«Организация»

Да, Нина ради правды тоже могла пойти против всех.

Однажды Наташка Калашникова подговорила весь класс опоздать на десять минут на первый урок — отмочить такую праздничную шутку в честь дня Сталинской конституции 5 декабря. Нина единственная отказалась — принципиально! И пока мы хихикали на углу Кропоткинской и Островского переулка, представляя себе выражение лица нашей классной руководительницы Биссектрисы, когда она войдет после звонка в пустой класс, Нина сидела за партой, положив перед собой прилежно обернутые учебники и тетради.

— В чем дело? — спросила Биссектриса, войдя в пустой класс.

Нина могла бы сказать, что не знает. Но это была бы ложь, а Нина никогда не врала.

Ровно через десять минут мы промаршировали по коридору и расселись по своим партам как ни в чем не бывало. Получилось на редкость слаженно, мы только не учли, что у нашей классной плохо с чувством юмора. С минуту она стояла неподвижно, с открытым ртом, потом молча вышла из класса и вернулась с Любашей, нашей директоршей.

Начался обычный обряд разбирательства:

— Пусть встанет тот, кто организовал это хулиганство.

Потом:

— Пусть самый честный из вас встанет и скажет, кто все это организовал.

Потом объясняли про ложное понимание чувства товарищества: настоящий товарищ не тот, кто скрывает имя заговорщика, а тот, кто назовет его во всеуслышание. Ради его же пользы.

Сидевшая на первой парте Нина напряглась. Она бы, может, и назвала, если бы знала. Но она не знала.

Был раскрыт классный журнал:

— Беркович, ты?.. Варламова, ты?.. Галегова, ты?..

Любаша кричала:

— Это не просто хулиганство! Это политическое хулиганство! Это заговор! Где собираетесь вне школы?! Почему не пришли на школьный вечер?! У вас — организация! — и звенела ключами.

«Организация» — это было обвинение, за которое могли расформировать класс, а кое-кого вообще выгнать из школы. В прошлом году так было с одним из восьмых. Там сумасшедшие «лемешистки» и «козловитянки» торчали вечерами у Большого театра, дрались с такими же сумасшедшими, как они, за возможность дотронуться до своих кумиров, приходили в класс с расквашенными носами, прятали в учебники зацелованные фотографии.

У нас этой болезни были подвержены всего две такие дуры, влюбленные в Галину Уланову, но двое — это еще не организация, к тому же одна из этих двоих была родной племянницей Любаши.

И вообще никакой организации у нас не было. А что собирались иногда у Калашниковой — то просто так, повеселиться. У нее была большая отдельная квартира во Втором Обыденском, где нас очень приветливо всегда встречала Наташкина мама. Еще у нее были старший брат Вова, жена Вовы Мила, домработница Катя, бабушка, папа, дедушка-академик и эрдель Лучик. И старинная мебель, и красивые статуэтки, и чай с конфетами и вафлями. В общем, это была потрясающая квартира, куда ходить было в сто раз интереснее, чем присутствовать на школьных вечерах с их нудными докладами и самодеятельностью. И сама Наташка была любимицей класса — веселая, смешная, длинная, нескладная, открытая, щедрая, первая заводила.

Нинке хотели объявить бойкот, но из этого ничего не получилось: все были злы на нее, каждой хотелось высказать, что она о ней думает. Нинку обзывали прямолинейной дурой, а она отвечала, что пусть она прямолинейная дура, но она все равно сделает все, чтобы спасти класс, который тонет в болоте беспринципности, в то время, как вокруг столько настоящих дел: помощь отстающим, диспуты, наконец, стенгазета, которая должна ярко и неформально отражать школьную жизнь и окружающую действительность.

Между прочим, ее такая твердая позиция многих к ней расположила, хотя они и соглашались с теми, кто считал ее идейной дурой.

Думаю, что она не выдала бы Калашникову, если бы даже знала. Доносчицей она не была. В крайнем случае, стала бы занудно уговаривать Наташку самой признаться.