О моем однофамильце[365]
О моем однофамильце[365]
В своем ответе на статью И.В. Одоевцевой «В защиту поэзии» Ульянов пишет: «Ни на один из многочисленных откликов, вызванных статьей «Десять лет», я не отвечал. Большинство писало о вещах, не имевших ко мне прямого отношения, либо возражало на свои же собственные измышления» («Н<овое> р<усское> с<лово>», 10-V.59).
То же мог бы сказать и я о статье Ульянова «Ошибочная амнистия» («Н<овое> р<усское> с<лово>», 14-VI. 59), о той ее части, где он говорит обо мне и о моем ответе на его статью «Десять лет» («Возрождение», тетрадь 88).
То, что из меня делает Ульянов, даже не карикатура — до того это не я и содержание, какое он в мои слова вкладывает, до того не соответствует их смыслу, что в первую минуту не соображаешь, о ком и о чем речь. Не я, а какой-то манекен, который он же выдумал и с которым по-настоящему сражается. Первый логический из этого вывод — это что и я сражаюсь с манекеном и что настоящий живой Ульянов тут ни при чем. Мы оба бьем мимо цели.
Когда я писал: «Вот уже сорок лет, как мы на волоске над пропастью…» — я хотел подчеркнуть элемент чудесности в нашей эмигрантской судьбе. Как было не понять такой простой вещи. Я писал: «Ульянов не заметил: в нашей судьбе, в судьбе русской эмиграции есть нечто парадоксальное, как бы вечный вызов здравому смыслу». Висеть на волоске над пропастью — значит быть готовым к ежеминутной катастрофе, которая может кончиться гибелью. Что общего между человеком в таком положении и комфортом — ей-Богу, не вижу. Но вот в ответ на мои слова о чуде, о том, что, несмотря на все испытания и беды нашей эмигрантской жизни, судьба нас хранит, — Ульянов пишет: «Я не психиатр и не могу дать определения внутреннему состоянию, продиктовавшему эти строки, но они превосходно объясняют, почему человек, комфортабельно устроившийся «на волоске над пропастью», слышать не хочет ни о каких опасностях». При всем сознании своего несовершенства я никак не могу отнести эти слова к себе. Мне все время кажется, что Ульянов говорит о каком— то моем однофамильце. Но это, может быть, именно потому, что я как раз из числа тех оппонентов Ульянова, для которых, как он думает, «самого понятия «осознания» зла не существует». Говорю «может быть», потому что возможно и другое объяснение. Возможно, что мы с Ульяновым (т. е. я, а не мой однофамилец) в слово «зло» вкладываем различное содержание и то, что Ульянову кажется злом, мне таковым не кажется или кажется злом «не столь большой руки». Продолжая разоблачать моего однофамильца, Ульянов говорит: «Мои выступления, постоянно напоминающие о близости катастрофы, приводят его в бешенство». За бешенство однофамильца не отвечаю. Но о близости какой катастрофы говорит Ульянов? Для меня есть только одна — война. По сравнению с нею все другие — пустяки.
В пылу спора я назвал Ульянова «удавом» и «людоедом». По этому поводу он пишет: «Подозреваю, что «зверь из бездны», «Антихрист» тут же промелькнул в его мозгу. Злобину, прожившему всю свою парижскую жизнь с Мережковскими, стоило, вероятно, немалого труда воздержаться от этих пифических слов. Остановила, надо думать, мысль: «Много чести будет». Что именно «мелькало в мозгу» моего однофамильца и какая происходила в нем внутренняя борьба, лучше меня знает выдумавший его Ульянов. В моем же мозгу мелькало слово совсем другого порядка, нисколько не пифическое, очень точное, произнести которое в споре с Ульяновым, надеюсь, не придется.
Посвященную мне часть своей статьи Ульянов заканчивает: «Полагаю, что Е.Д. Кускова, отнюдь не политическая единомышленница Мережковских, ближе к ним по духу, чем «свой» человек Злобин. У нее было то, что всегда отличало чету Мережковских, — тревога за будущее русской культуры, и чего совсем нет у Злобина».
Т.е. у моего однофамильца. Прошу читателя не смешивать. Что же до «четы Мережковских» с их тревогой за будущее русской культуры, то это было не совсем так, как представляет себе Ульянов. Вообще он Мережковских ненавидит. Я это уже давно замечал. Не то чтоб они были в действительности лучше или хуже, чем кажется Ульянову, — не лучше, не хуже, а другие. И мир, в каком они жили, тоже был особенный, ни на какой другой не похожий.
В этом мире не было ни времени, ни пространства, и вместе с тем это не был мир отвлеченных понятий, мир идей. В нем все было в высшей степени реально. Время и пространство как бы переставали в присутствии Мережковских быть преградой между людьми, становились соединяющими их мостами. Об этом хорошо говорит в своем стихотворении «Над забвеньем» Гиппиус:
Не память, а — воскресенье.[366]
Мгновений обратных лет.
Так бывшее над забвеньем
Своею жизнью живет.
К России относились не всегда одинаково:
Мы — дети, матерью проклятые,
И проклинающие мать.
Но любили ее — оба — страстно, Гиппиус, пожалуй, даже страстнее, чем Мережковский. В <19> 18 г., под большевиками, она писала:
Если гаснет свет — ничего не вижу.
Если человек зверь — я его ненавижу.
Если человек хуже зверя — я его убиваю.
Если кончена моя Россия — я умираю.
Эта страстность на первый взгляд плохо вяжется с тем представлением, какое мы имеем о Гиппиус (до сих пор!). В свое время я это отметил в статье «Неистовая душа»* [* См. «Возрождение», тетрадь 47]. Вот что я тогда писал: «Кто, глядя на эту нарумяненную, надменную, немолодую даму, лениво закуривающую тонкую, надушенную папиросу, на эту капризную декадентку, на эту немку, мог бы сказать, что она способна живой закопаться в землю, как закапывались в ожидании Второго Пришествия раскольники, о которых с таким ужасом и восторгом рассказывает в своей книге «Темный лик» В.В. Розанов? Да, такой в своем последнем обнажении была З.Н. Гиппиус — неистовая душа».
Мы привыкли к ледяному тону, к жестокому спокойствию ее стихов. Но среди русских поэтов XX века по силе и глубине переживания вряд ли найдется ей равный. Напряженная страстность некоторых ее стихотворений поражает. Откуда этот огонь, эта нечеловеческая любовь и ненависть?
Но Россией для Мережковских исчерпывалось не все. Был еще мир — земля, и они его любили не меньше, чем Россию, — той же не отвлеченной, страстной любовью. За три месяца до революции, в ноябре <19>16 г., Гиппиус писала:
Милая, верная, от века Суженая,
Чистый цветок миндаля,
Божьим дыханьем к любви разбуженная,
Радость моя — Земля!
Рощи лимонные — и березовые,
Месяца тихий круг.
Зори Сицилии, зори розовые, —
Пенье таежных вьюг.
Всю я тебя люблю, Единственная,
Вся ты моя, моя!
Вместе воскреснем, за гранью таинственною,
Вместе — и ты, и я![367]
Я не сомневаюсь, что тревога Екатерины Дмитриевны Кусковой за будущее русской культуры была вполне искренна и что она ее любила не меньше, чем, скажем, Горький. Кстати, об этой любви Горького к культуре Гиппиус когда-то писала:
Он был титулярный советник.
Она — генеральская дочь,
Он сделал ей предложенье,
Она прогнала его прочь.[368]
Но что между Кусковой и Мережковскими существовала какая-то внутренняя связь и что они были друг другу близки по духу, как in extremis* [* В последний момент — фр.], утверждает Ульянов, — по меньшей мере спорно.
Тревога Мережковских была не за будущее русской культуры, а за то, что культуры первее — за Человека. Без него не то что о культуре, но и о самой плохенькой цивилизации нельзя даже подумать. Однако если все зависит от человека, то вопрос культуры в скрытой форме, вопрос о свободе — без нее человек, как творческая личность, не существует, — т. е. это вопрос и политический, а не только гуманитарный. О какой же близости между «четой Мережковских» и Кусковой может быть речь, раз они, по собственному признанию Ульянова, политические противники?
Я знаю, Ульянов не доверяет личным воспоминаниям, и, может быть, он прав, ибо в большинстве случаев их точность сомнительна. Послушаем поэтому, что говорит о Кусковой (которая какой была — такой до смерти и осталась), сама Гиппиус в весьма поучительной статье «Невинные признания». Статье предпослан эпиграф: «Сама себя раба бьет…»
Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚
Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением
ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОКЧитайте также
Слух о моем самоубийстве
Слух о моем самоубийстве «…Вчера разнесся слух, что Евтушенко застрелился. А почему бы и нет? Система, убившая Мандельштама, Гумилева, Короленко, Добычина, Мирского, Цветаеву, Бенедикта Лившица, замучившая Белинкова, очень легко может довести Евтушенко до
«Горит свеча на столике моём…»
«Горит свеча на столике моём…» Горит свеча на столике моём, Всё в комнате чуть-чуть преображая, Стекает воск встревоженный её, Причудливо подсвечник украшая. Вот так слеза стекает по щеке, Скупясь, стесняясь, медля, одиноко, И песня о замёрзшем ямщике Звучит в душе, как
«Что в имени тебе моем?»
«Что в имени тебе моем?» Само имя Наталья, которым окрестили будущую жену поэта, для него было дорого уже с лицейских лет. Одно из первых известных стихотворений Пушкина, написанное летом 1813 года, названо «К Наталье». Его эпиграф взят из сатирического послания Шодерло де
Сто миллионов долларов в моем кармане
Сто миллионов долларов в моем кармане — Как объяснить это? — не выдержал я. — Вроде собкор не носит погоны.— Характер. Не смог ужиться в Австралии с послом
Глава 3 ЧТО В ИМЕНИ ТЕБЕ МОЕМ?
Глава 3 ЧТО В ИМЕНИ ТЕБЕ МОЕМ? Однозначного ответа на вопрос, имеет ли название значение для успеха рок-группы, до сих пор нет. Скорее всего, не имеет. (В конце концов, самая легендарная из всех них называлась что-то вроде «Жюки» — пусть хоть кто-нибудь докажет нам, что это
17. Африка в моём сердце
17. Африка в моём сердце Конец мая 2006 года. Вернувшись из Италии, а точнее, из Флоренции, Такеши Китано ужинает в «Периньоне», одном из лучших французских ресторанов Токио. К ужину подано три бутылки «Романе-конти» 1989 года — достаточно дорогое вино для того, чтобы беседовать
Барашек в моем доме
Барашек в моем доме Один мой родственник стал сенатором. Одержав победу на выборах, он решил погостить у меня в Исла-Негра. Вот отсюда и начинается история с барашком.Самые ревностные приверженцы сенатора приехали к нам, чтобы отпраздновать его избрание. В первый день, как
ПЕРЕМЕНЫ В МОЕМ ПОЛОЖЕНИИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
ПЕРЕМЕНЫ В МОЕМ ПОЛОЖЕНИИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ Выше говорилось о смещении центра тяжести в революционном рабочем движении от руководства Коминтерна к руководству Советской коммунистической партии. Это обстоятельство отчетливо проявилось и в моей деятельности. Из структуры
Валерий Кузнецов В МОЕМ КРАЮ
Валерий Кузнецов В МОЕМ КРАЮ 1. ИзвечноеВ моем краю с утра и до утраБушуют казахстанские ветра.Они ревут — что стоит им сорваться!Они свистят — что может быть сильней!Они несутся с яростью сарматскойПо всем просторам пашен и полей!Гонимые по этой дикой воле,Как
О МОЕМ ОТЦЕ
О МОЕМ ОТЦЕ Алексей Дмитриевич Симуков (1904, СПб. — 1995, Москва), драматург, киносценарист. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького (1938–1941). Литературную деятельность начал в 1931 году. Пьесы А. Д. Симукова в большинстве своем — веселые, жизнерадостные комедии:
Драгоценности в моем матрасике
Драгоценности в моем матрасике Шестикомнатная коммуналка в Москве на Большой Серпуховке считалась малонаселенной. В одной комнате жили Вознесенские впятером с бабушкой. Мать, Антонина Сергеевна, «коммунальные ссоры утешала своей беззащитностью». Соседи их — «семья
"Опилки в моем сердце"
"Опилки в моем сердце" Отголоски оренбургских событий разлетелись по всему свету, и в 2007 году на связь с нами вышла некая Жаклин Джонс. Несколько листочков, озаглавленных «Самсон, каким я его знала», оказались лишь пресловутой надводной частью айсберга. Вскоре мы получили
Беседы о моем крёстном
Беседы о моем крёстном Дорогие друзья, вы меня просили рассказать вам еще кое-что про моего дорогого Дядю Ваню. Я уже не раз делился с вами моими воспоминаниями, но если «поскрести, помести» по «закобкам» памяти, то можно чего-нибудь и наскрести, намести.Вы помните, что в
Письма на моем столе
Письма на моем столе Когда я был маленьким, то страшно завидовал взрослым, которые имели основания заглядывать в почтовый ящик и время от времени доставали оттуда письма, украшенные пестрыми марками и таинственными штемпелями. Высокое право писать и получать письма