Пастернак, Нобелевская премия и большевики[192]
Пастернак, Нобелевская премия и большевики[192]
Пастернак Борис Леонидович — третий после Толстого и Бунина русский писатель, которому присуждена Нобелевская премия.
Интересно, что все три лауреата принадлежат к одной «школе» — толстовской. Бунин считал Толстого (от премии, кстати, отказавшегося) своим учителем и в известном смысле продолжал его линию. И не случайно сравнивает западная критика «Доктора Живаго» с «Войной и миром» (М. Слоним[193], в «Новом журнале», с «Анной Карениной»). Шведская академия — не в укор будь сказано — явно предпочитает «тайновидца плоти» Толстого «тайновидцу духа» Достоевскому и верна своему выбору вот уже более полувека. Сейчас ею как бы восстановлено единство русской литературы и проведена связующая линия от классика Толстого, представителя России дореволюционной, через эмигранта Бунина к советскому писателю Пастернаку.
Советы его, впрочем, своим не считают. Когда выбор шведской академии стал известен, у многих возник вопрос, как отнесутся к нему «они». Шаховская, описывая свою первую встречу с советским «Олимпом» во время знаменитого завтрака в Кремле, говорит: «Каковы бы они ни были — среди них нет ни одного дурака». Однако дураки нашлись, и первый — министр «партийного мракобесия», Михайлов[194], заявил, что Пастернак — хороший переводчик, но писатель ничтожный. Одержимая манией преследования «Литературная газета» это подхватила, объявив, что выбор шведской академии — результат интриг «ультрареакционного» заговора. За «Литературной газетой» сорвалась с цепи «Правда». Словом, большевики перед лицом всего мира сами себя нещадно выпороли и как будто собираются это милое занятие продолжать.
Но говорить и писать они могут что угодно, им все равно не верит никто — ни здесь, ни в России. Пастернак был не прав, когда, в разговоре с корреспондентом «Le Monde», сказал, что его радость по поводу премии не разделяется никем. Если бы России был дан один день полной свободы, перед дачей Пастернака в Переделкине собралась бы пришедшая его приветствовать несметная толпа, в которой мелькали бы многие видные «партийцы» и даже «комсомольцы». И еще неизвестно, чем бы это кончилось.
Для большевиков присуждение Нобелевской премии писателю в опале было, по-видимому, полной неожиданностью, и в первую минуту они растерялись. Только этим можно объяснить те идиотские меры, какие были ими приняты. Чтобы скрыть от Пастернака новость, о ней ни в прессе, ни по радио объявлено не было. Иностранным журналистам сказали, что Пастернак болен и не принимает никого. В конце концов все стало известным, и в первом же интервью в «Daily Mail» от 24 октября Пастернак опроверг большевистскую ложь о своей болезни. Тогда советская цензура интервью задержала. Но и эта мера оказалась недействительной. Интервью стали одно за другим появляться, и мы узнали, что Пастернак и писатель замечательный, и замечательный человек.
Сейчас еще трудно сказать, чем кончится его поединок с советской властью, но от исхода этого поединка, несомненно, зависит судьба не только Пастернака.
Что в нем удивляет больше всего — это его прямота и бесстрашие. Он говорит, что думает, и своего отношения к советской власти нисколько не скрывает. Не то чтобы он ее фактически не признавал, но для него эта форма человеческого устройства на земле противна законам природы и потому нежизнеспособна, обречена на исчезновение. Но этого-то большевики как раз переварить и не могут.
Одному журналисту он сказал: «Они, в сущности, требуют от нас немногого, чтобы оставить нас в покое: полюби то, от чего тебя отвращает, и отвратись от того, что ты любишь. Но это очень трудно», — прибавил он.
Он родился 10 февраля 1890 г. в Москве, в доме Лыжина. Его отец[195], талантливый художник, был преподавателем в московской школе живописи, ваянья и архитектуры. Он знал близко Толстого, произведения которого иллюстрировал, дружил с Репиным и с семьей композитора Скрябина[196].
Встреча со Скрябиным была в жизни юного Пастернака событием большой важности. По совету своего кумира он стал заниматься музыкой, готовя себя к музыкальной карьере, и достиг хороших успехов как пианист и композитор. Но вдруг, неизвестно почему, бросил все. Может быть, по той причине, что, не обладая абсолютным слухом, он не надеялся достичь того совершенства, к какому стремился.
Он стал писать стихи. И это было его настоящее призвание. Сначала он примкнул к передовому течению, к так называемым футуристам, о чем свидетельствуют его два первых сборника, изданных в 1914 г., «Близнец в облаках» и «Сестра моя жизнь» в 1917 г. Потом, в возрасте более зрелом, он от них отрекся. Кроме этих двух первых сборников, существуют еще четыре: «Темы и вариации» (1923 г.), «1905 год», «Лейтенант Шмидт» (1927 г.) и «Второе рождение» (1932 г.). Из прозы известны изданная в 1931 г. «Охранная грамота» и вышедшая у Галлимара[197] вместе с французским переводом «Доктора Живаго» «Опыт автобиографии». Вот и все. А затем «Доктор Живаго» и новые, еще не изданные стихи. Кроме того, он переводил Шекспира и «Фауста» Гёте.
Он жил в Москве и встречался со всеми своими «знаменитыми» современниками. Он знал Белого, Блока, Брюсова, Бальмонта, Ходасевича, Есенина, Маяковского, Балтрушайтиса[198] и многих других, менее славных, о которых упоминает в своей автобиографии.
В 1935 г. он приезжал в Париж на антифашистский конгресс. Его здоровье было очень расшатано. Он чуть ли не год страдал бессонницей и был на краю психического расстройства. Вернувшись в Россию, он совершенно ушел от общественной жизни, от невыносимого уродства советской действительности. Жил переводами, и его уже стали забывать, как вдруг… Теперь его не забудут.
Этот номер был уже в печати, когда пришло известие, что Пастернак от Нобелевской премии отказался. К этому вопросу я еще вернусь. Но «отказ» Пастернака, конечно, ничего по существу не меняет. Причины его всем понятны.