Что со мной происходит

Узкой межой иду через поле еще зеленой пшеницы. Теплый ветер надувает подол моего сарафана. Босым ступням приятна теплая твердая гладь тропинки, а лицу и плечам — горячее прикосновение солнца. Я подставляю зеленому ветру грудь, где набухли и топорщат сарафан два немножко болезненных, недавно появившихся бугорка. На людях я их стесняюсь, сутулюсь, но сейчас никто меня не видит, мне свободно, я раскидываю руки, и колосья с обеих сторон щекочут мои ладони. Плыву по зеленому морю и пою про девушку из маленькой таверны, которую полюбил суровый капитан:

Полюбил за пепельные косы,

Алых губ нетронутый коралл,

В честь которых бравые матросы

Поднимали не один бокал…

Тропинка спускается в сумрачный овраг, становится холодной и влажной, вьется сквозь крапивные заросли и ольховый кустарник. Через овраг, словно мост, перекинут ствол березы с вывернутым мощным комлем с корнями-щупальцами как у осьминога на этой стороне и густой кроной на той. Я взбираюсь на ствол, иду, балансируя, до того места, где он расходится надвое, сажусь в развилку, в чащу живых, упругих веток, откидываюсь на них и смотрю в небо на белые облака, похожие на белые бриги. Пора возвращаться в лагерь, но хочется еще немножко продлить состояние счастья. Или счастье — это что-то совсем другое? Но как же тогда назвать чувство, которое вдруг нахлынет неизвестно откуда и наполнит всё мое существо предвкушением чего-то необыкновенного, неожиданного, радостного, что в любой момент может произойти в моей жизни?

Каждый год с попутными ветрами

Из далеких океанских стран

Белый бриг, наполненный дарами,

Приводил суровый капитан.

Я возвращаюсь из деревни Дровнино, где снимают дачу мои дядя и тетя. Каждый день после полдника я хожу к ним пить парное молоко, которое они для меня покупают по просьбе моей мамы. Сегодня тетя Лена сказала:

— А ты похорошела!

Мне так важно услышать эти слова!

— Тебе очень к лицу загар, — сказала тетя Лена. — Небось, уже и мальчики начали ухаживать, признавайся!

— А ну их! — ответила я, как бы давая понять, что мальчики, может, и ухаживают, да мне-то они в высшей степени безразличны.

Значит, глядя на меня, можно предположить, что за мной ухаживают мальчишки! Пусть на самом деле это не так, но, значит, это возможно!

…И она с улыбкой величавой

Принимала ласково привет,

Но однажды гордо и лукаво

Бросила презрительное «Нет!»

Чем он ей не угодил — такой суровый, обветренный, высокий и стройный? Я бы на ее месте, не раздумывая, ответила «Да!» и вместе с ним бороздила бы океаны.

Без видимой связи с песней я думаю про Аллу. Она приехала к началу второй смены, и ее посадили за наш стол в столовой. Она очень красивая — сросшиеся черные брови, синие глаза, темный пушок над верхней губой. И ведет себя с сознанием своей красоты — гордо и величаво. Мы не хотели, чтобы ее сажали за наш стол, но нас никто не спросил. А не хотели мы, потому что рядом, за соседним столом, сидели Шурка, Сережа, Мишка и Гришка — цвет нашего лагеря, и между нашим, девчачьим, и их столом во время трапез возникали особые, в какой-то степени даже интимные отношения, выражавшиеся в переброске взглядами, остротами, хлебными корками и яичной скорлупой, в понятных только нам словечках, в той незатейливой игре, которая превращала наши завтраки, обеды и ужины каждый раз в маленькое событие. В этой застольной игре мы были на равных — Валя, Аня, Ленка и я. До того дня как к нам вместо уехавшей с первой сменой Ленки не посадили эту Аллу. Она сразу сделалась вне конкуренции. Мальчишки смотрели только на нее, кидали реплики только ей, старались обратить на себя ее внимание, вызвать на ответную пикировку. И прежней нашей игры как не бывало. Она отвечала им высокомерно или молча пожимала плечами. И с нами держалась свысока. Когда Аня предложила ей нацарапать вилкой инициалы на алюминиевой ложке, она скорчила гримаску и спросила:

— Это еще зачем?

Мы объяснили, что вся столовая играет в эту игру — выцарапывает свои инициалы на ложках и потом перекрикивается, кому чья ложка досталась.

— Что тут интересного? — сказала Алла. — По-моему, глупо.

Она была слишком взрослая, но, может быть, именно это интриговало мальчишек. Аня им прямо заявила:

— Всё ясно! Втрескались!

— И ничуть не втрескались, — ответил Гришка. — Она нам даже не понравилась, правда, ребята? Какая-то усатая.

…Береза подо мной покачивается, я представляю себе, будто на корабле пересекаю штормовое море. А в душе звенит тоненькая струнка: Алла — усатая, а я — похорошела!

В лагере я сразу узнала новость: приехали на грузовике ребята из Ярцевского лагеря, и будет футбольный матч. Наша команда к ним недавно ездила и победила. Вот они и нагрянули в надежде отыграться. Но это вряд ли! У нас один Сережа Скворцов — капитан команды — чего стоит, и вратарь у нас лучше, но главное — капитан!

Наши побежали переодеваться, а гости уже тренировались на поле. Девчонки собрались возле дома и решали, кто преподнесет цветы команде победителей.

— Может, Танька?

— Танька в прошлый раз преподносила! Пусть теперь кто-нибудь другой.

Я с ходу предложила:

— Давайте я!

Они повернулись ко мне и оглядели с головы до ног. Они ничего не сказали, но я как будто увидела себя их глазами — в сарафане мешком, с длинной тонкой шеей, с этим вчера выскочившим прыщом на подбородке.

— Да я пошутила, — пробормотала я, а в душе словно оборвалась тоненькая струнка. Я отошла и села на скамейку, изо всех сил держа на лице независимую улыбку. На скамейке сидела с книгой Алла.

— Что ты читаешь? — спросила я.

— «Воскресенье» Толстого.

— Интересно?

Она ответила:

— Ерунда.

Наша команда в белых футбольных трусах и синих майках неторопливым бегом направилась мимо нас по аллее к полю.

— Сережа! — окликнула Валя. — На минуточку…

Он подошел, а команда, не замедляя своего торжественного бега, проследовала дальше.

— Как ты считаешь, кому из девчонок букет преподносить?

— Я откуда знаю, — ответил он. — Сами решайте.

— Нет, а ты лично кого бы хотел?

Он пожал плечами и ответил:

— Вот, пусть Алла.

— И не подумаю, — ответила она.

— Почему? — спросил он.

— Потому что футбол — игра для дураков!

— Почему для дураков? — спросил Сережа.

Она не ответила. Закрыла книгу и положила ногу на ногу. Она была очень красивая. Он смотрел на нее растерянно, восхищенно.

— Хоть поболеть придешь за нас?

— Нет! — презрительно бросила она.

— Ну и не очень обиделись! — сказала я.

Он ушел спокойный и суровый,

Головою гордой не поник…

Он даже не взглянул на меня. А зачем ему на меня смотреть? В столовой насмотрелся.

Я улыбалась. Уголки моих губ норовили опуститься, но я усилием воли приподнимала их. Про такую улыбку, наверно, говорят «дрожащая» Я встала со скамейки, потянулась и, словно гуляя, медленно направилась к просеке, которая вела в деревню. Когда деревья скрыли меня, я побежала.

…Снова, как полчаса назад, сидела я на березе, в развилке между ветками. Но куда оно девалось — чувство легкости, свободы, предвкушения счастливой неожиданности? Комок стоял в груди, и было мучительно вспомнить, как он даже не взглянул на меня!

Облака уплыли — белые, далекие бриги. На них уплыли мои капитаны. Звенели и кусались комары.

— Девушка!..

Наверху, у спуска в овраг, стоял пожилой дядька с двумя сумками в одной руке. Свободной рукой он отмахивался от комаров и вытирал платком лысину.

— Не скажете, как мне до деревни Дровнино добраться?

— Через овраг, а потом через поле, — ответила я.

— Никуда не сворачивать? Ну, спасибо, девушка!

Он пересек овраг и, отдуваясь, скрылся за деревьями. А я с изумлением смотрела ему вслед. Он сказал: «Девушка»!

Я — девушка?!