твоему письму?! С какой стати ты меня об этом спрашиваешь?! — закричала мама с такой преувеличенной искренностью, с какой она обычно говорила неправду. Все-таки еще надеясь на чудо, я опять и опять пересматривала, перетряхивала свое хозяйство, даже рылась в мусорном ведре. Всё было бесполезно.

Главное, я не запомнила ни улицы, ни номера дома. Осталось только — България (с твердым знаком), София, Георгий Цветков-Гразданов…