Ксения

Через полгода Шурино место на кухне заняла Ксения. Я исподлобья ревниво присматриваюсь к ней, а она смотрит на меня, угрюмую, настороженную «хозяйскую дочку», и вдруг заговаривает о Шуре, о моей Шуриньке.

— Вы ее знаете?!

— Да как же мне ее, милка, не знать, я ведь до войны в вашем доме работала, у Валерии Федоровны, Андрюшу нянчила, сколько раз во дворе гуляли — она с тобой, я с ним. Это ты меня не помнишь, а я тебя очень хорошо помню.

Она спокойно осматривается и начинает устраиваться на новом месте, а я наблюдаю ее несуетливые движения — да, да, в них есть что-то Шурино, за это одно я сразу тянусь к ней сердцем.

В ее смуглом, белозубом, крутоскулом, с карими глазами лице тридцатисемилетной донской казачки было что-то монгольское. Она была дородная, тяжеловато стройная, с гладко забранными назад в узел волосами, медлительная, чистоплотная, полная неизбывной доброты и чувства собственного достоинства. Созданная природой для сельского труда, родов, воспитания детей, она волей судьбы с двадцати лет служила нянькой и домработницей в разных московских домах.

Она заняла у нас на кухне бывший Шурин сундук, представлявший собой, как и при Шуре, высокую — с тремя матрасами, периной, лоскутным покрывалом — мягкую постель. В головах сундука была полка, где Ксения хранила семейные альбомы и реликвии. Я изучаю вместе с ней каждую фотографию, каждый рисунок, и вскоре я уже знаю про всех Ксениных родственников, но все равно в который раз прошу рассказать про утонувшего в Хопре трехлетнего братика Ваню, про маму, папу и сестричку Надю, умерших во время страшного голода. Про жениха Лёню, которому Ксения отказала, потому что после смерти родителей осталась старшей в семье и должна была растить младших — Таню, Шуру, Веру, Любу и Костю.

Единственное от Лёни письмо, истертое, ветхое от зачитанности, бережно хранится среди листов альбома, в этом письме признание, что любит Ксению и согласен ждать ее хоть десять лет. Лёня погиб на войне, не дождался.

Всех своих сестер и брата Ксения вырастила. Таня и Шура в Сибири на оборонном заводе. Люба — в Киеве, в педтехникуме, Вера живет в Москве, в общежитии, работает счетоводом и учится в экономическом институте. Вера замечательно рисует — в Ксениных альбомах много ее рисунков, которые я рассматриваю с восхищением.

Вера красивая, спокойно приветливая, приходит по субботам. Для меня ее приходы — праздник. Мы втроем пьем чай на кухне, потом вынимаются альбомы и начинаются воспоминания. И так захватывающе интересно, весело слушать и зримо представлять себе большое богатое село на берегу Хопра, избу с новым крыльцом, с которого на четвереньках, задом сползает маленькая Таня, а коза, разбежавшись, наподдает ее сзади; папу, который никогда не наказывал детей, только раз за какую-то провинность шлепнул Веру и — сам заплакал.

Вера по моей просьбе рисует мне, а я точу для нее цветные карандаши и, затаив дыхание, наблюдаю, как на листах альбома рождаются деревенский дом с садом, ночная речка с отраженными в ней звездами и луной, хорошенькие женские головки.

Читаются и перечитываются письма от сестер, от брата Кости, от Вериного жениха Левы, которого Вера ждет вот уже четвертый год. Он военный врач, служит на флоте, в бухте Провидения. Какое у него на фотографии суровое лицо со впалыми щеками, с насупленными черными бровями! Прямо как тот моряк из песни: «Нелегкой походкой матросской иду я навстречу врагам, а после с победой геройской к родимым вернусь берегам…»

Он вернется, и они с Верой поженятся, у них родятся сын и дочь.

Брат Костя вернется из Берлина в орденах и медалях, женится на своей невесте Марине, которая ждала его всю войну, и они уедут в город Сталино, куда вскоре переберутся из Сибири Шура с Таней, а потом и Люба.

В конце пятидесятых Ксения уедет к ним, в город, которому вернут старое название — Донецк, и будет растить их детей.