СЕНСАЦИИ

…Когда в 1992 году во время своей зарубежной поездки президент России Борис Ельцин неожиданно заявил, что наши межконтинентальные ядерные ракеты больше не нацелены на США, у нас на Арбате очень у многих отвисли челюсти.

Офицеры Главного оперативного управления Генерального штаба, которые курировали Ракетные войска стратегического назначения, признались мне, что к тому времени идея о взаимном ненацеливании ракет еще только-только витала в воздухе…

В тот же день я связался по телефону закрытой связи (ЗАС) с начальником Главного штаба РВСН генерал-полковником Вячеславом Кочемасовым и напрямик спросил его:

— Ельцин сказал правду?

Кочемасов отвечал уклончиво. Дескать, вопрос о ненацеливании — пока лишь политическая риторика, что-то вроде декларации о намерениях.

Я хорошо понимал его осторожность: откровенность столь высокого должностного лица (являющегося одновременно и первым заместителем Главкома РВСН), а тем более хоть тень сомнения в оценках «ядерных» заявлений президента — Верховного главнокомандующего могла стоить генералу должности…

Он стал говорить мне о «пробных шарах» и о том, что между политическими намерениями и реальным положением дел в такой щекотливой сфере всегда есть определенный зазор…

Потом выяснилось, что этот «зазор» просуществовал аж два года. Только по весне 1994 года министр обороны РФ генерал армии Павел Грачев официально сообщил, что уж теперь «окончательно» наши ракеты на США не нацелены и их полетные задания выведены на так называемый нулевой вариант.

Очень педантичная корреспондентка московского бюро английской газеты «Санди Тайм» Керри Скотт сразу обратила внимание на это заявление Грачева, позвонила к нам в пресс-службу Минобороны и стала въедливо докапываться до истины.

— Если судить по очень строгому счету, — сказала она мне, — то получается, что президент России, мягко говоря, ввел людей в заблуждение своим сенсационным заявлением о ненацеленных на США ракетах. Или это не так?

Я попросил Керри дать мне время, чтобы переговорить с нашими специалистами РВСН и подготовить квалифицированный официальный ответ на этот ее каверзный вопрос.

Но ни на следующий день, ни через неделю английская журналистка ответа от меня не получила. Потратив уйму времени на консультации со специалистами Главного оперативного управления ГШ и Главного штаба РВСН, я понял, что искать истину бесполезно. Хотя ракетчики, зная, безусловно, где она лежит, опасались говорить правду. И потому водили меня вокруг да около.

И только позже генерал-майор Валерий Чирвин, служивший в Центре военно-стратегических исследований Генштаба, посоветовал мне не тратить времени впустую и прямо рубанул:

— За состоявшийся факт выдано то, что еще находилось в стадии проработки…

Но так ответить англичанке я, конечно, не мог. Это автоматически приравнивалось бы к рапорту об увольнении из армии. А Керри продолжала звонить. И теперь уже я, переняв у сослуживцев искусство замыливания истины, пытался водить девушку за нос. Но она быстро раскусила мои неуклюжие логические пассы и дала откровенную рекомендацию — «не пудрить мозги»…

Мне до сих пор стыдно перед англичанкой. Впрочем, не только перед ней.

За годы службы в должности начальника информационноаналитического отдела управления информации МО РФ, а затем пресс-секретаря министра обороны России, я не один раз попадал в ситуации, когда вынужден был по указке начальства или по собственной инициативе в целях защиты «чести фирмы» откровенно дурачить не только иностранных, но и своих — российских журналистов.

Выдавать лживую информацию — самый отвратительный вид работы, при котором чем больше в тебе обманщика, тем меньше совести. Но именно это нередко становилось главным критерием профессионализма, когда назревала необходимость скрыть истину. Порой наступали моменты, когда требовалось лицемерие в особо утонченной форме. Обычно бывало это тогда, когда первые лица в государстве, в Минобороны или Генштабе случайно, умышленно или по недоразумению выпускали сенсационную дезу, затрагивающую наиболее острые проблемы военной области, особенно — ракетно-ядерные…

Тогда телефон на столе дежурного пресс-службы начинал разрываться, а факс — вытягивать длиннющий белый язык с множеством заковыристых журналистских вопросов, «кремлевка» тарабанила грозно и без умолку. Некоторые мои предшественники, чтобы не попасть впросак, когда требовалось прокомментировать и защитить Верховного главнокомандующего или министра обороны, пустивших очередного «ядерного петуха», решали проблему просто — не снимали телефонную трубку и не отвечали ни на какие факсы. Какое-то время такой «опыт» выручал и меня.

Но потом пошли неприятности: какой-то высокий чин из Совета безопасности России позвонил однажды в приемную министра обороны и пожаловался, что пресс-служба Минобороны и пресс-секретарь главы военного ведомства не выполняют своих обязанностей. И тогда я пускал в дело последний спасительный козырь, который уворовал в свое время у бывшего заместителя начальника управления информации МО полковника Владимира Никанорова: «Указы и решения президента— Верховного главнокомандующего Министерство обороны и Генштаб не комментируют, а выполняют!..»

Но и это не всегда спасало от неприятностей. Случалось, что президентская или правительственная пресс-службы давали нам нагоняй за дезертирство на информационном фронте. Чаще всего такое происходило в те времена, когда пресс-секретарями Ельцина были Вячеслав Костиков и Сергей Медведев. После того как в Кремль пришел Ястржембский, нам стало легче — когда президент допускал очередной опасный «ядерный ляп», его пресс-секретарь пытался изо всех сил локализовать разрастание шумихи…

Ему было тяжко: Ельцин все чаще допускал такие лихие экспромты по военным вопросам, «горбатость» которых нельзя было выпрямить даже самыми искусными профессиональными комментариями.

Однажды, говоря о готовящемся к подписанию с НАТО Основополагающем акте, Ельцин высказался втом плане, что если наша страна выступит против какого-нибудь решения в рамках Североатлантического союза, то оно принято не будет. Иными словами, мы получали что-то вроде права вето.

Опять пошли звонки в пресс-службу Минобороны. Но поскольку вопрос касался заявления президента, то мы, согласно установленным правилам, переводили стрелку на Кремль — в ведомство Сергея Ястржембского. Там же журналистам рекомендовали звонить в МИД. А мидовская пресс-служба, в свою очередь, перенацеливала очень любопытных на Арбат. Вконец оборзевшие от такого «футбола» репортеры орали в трубку:

— Так получила Россия право вето в НАТО или нет?!

Мы снова рекомендовали журналистам обращаться в МИД. Оттуда их снова отсылали к нам. В конце концов, все пресс-службы сошлись на том, что права, «близкие к вето», судя по заявлению Ельцина, мы в НАТО получим. Так и сказали прессе.

Но не прошло и пары дней, как Билл Клинтон принципиально уточнил российского президента, заявив, в частности, что «Россия будет тесно работать с НАТО, но не внутри НАТО». Следовательно, ее мнение на решения руководства альянса никакого решающего влияния оказывать не будет…

Но то были еще цветочки. Очередной «ядерный» иницидент, в эпицентре которого снова оказался глава российского государства, случился на майском (1997 г.) саммите в Париже…

Когда Ельцин готовился к отъезду во французскую столицу для подписания Основополагающего акта (он должен был определить характер новых отношений России и НАТО), в Генштабе не было и слуха о том, что президент сделает какие-то сенсационные заявления по ракетно-ядерной проблематике (не располагали информацией об этом и комитеты обеих палат парламента по обороне и безопасности).

И вот — сенсация, прозвучавшая из уст Ельцина:

— Я сейчас принял решение. Все, что у нас нацелено на те сЇраньї, главы которых сидят за этим столом, со всего снимаются боеголовки…

В составе российской делегации были хорошо знакомые мне люди, которые позже рассказали о многих любопытных деталях этой «исторической сцены»…

Явно рассчитывающий на шокирующий эффект, Ельцин был даже несколько удивлен тем, что в ответ на его заявление о снятии ядерных боеголовок с ракет, нацеленных на страны НАТО, в зале раздались слишком жидкие аплодисменты. И потому высказал еще несколько тезисов.

Клинтон посмотрел на Ельцина веселыми глазами человека, привыкшего к охотничьим байкам друга Бориса. Ширак попросил переводчика как можно точнее еще раз перевести сказанное русским президентом, а Коль лишь хитровато улыбнулся уголками губ…

Иностранные корреспонденты в ажиотаже набросились на пресс-секретаря президента с расспросами и уточнениями. Сергей Ястржембский плел затейливые словесные кружева вокруг «ядерной сенсации» шефа, изо всех сил давая журналистам понять, что не следует очень уж буквально воспринимать его заявление…

Очередной «ядерный» экспромт Ельцина сильно смахивал на авантюру. Создавалось впечатление, что президент не понимал, о чем говорил. Фраза «я сейчас принял решение» относилась к ядерным боеголовкам. Такие решения не могут приниматься единолично и сиюминутно даже главой государства. То было очень похоже на потерю президентом чувства границ власти и публичных заявлений…

Сразу после парижской сенсации Ельцина в Государственной думе разгорелись яростные прения. Председатель Комитета по обороне генерал Лев Рохлин сравнил парижское заявление БН с его легендарным анекдотом о тридцати восьми снайперах, припрятанных оконфузившимся генералом Барсуковым в кустах под Первомайской…

Депутатские вопросы были нешуточные: соответствует ли действительности заявление президента РФ о снятии боеголовок с ракет, нацеленных на страны НАТО? Если да, то почему это решение государственной важности, затрагивающее обороноспособность страны, было принято в обход обеих палат парламента?

Кремль помалкивал. Даже Ястржембский, привыкший «ложиться грудью на пулеметы», некоторое время скромно воздерживался от возможности совершить очередной подвиг. Но недостатка в добровольцах не было. Представитель президента в Госдуме Александр Котенков заявил, что наш президент в Париже говорил «просто о перенацеливании ракет». Такое уточнение еще больше запутывало вопрос, и было ясно, что «адвокат» у Ельцина неважный: отсутствие сильных профессиональных аргументов нельзя было компенсировать даже страстной котенковской патетикой. Российский президент в Париже сказал четко: «со всего снимаются боеголовки».

Вскоре искусство плетения оправдательных кружев вокруг ядерного экспромта президента решил продемонстрировать и министр иностранных дел России Евгений Примаков. Чтобы остудить накаляющиеся страсти, он заявил, в частности, что наши ядерные инициативы будут реализовываться в зависимости от встречных шагов НАТО. То был очень хитрый ход: Примаков пытался успокоить критиков Ельцина тем, что, дескать, хотя Борис Николаевич и решил снять боеголовки, но надо еще посмотреть, как на это отреагирует Североатлантический союз. Заявление Примакова было очень похоже на дезавуирование того, что сказал в Париже Ельцин. Ибо наш президент преподнес снятие боеголовок как данность, а Примаков — как намерение…

Примаков ушел от конкретных ответов на вопросы о том, как прорабатывалось с МИДом решение о снятии ядерных боеголовок и не было ли заявление Ельцина экспромтом. Этот — главный — вопрос так и повис в воздухе. Тогда Госдума обратилась с запросом к министру обороны России генералу армии Игорю Сергееву. Теперь наступала его очередь демонстрировать искусство «уточнять» президента так, чтобы и его не подставить, и самому не подставиться.

Накануне выступления Сергеева в парламенте в Минобороны и Генштабе было много разговоров о том, как министру ловчее выйти из очень непростой ситуации. Говорили, в частности, о том, что мы вынуждены сами все чаще снимать ракеты с боевого дежурства из-за просроченного гарантийного срока их эксплуатации. И просто решили эту меру подороже «продать» Западу. Но почему опять-таки этот вопрос президент не согласовал с парламентом?

После бесед с некоторыми генштабовскими специалистами у меня возникло сильное подозрение, что некоторые высшие арбатские генералы, имевшие непосредственное отношение к РВСН, накануне отъезда Ельцина в Париж подсунули ему идею о снятии боеголовок с ракет в качестве нового «сенсационного прорыва». У Бориса Николаевича давно обнаружилась ритуальная страсть шокировать коллег на переговорах подобными вещами (у нас на Арбате многие и давно знали, что Ельцин уже с первых своих зарубежных визитов требовал от помощников, чтобы они были «яркими» и сопровождались такими предложениями и инициативами, которые бы запоминались всему миру).

Его парижское заявление тоже было явно рассчитано на это, но прозвучало, как говорится, на грани фола. А поскольку оно сильно затрагивало самую важную сферу безопасности страны, обеспокоенная Госдума и решила получить ответ от министра обороны (еще недавно являвшегося Главкомом Ракетных войск стратегического назначения): что стоит за столь громким высказыванием президента? Генералу армии Сергееву предстояла трудная аудиенция с депутатами в Охотном ряду…

Минобороны явно решило сбить остроту вопроса накануне слушаний Сергеева в Думе и сделало упреждающее фирменно-туманное заявление относительно того, что именно имел Ельцин в виду, когда говорил в Париже о снятии боеголовок с ракет:

«…Такие способы и методы включают в себя как мероприятия по ненацеливанию, так и отстыковку головных частей. При этом несение повседневного дежурства организуется только в интересах осуществления эксплуатации таких средств ядерной безопасности…»

Парижское заявление Ельцина породило на Арбате много вопросов: как быть теперь с ядерными боеголовками, скажем, на наших подводных лодках? Если в полетных заданиях ракет уже нет целей в США, а теперь и в других странах НАТО, то куда именно их надо нацеливать впредь? А уж коль ядерные ракеты на субмаринах будут «выведены на ноль», то какой смысл иметь их в боевом составе наших флотов? А как будет вписываться отстыковка нового числа ядерных боеголовок в реализацию Договора СНВ-2, который еще не ратифицирован? Что конкретно имел в виду Примаков, когда заявил, что парижская инициатива Ельцина будет реализовываться при ответных адекватных шагах со стороны стран НАТО? Но поскольку известий о таких шагах не было, то как тогда быть с реализацией уже принятого и объявленного Ельциным решения о снятии боеголовок с ракет?

За годы службы на Арбате я часто сталкивался с тем, что даже высшие генералы вплоть до министра обороны и начальника Генштаба не имели четкого плана нашей политики в сфере ядерных вооружений. И в том не было их вины. В стране уже многие годы не существовало согласованного подхода Кремля, правительства, парламента и Минобороны к этой проблеме, и потому руководству военного ведомства часто приходилось откровенно приспосабливаться к политической конъюнктуре, все чаще идя на поводу у леденящих душу экспромтов Верховного главнокомандующего.

А по мере того как ухудшалась экономическая ситуация в стране, все больше становилось очевидным, что стареющий ядерный щит может превратиться в крышку гроба, и потому сам собою вырисовывался план — побыстрее сокращаться, снимать боеголовки. Мы сокращались от безвыходности положения, часто заворачивая этот процесс в красивые фантики благоразумия…