ВРЕМЯ

… В конце восьмидесятых и в начале девяностых годов рабочий день в Минобороны и Генштабе часто начинался с того, что генералы и полковники, адъютанты и порученцы начальников всех рангов с раннего утра с ошалелыми глазами носились по коридорам и кабинетам в поисках оригинала или копии очередной газетной статьи, бившей по армии и ее руководству.

Было такое поветрие: каждую критическую публикацию о Вооруженных Силах многие на Арбате воспринимали почти как личное оскорбление. Что-то похожее на панику раз за разом прокатывалось по сплоченным рядам генштабистов и вызывало яростное раздражение.

Уже не было дня, когда бы генералам и офицерам МО и ГШ не приходилось откладывать в сторону расчеты, графики, командировки, планы, доклады, исследования и заниматься «проверкой сигналов». Уверовавшая в исцеляющую силу гласности «демократически настроенная» пресса безбожно лупила по армии, смешивая правду и ложь, желчную и циничную предвзятость с объективностью.

Иные газеты напоминали мне голодных волков, которые после долгой и безуспешной охоты наконец-то забрались в неохраняемую овчарню.

Многие в МО и ГШ знали, что маршал Язов все чаще жаловался Горбачеву на этот беспредел, но Генсек лишь отшучивался и говорил, что критика очень горькое, но нужное лекарство. Так говаривал еще Ленин. Так утверждал и Брежнев.

Однажды после неоднократных просьб Дмитрия Язова встретиться с высшим командным составом армии Михаил Горбачев все же явился на проходящий в то время сбор военачальников. После своего выступления, начиненного уже ставшими банальными аргументами о трудностях переживаемого периода, о процессах перестройки и новом мышлении, о том, что он, президент, видит и понимает сложное положение Вооруженных Сил, Горбачев обратился к залу с просьбой задавать ему любые вопросы.

Зал на минуту затих.

Высшие и войсковые генералы в то время еще не привыкли без согласования с руководством МО и ГШ публично «ставить проблемы» перед президентом. А если и возникала ранее такая ситуация, то вопросы, как правило, задавались мягкие и в свойственной военным людям корректной форме.

Зал молчал. Возникла неловкая пауза.

И тогда Язов бросил в зал реплику, которая явно давала всем присутствующим понять, что бояться нечего — раз уж выпала такая возможность поговорить с самим президентом по душам, то надо ею сполна воспользоваться.

Кто-то для формальности спросил у Горбачева о том, как он оценивает международную военно-политическую обстановку. Михаил Сергеевич отвечал, как всегда, многословно и малоконкретно. Видно было, что делает он это без большого желания, к тому же стал поглядывать на часы.

И тогда поднял руку какой-то генерал-майор из задних рядов.

— Пожалуйста, — сказал Язов, — задавайте вопросы покороче, многие ведь хотят спросить у президента о наболевшем.

Сотни голов повернулись в сторону генерал-майора. Воцарилась церковная тишина.

— Товарищ президент— Верховный главнокомандующий, — зычным голосом обратился генерал к Горбачеву, — я прошу вас дать нам честный ответ на главный вопрос: вам нужна армия или нет?

Горбачев поморщился. Язов напряженно следил за его мимикой. Президент начал снова разглагольствовать о трудностях и особенностях переживаемого периода и убеждать всех, что проблемы армии для него на первом плане. По залу пополз ропот недовольства. И чем больше говорил Горбачев, тем громче этот ропот становился. Президент быстро свернул выступление и покинул зал… Язов пошел его провожать. Когда он возвратился на свое место в президиуме, все ждали, что министр сейчас же устроит разнос и генерал-майору и всему залу за некорректное поведение. Но министр лишь наклонился к одному из своих заместителей и довольно красноречиво махнул рукой. В зале зааплодировали…

В ту пору я стал все чаще слышать в арбатских кабинетах и коридорах раздражительные реплики наших генералов, что «армию никто не защищает», что некоторые стратегические документы, касающиеся обороны страны, принимаемые в Кремле, авантюрные и сырые. Такого раньше не было.

Еще с давних времен при выработке важнейших решений по вопросам внутренней и международной военной политики и военной безопасности страны точка зрения Генерального штаба в Кремле всегда уважалась. При Горбачеве эта традиция была нарушена.

Когда Горбачев готовил свой первый «исторический прорыв» в области сокращения обычных и ядерных вооружений, некоторые генералы и офицеры Генштаба и Главного штаба Ракетных войск стратегического назначения по нескольку суток не покидали свои рабочие кабинеты и признавались, что «уже ведрами пьют валидол».

Уже тогда начинали разыгрываться тайные сражения между Кремлем, МИДом и руководством военного ведомства, в ходе которых каждая сторона вела свою политику. Горбачев при поддержке Эдуарда Шеварднадзе и некоторых других мидовцев активно навязывал генералам «новое мышление», понуждая их ко все более широким шагам в сфере разоружения. Генералы были не против, но упорно настаивали на том, чтобы все это делалось постепенно, продуманно, паритетно, без популистского авантюризма и явных уступок.

Случалось, что начальник Генштаба генерал армии Михаил Моисеев в течение дня по нескольку раз имел неприятные разговоры с Кремлем и МИДом, после чего находился в весьма угрюмом расположении духа. Он не говорил подчиненным, что Горбачев «требует сокращать больше ракет», и уж тем более — идти на уступки американцам, но по характеру его комментариев и указаний, касающихся дальнейшей доработки «ядерных» документов, это можно было запросто понять. Люди сочувствовали Моисееву, несущему свой тяжкий крест…

Горбачев яростно раскручивал гонку разоружения, понуждая руководство МО и ГШ следовать в русле его устремлений — нередко даже в ущерб здравому смыслу и обороноспособности государства. Когда Горбачев подписал свой «ядерный» договор с США, наш дом на Арбате ахнул, узнав о колоссальной уступке американцам. Тогда слова «его же расстрелять за это надо» были, пожалуй, самым мягким комментарием генштабистов… Люди таскали из кабинета в кабинет десятки схем, графиков, планов, аналитических записок и упорно доказывали своим начальникам, что происходит «надувательство средь бела дня».

Становилось все яснее, что этих людей «вверху» не хотят услышать.

Некоторые генералы и полковники из «ядерного» управления Главного оперативного управления Генштаба были в явной растерянности и яростно костерили министра обороны и начальника Генерального штаба за беспринципность и мягкотелость. Знали бы маршал Дмитрий Язов и генерал армии Михаил Моисеев, какими «комплиментами» осыпали их в ту пору подчиненные! Заодно доставалось и маршалу Сергею Ахро-мееву, ставшему военным советником президента.

К сожалению, многие обитатели Белого дома на Арбате в то время не знали всей правды о том, как наши высшие военные руководители оценивают ракетно-ядерные инициативы Горбачева. Только позже станет известно, что все они были недовольны скороспелыми и порой авантюрными решениями Горбачева, бешено торопившего военных к «новым историческим прорывам». На них так же, как и на всех нас, тоже распространялась священная арбатская заповедь: не говори, что думаешь, но думай, что говоришь…

У наших высших генералов было только два выхода: либо стукнуть кулаком по президентскому столу в Кремле и уйти, либо сопеть в тряпочку и сидеть в кресле. Однако уйти было просто. Уйти — значило сдаться. Открыть дорогу лояльным и сговорчивым. Еще была надежда, что удастся выправить ситуацию, приостановить безоглядный радикализм во внешнеполитичеС| ких и начинающийся раздрай во внутрисоюзных вопросах. Еи? была возможность спорить с Кремлем в допустимых рамках и оказывать хоть какое-то явное и скрытое сопротивление авантюрным и поспешным инициативам Горбачева в вопросах оборонной политики.

Высшие генералы продолжали служить, лишь изредка решаясь на легкое публичное ворчание и косвенные упреки в сторону Кремля. То было опасное ворчание. Были у нас на Арбате горячие лкщи, которым очень хотелось, чтобы маршал Язов жестче «давил» на Горбачева и Шеварднадзе. Но министр плохо поддавался на эти провокационные советы, звучащие из уст его замов.

Некоторые генералы и старшие офицеры из управлений и отделов ГШ о Язове в то время говорили: «Испортился батя. А каким человеком был!» Грешен, так думал и я, не зная истинных настроений министра и тех эпитетов, которыми маршал награждал своего многословного патрона…

Позже от генерала Леонида Ивашова, бывшего в то время начальником Управления делами Минобороны, который часто бывал в кабинете министра, узнал я, например, о жгучем негодовании Язова в связи с тем, что Кремль и МИД откровенно проигнорировали точку зрения Минобороны и Генштаба, когда определялись сроки вывода наших войск из Венгрии. Это еще больше усугубляло и без того сложнейшее положение с расквартированием наших войск на родине.

То было время, когда армия, многие десятилетия являвшаяся «закрытой зоной» общества и фавориткой ЦК, тщательно оберегаемой от критики, — все больше превращалась в Золушку, от которой отворачивалась царица-власть.

Когда-то критическую статью в «Правде» о замерзших трубах в казармах Камчатского гарнизона Генштаб расценивал как чрезвычайное происшествие, как удар по собственному авторитету. Тогда весь Арбат напрягался, ставил на уши все соответствующие службы, командующий войсками округа и его заместитель по тылу получали образцово-показательные втыки, а министр снимал «кремлевку» и победоносно докладывал в военный отдел ЦК о «недоразумении» и «самых серьезных выводах».

Когда-то критические статьи об армии главные редакторы центральных газет возили согласовывать на Старую площадь, а прослышавшие о них министр обороны или начальник Генерального штаба одним звонком в Кремль лишали себя неприятностей.

Наступали иные времена…

Однажды на Арбате случился жуткий генеральский переполох. Стало известно, что в «Правде» готовится разгромный материал об одном из известных генералов, возглавляющих Калининградское высшее военное училище. Этот военачальник состоял в каком-то родстве с одним из замов министра обороны, из-за чего хорошо двигался по службе. Ему уже готовили кабинет начальника Главного управления ГШ. Таких людей у нас на Арбате знали «поштучно». И вот известие: наша разведка на Старой площади сообщила, что о готовящейся статье было доложено Горбачеву и тот дал ей зеленый свет. И даже порекомендовал больше давать таких материалов.

Целый день между Арбатом и Старой площадью шли тяжелые телефонные переговоры. Логика военных сводилась к тому, что статья в центральном печатном органе ЦК КПСС может быть расценена прессой как «открытие охоты на генералов» и сильно ударит по престижу армии. Логика руководителей идеологического и административного отделов ЦК сводилась к тому, что «решение принято и обсуждению не подлежит». Другой аргумент: такой материал заставит многих военачальников сделать соответствующие выводы…

Мне была поручена весьма щекотливая миссия переговорить с автором статьи — военным обозревателем «Правды» полковником Василием Изгаршевым и упросить его «по собственной инициативе» снять материал. Я давно знал Василия Филипповича, еще со времен его работы в «Красной звезде», и у меня с ним сложились добрые отношения. Полковник был мудр и проницателен. Когда я, движимый высокой ответственностью за выполнение «задания особой важности», стал егозить вокруг него, как неуклюжая лиса вокруг курятника, Изгар-шев сказал мне:

— Если ты не хочешь, чтоб я перестал уважать тебя, прекрати пустые хлопоты…

Статья появилась на следующий день. Проворовавшийся начальник училища был снят.

Наступали времена, когда пресса все яростнее набрасывалась на наших минобороновских и генштабовских прохиндеев, еще недавно чувствовавших себя в полной неприкосновенности.

И здесь невозможно было не признать, что Горбачев сыграл важную очистительную роль, когда разрешил прессе сказать правду о моральном облике многих представителей высшего генералитета. Родина по фамилии, имени и отчеству узнавала о тех, кто трудолюбиво поставлял из Германии в Москву ворованную мебель. Выволакивались на свет Божий махинаторы в лампасах, за казенный счет строившие себе загородные хору мы и нечестным путем приобретавшие квартиры для своих чад. Выводились на чистую воду те, кто волшебным образом за считанные месяцы произрастал из полковников в генерал-лейтенанты.

Конечно, такая гласность многим на Арбате была не по душе. Многие высокие чинуши в МО и ГШ ворчали на прессу и часто упрекали журналистов в том, что они передергивают факты, сгущают краски, наговаривают, а то и просто врут.

Я видел и понимал, что то были несостоятельные попытки спасти «честь мундира», который уже изрядно замаран.

На аэродроме Чкаловский мне самому доводилось встречать военные самолеты из Германии и забивать под потолок машины со «скромными» подарками из ЗГВ, предназначенными для моих начальников.

В Военном институте МО список абитуриентов, поступающих на переводческий факультет, почти сплошняком состоял из фамилий, которые легко было найти в телефонных справочниках ЦК КПСС, МИДа, МО и ГШ.

Когда некоторые высшие военачальники Советской Армии и Военно-Морского Флота читали офицерам Генштаба страстные проповеди о необходимости яростно бороться с протекционизмом и проявлять скромность, а в это время их сынки служили в германских «дырах», неизвестно за что получали досрочные воинские звания или без очереди — сверхнормативное жилье в элитных генеральских домах на Рублевке или на ЮгоЗападе столицы, — все это навевало мрачные впечатления о нравственном здоровье многих представителей нашей военной верхушки.

С арбатской колокольни я все отчетливее начинал видеть, что главные рычаги управления армией облепила «военная буржуазия», усердно пекущаяся о своем материально-бытовом состоянии и все меньше — о том облике Вооруженных Сил, которого требовало время.

Был «Арбатский военный округ» и была черная кость армии — измотанное и затюканное гарнизонное и корабельное офицерство, замордованная «дедовщиной» гигантская солдатская масса, кропотливо считающая дни до дембеля. Командиры рвали жилы, чтобы подчиненные им части и подразделения не потеряли облик войска, и ценою нечеловеческих усилий им во многом это еще удавалось…