1 января 1924. Вторник

1 января 1924. Вторник

С Петром Ефимовичем у меня уже давно произошел разрыв. Я ему в последний раз сказала: «Это была игра». Он не верит, говорит, что это не зависит от меня, что я не вольна в своем чувстве и т. д. Одним словом, хочет меня убедить, что я его люблю. Это меня злит. Сегодня я была с ним чересчур даже груба и резка. Я ему сказала, что он нарывается на ссору и что этого ему уже не придется повторять. Теперь я еще больше узнала его. Он — эгоист, ревнив, подозрителен и мстителен. Он, конечно, догадывается, что между мной и Васей что-то произошло, и ревнует меня к нему. Ревнует страшно, говорит кисло-сладкие слова и старается на что-то намекать. Ему сейчас больно, я верю, и хоть он и говорит, что сам виноват, но мне кажется, что он обвиняет меня и всякими упреками и подозрениями хочет отомстить мне. Но в нем есть порядочность, и я уверена, что и месть будет только между нами.

О Васе я думаю это время. Страшно хотелось его видеть. Сегодня он зашел ко мне (а не в большую комнату, как всегда), был какой-то кислый, будто расстроенный, отвечал невпопад. Мамочка, когда на минутку зашла ко мне, сразу заметила это. «Что это вы в растрепанных чувствах?» — «Устал». Врет. Разговор не кончился. Я прочла ему последние стихотворения, не знаю уж, как он их понял. «Ну, мне пора!» — говорит он. «А мне что делать?» — «Да, я знаю, что вам делать!» — «Что?» — «Не скажу». — «Почему?» — «Так». — «Почему?» — «Не все можно говорить». — «А сама я это сделаю?» — «Не сделаете». — «Почему?» — «Так». — «А вам этого хочется?» — «Хочется». — «А вы бы это сделали?» — «О, запросто!» — «Так почему же вы думаете, что я не смогу?» — «Так я на всякую гадость способен!» — «Значит, это гадость?» — «Нет, совсем даже не гадость… Я не могу все равно сказать». — «Почему?» — «Нельзя». — «А я это сделаю, Вася». — «Нет». — «Сделаю». — «Это будет зависеть от вас». — «Ну, от вас». — «Бывают моменты, когда я могу решиться на все». — «Конечно». — «А может быть, я сама могу это сделать?» — «Нет… нет!» Крепкое и долгое рукопожатие, и он оставил меня в недоумении и в сплетении каких-то странных чувств. Я понимала его. В тот момент мне действительно хотелось порвать все нормы приличия и инструкции и сыграть с ним второе действие, на которое так упорно вызывает меня Косолапенко. Люблю я его или нет — не знаю, но готова любить, хотя разум и предостерегает, и указывает на безумие и глупость. Но я его хочу. Мне нравится его ласковый взгляд, только он не всегда бывает ласковым. Любит ли он меня? В его обращении со мной есть какая-то неопределенность. Вечная недоговоренность, молчание, какая-то боязнь назвать все своим именем, неуверенность, и я не знаю, что еще. «Будьте смелей!» — сказала я ему, когда он уходил.