Третий Всесоюзный съезд советских писателей[325]

Третий Всесоюзный съезд советских писателей[325]

В понедельник, 18 мая с.г., в Большом Кремлевском дворце открылся Третий Всесоюзный съезд советских писателей. Ему предшествовали пятнадцать съездов «братских литератур» Советского Союза, и в их числе Учредительный съезд писателей РСФСР, положивший начало новому этапу в развитии «братских литератур» Российской Федерации.

В начале этого года в февральской тетради «Возрождения» я об этом учредительном съезде писал: «Союз писателей Р.С.Ф.С.Р. — новый, не имеющий ничего общего ни с русской литературой, ни с искусством вообще, аппарат коммунистической пропаганды, цель которой укрепить всеми способами единство коммунистической империи ввиду возможной будущей войны».

Той же цели, но в более широком масштабе должен служить и Третий Всесоюзный съезд советских писателей. Об этом, конечно, молчат, но шила в мешке не утаить. Мишель Татю, московский корреспондент газеты «Le Monde», сообщает со съезда, что то, что он там слышал, похоже скорее на политические выступления в Верховном совете, чем на речи писателей на литературном съезде. Зависимость писателя от коммунистической партии — полная, это подчеркивается на каждом шагу. На второй день съезда «Правда» пишет: «Красной нитью сквозь все речи ораторов проходит мысль о благотворном значении могучей жизнеутверждающей силы литературы социалистического реализма, о патриотическом долге писателя, как верного помощника Коммунистической партии в ее гигантской работе на благо трудящихся, на благо человечества». Приблизительно то же, тем же суконным языком говорит и первый секретарь союза писателей С.С.С.Р. А.А. Сурков[326] в своем бесконечно длинном и бесконечно скучном докладе «Задачи советской литературы в коммунистическом строительстве». «В решении XXI съезда партии сказано. — говорит он, — что деятели литературы, кино и театра и т. д. призваны… быть и впредь активными помощниками партии и государства в деле коммунистического воспитания трудящихся…» И ниже: «Сильные поддержкой партии, мы на своем съезде в широкой дискуссии по всем волнующим нас вопросам найдем кратчайший и верный путь к созданию высокохудожественных произведений, активно, помогающих партии в коммунистическом воспитании трудящихся». Кратчайший и верный путь к созданию высокохудожественных произведений! Такому оптимизму нельзя не позавидовать. И это на сорок третьем году Советской власти. Но вернее всего, Сурков просто холоп. Впрочем, не он один. Если порыться в документах XX съезда К.П.С.С., то узнаешь, что «искусство и литература Советского Союза могут и должны добиваться того, чтобы стать первыми в мире не только по богатству содержания, но и по художественной силе и мастерству». Чего ж еще? Да и тот же Сурков, в конце концов, признается в своем докладе. «Нужно полным голосом сказать, — объявляет он, — о недостаточной интеллектуальной глубине многих произведений нашей литературы».

Недостаточная интеллектуальная глубина? Пусть так. Коммунисты поняли первые, что глупость — великая сила, и решили ее использовать. Массовое производство гениев — в кратчайший срок и за казенный счет. Разве это не соблазнительно, особенно для представителей «братских литератур», которых на съезде всячески ублажают?

Что же требует Советская власть от гениев?

Современности.

«Требование современности, — говорит тот же Сурков, — звучит ныне как важнейшее политическое, художественное, эстетическое требование».

Не угодно ли!

«Стремление быть современным живет в сердце каждого настоящего художника».

Что значит быть современным?

Это значит быть готовым к войне.

Вот что! Тогда понятно, почему в предсъездовской дискуссии была подвергнута обстрелу так называемая теория пафоса дистанции, оправдывавшая уход в литературном творчестве в сторону от жизни, от насущных вопросов времени.

«Пафос дистанции» — одна из форм «ревизионизма», и его главная опасность для советской власти, конечно, не в уходе от жизни в литературном творчестве, а в метафизическом отрицании советской действительности, тех «насущных вопросов времени», что под разными благородными предлогами делают из человека послушный автомат, которым советское начальство может распоряжаться, как ему угодно.

Под знаком идейной борьбы с ревизионистскими тенденциями прошел III пленум правления Союза писателей С.С.С.Р. О результатах сообщалось смутно. Должно быть, победа была не полная. В заключение говорилось: «Мы должны твердо помнить, что ревизионизм остается главной опасностью на фронте идейной борьбы».

Перед съездом ходили слухи о возвращении Пастернака в лоно Союза писателей. Но они не оправдались. Сурков упомянул о нем лишь раз, мимоходом, в той части своей речи, где касался вопроса о сношениях с писателями капиталистических стран, сочувствующими коммунизму. «Идеологические оруженосцы холодной войны, — сказал он, — пользовались любыми средствами, чтобы сорвать или уменьшить сферу наших контактов с писателями капиталистических стран, то спекулируя на венгерских событиях, то организуя в последнее время реакционную свистопляску вокруг исключения Б. Пастернака за предательское поведение, недостойное звания советского писателя».

Не оправдались и другие надежды, надежды на «новое веянье», возникшие в связи со статьей Ильи Эренбурга о Чехове в последнем номере «Нового мира». Но не все коту масленица. Случилось то, чего не ожидал никто. Паустовский[327] в «Литературной газете» разнес в пух и прах советских писателей за то, что те неизменно кривят душой и в своих произведениях искажают действительность. Он их сравнивает с цирковыми артистами, что в благодарность за аплодисменты посылают публике воздушные поцелуи. Когда они обличают пороки, то дозировка красок такова, что, как бы тяжки пороки ни были, в конце неизменно преобладают светлые тона.

Ко всякого рода компромиссам с правдой Паустовский беспощаден: «Может быть, мы так много о ней говорим именно потому, что в нашей литературе ее мало». Жалок жребий писателя, искажающего правду во имя интересов, ничего общего с литературой не имеющих. Народ все видит, все понимает с полуслова и никогда не простит писателю, каков бы ни был его талант, лжи и обмана. Такая борьба за правду требует готовности к высшей жертве. Но, к сожалению, русская писательская среда отнюдь не блещет высокими моральными качествами.

К этой статье я еще вернусь, когда у меня будет под рукой ее полный русский текст. Но пока ни в печати, ни на съезде о ней не было сказано ни слова, поскольку, конечно, об этом можно судить по официальным отчетам. Даже имя Паустовского произнесено не было. Он поставил вопрос: примет ли съезд решения, какие могли бы способствовать расцвету творческих сил, без которого великой советской литературе не быть, или дело ограничится опекой — более строгой — и сведением старых счетов.

Съезд закончил свою работу 23 мая. Резолюция еще не опубликована. Но по произнесенной накануне речи Хрущева, а также по посланию съезду Центрального Комитета Коммунистической партии совершенно ясно, что учреждается не то что опека, а настоящее рабство, новое духовное крепостное право.

Хрущев, юродствовавший на трибуне больше двух часов, читавший ни к селу ни к городу стихи, рассказывавший анекдоты, дошел в своем фиглярстве до того, что стал умолять съезд быть милостивым к побежденным и вообще власть судить и миловать передал писателям. «Есть правильная поговорка, — сказал он, — лежачего не бьют. И если в идейной борьбе противник сдается, признает себя побежденным и выражает готовность встать на правильные позиции, не отмахивайтесь от него, поймите его, подайте руку, чтобы он мог в ряд встать, вместе работать». (Продолжительные аплодисменты.)

Но тут же он напомнил слова Горького: «Алексей Максимович Горький хорошо сказал: «Если враг не сдается, его уничтожают». Это глубоко правильно». По странному совпадению был помянут, как бы невзначай, Феликс Дзержинский — «золотое сердце». Аплодисментов на этот раз не последовало.

Хрущев успокоил. «Теперь эта борьба осталась позади, — сказал он. — Носители ревизионистских взглядов и настроений потерпели полный идейный разгром, борьба закончилась, и уже летают, как говорится, «ангелы примирения». В настоящее время идет, если можно так выразиться, процесс зарубцевания ран». Борьбу с ревизионизмом партия, оказывается, вела для того, чтобы, как утверждает Хрущев, «развязать творческие силы народа, открыть дорогу новому, осуществить то, что завещал нам великий Ленин, и вести страну по-ленински вперед к Коммунизму».

Центральный Комитет, со своей стороны, обещает «и впредь проявлять постоянную заботу о развитии советской литературы и искусства». «Считая писателей своими надежными помощниками, — говорится в послании, — наша партия прямо и откровенно критиковала и поправляла тех, кто проявил колебания, допускал ошибки».

Хрущев сравнивает писателей с артиллеристами. «Думаю, товарищи, — заканчивает он свою речь, — что в нашем общем наступлении деятельность советских писателей можно сравнить с дальнобойной артиллерией, которая должна прокладывать путь пехоте. Писатели — это своего рода артиллеристы. Они расчищают путь для нашего движения вперед, помогают нашей партии в коммунистическом воспитании трудящихся».

В своем ответном послании Центральному Комитету съезд пишет: «Мы гордимся тем, что партия в своем приветствии нашему съезду назвала нас своими надежными помощниками, и обещаем ей и впредь быть надежными помощниками партии во всех высоких и благородных делах, которые она творит ради счастья народа на нашей родной земле и на всей планете».

Последние слова следует особенно подчеркнуть. Цель коммунистов как была, так до сих пор и осталась — мировая революция.