22 марта 1925. Воскресенье
22 марта 1925. Воскресенье
Вот опять взялась за дневник. Давно не писала, да правду сказать, и нечего было писать. Вот последнее, вчерашнее, самое неприятное событие: кадеты застрелили Рынду. И глупо так: «А куда она денется? А куда ее щенков денем?» (у нее должны были быть щенки). Убить такую молодую, живую, веселую — дурачье! Просто кровожадность какая-то. Я даже во сне видела ее сегодня, мою милую Рындочку. Такая хорошая собака. Как вспомню, так сразу как-то неприятно все делается. Ну прямо не знаю, до чего мне ее жалко.
Больше, кажется, ничего и нет.
Сейчас я переписываю для библиотеки (для ликвидации) иностранный отдел каталога. С самой пятницы все пишу. Скучное дело и трудное, напр<имер>, английские книги. И, главное, какая досада еще: пишу №№ 396, 367 и т. д. Я уж думала, что переделать, переписать все надо, но Мамочка успокоила. И в этой работе я все какая-то «ненастоящая». Ну какая я переписчица с таким-то почерком? Как-то неловко и деньги за это брать. Мне даже смешно, что я везде «ненастоящая»!
Вот какую бучу все подняли из-за «Тайны». А у Лескова, в «Соборянах»[359] есть такое место (когда Туберозов готовится к проповеди): «Разве Иуда не был прав с точки зрения „почивающих в законе“, когда он предал Учителя, преследуемого правителями?» (цитирую по памяти). Это толкование… забыла кого, вспомню — напишу. Так вот, 50 лет тому назад об этом можно было писать, а теперь — нет! Беда, когда делать людям нечего!
В последнем «Звене» довольно интересная статья Лозинского (забыла название) о грамматике в литературном языке. Я с ним вполне согласна, что никакие грамматические формы не могут быть постоянными, что язык растет. Я даже скажу больше: каждый должен писать на своем жаргоне, не может быть никакого общего «литературного языка». Да!
А что написать про себя? Я достигла какого-то равновесия, очень неустойчивого и нервного. Так, как будто я закусила губу и креплюсь из последних сил. Тоски нет, да и ничего нет, словно меня и не существует. Думаю — о серых чулках, о фигуре, о ногтях, о чем угодно, а в глубину и не заглядываю: там ничего нет. Да так-то и легче. Проклинаю плохую погоду и жду солнышка. Я так люблю солнце и тепло, что, кажется, могу еще долго терпеть. Стихов не пишу, и это единственно, что мне грустно. А так все равно и не мучительно. Не знаю, надолго ли такое спокойствие?