2

Разумеется, в «Собственноручных записях» Екатерина II не могла записать, что ее сын, наследник русского престола, будущий русский император Павел, является не сыном Петра III, а некоего другого избранника, но в тексте фразе о беременности Екатерины Павлом предшествует довольно путаная история о романе Чоглоковой с князем Петром Репниным, в которой как-то не к месту появляется Сергей Салтыков.

Мысль Екатерины выстраивается так: некто открылся Сергею Салтыкову, «который постарался – мы уже вошли в цитату! – его успокоить; я отнюдь не говорила Сергею Салтыкову того, что об этом знала, боясь невольной иногда нескромности. Под конец и муж стал мне делать кое-какие намеки; я разыграла из себя дурочку и удивленную и промолчала»…

И вот сразу после этого, не отделенные даже абзацем, идут слова: «В феврале месяце у меня появились признаки беременности»…

Некое иносказание содержится и в подробном рассказе об исповеди Чоглокова, которой тот удостоил беременную Екатерину, о скандале между Чоглоковыми, свидетельницей которого стала она, о неожиданном визите императрицы.

Повсюду в этом рассказе к месту и не к месту появляется Сергей Салтыков, который, по словам Екатерины, «был прекрасен, как день»…

Любопытно, что порою Екатерина II упоминает о нем чаще, чем о муже.

Если же сопоставить частоту упоминания их, то рассказ распадается на три примерно равные части. В первой части мы видим совершенно явный паритет Сергея Салтыкова и великого князя. На одно упоминание одного приходится ровно одно упоминание другого…

Великий князь Павел Петрович в младенчестве (с портрета неизвестного художника середины XVIII в.)

«В самую Пасху во время службы Чоглоков захворал сухой коликой; ему давали сильных лекарств, но болезнь его только усиливалась.

На Святой неделе великий князь поехал кататься с кавалерами нашего двора верхом. Сергей Салтыков был в том числе; я оставалась дома, потому что меня боялись выпускать ввиду моего положения и ввиду того, что у меня было уже два выкидыша; я была одна в своей комнате, когда Чоглоков прислал просить меня пойти к нему; я пошла туда и застала его в постели; он стал сильно жаловаться мне на свою жену, сказал, что у нее свидания с князем Репниным, что он ходит к ней пешком, что на Масленой, в один из дней придворного бала, он пришел к ней одетый арлекином, что Камынин его выследил; словом, Бог знает, каких подробностей он мне не рассказал.

В минуту наибольшего возбуждения его пришла его жена; тогда он стал в моем присутствии осыпать ее упреками, говоря, что она покидает его больного.

И он, и она были люди очень подозрительные и ограниченные; я смертельно боялась, чтобы жена не подумала, что это я выдала ее во множестве подробностей, которые он привел ей относительно ее свиданий.

Жена, в свою очередь, сказала ему, что не было бы странным, если бы она наказала его за его поведение по отношению к ней; что ни он и никто другой не может по крайней мере упрекнуть ее в том, что она пренебрегла им до сих пор в чем бы то ни было; и свою речь она закончила словами, что ему не пристало жаловаться; и тот и другой обращались все время ко мне и брали меня судьей и посредником в том, что говорили. Я молчала, боясь оскорбить того или другого, или обоих вместе, или же выдать себя.

У меня горело лицо от страха; я была одна с ними.

В самый разгар пререканий Владиславова пришла сказать мне, что императрица пожаловала в мои покои; я тотчас же туда побежала. Чоглокова вышла со мной, но вместо того, чтобы следовать за мной, она остановилась в одном коридоре, где была лестница, выходившая в сад; она там и уселась, как мне потом сказали.

Что касается меня, то я вошла в мою комнату вся запыхавшаяся и действительно застала там императрицу.

Видя меня впопыхах и немного красной, она меня спросила, где я была.

Я ей сказала, что пришла от Чоглокова, который болен, и что я побежала, чтобы вернуться возможно скорее, когда узнала, что она изволила ко мне пожаловать. Она не обратилась ко мне с другими вопросами, но мне показалось, что она задумалась над тем, что я сказала, и что это ей казалось странным; однако она продолжала разговаривать со мной; она не спросила, где великий князь, потому что ей было известно, что он выехал.

Ни он, ни я во все царствование императрицы не смели выезжать в город, ни выходить из дому, не послав испросить у нее на это позволения.

Владиславова была в моей комнате; императрица несколько раз обращалась к ней, а потом ко мне, говорила о безразличных вещах и затем, пробыв без малого полчаса, ушла, объявив мне, что по случаю моей беременности она позволяет мне не являться 21 и 25 апреля…

Как только великий князь вернулся, я рассказала Сергею Салтыкову о том, что со мной случилось во время их прогулки, как Чоглоков меня позвал, что было сказано между мужем и женою, о моей боязни и визите, который императрица мне сделала.

Тогда он мне сказал: “Если это так, то я думаю, что императрица приходила посмотреть, что вы делаете в отсутствие вашего мужа, и, чтобы видели, что вы были совершенно одни и у себя и у Чоглокова, я пойду и захвачу всех моих товарищей так, как есть, с ног до головы в грязи, к Ивану Шувалову”.

Действительно, когда великий князь удалился, он ушел со всеми теми, кто ездил верхом с великим князем, к Ивану Шувалову, который имел помещение при дворе. Когда они туда пришли, то последний стал расспрашивать их подробно о прогулке, и Сергей Салтыков сказал мне потом, что, по его вопросам, ему показалось, что он не ошибся.

С этого дня болезнь Чоглокова стала все ухудшаться; 21 апреля, в день моего рождения, доктора нашли, что нет надежды на выздоровление. Об этом сообщили императрице, которая приказала, по своему обыкновению, перевезти больного в его собственный дом, чтоб он не умер при дворе, потому что она боялась покойников.

Я была очень огорчена, как только узнала о состоянии, в котором Чоглоков находился. Он умирал как раз в то время, когда после многих лет усилий и труда удалось сделать его не только менее злым и зловредным, но когда он стал сговорчивым и с ним даже можно было справляться, изучив его характер.

Что касается жены, то она искренно меня любила в то время и из черствого и недоброжелательного Аргуса стала другом надежным и преданным. Чоглоков прожил в своем доме еще до 25 апреля, до дня коронации императрицы, в который он и скончался после полудня. Меня тотчас об этом уведомили, я посылала туда почти каждый час. Я была поистине огорчена и очень плакала. Его жена тоже лежала в постели в последние дни болезни мужа; он был в одной стороне своего дома, она – в другой.

Сергей Салтыков и Лев Нарышкин находились в комнате жены в минуту смерти ее мужа; окна комнаты были открыты, птица влетела в нее и села на карниз потолка, против постели Чоглоковой; тогда она, видя это, сказала: “Я убеждена, что мой муж только что отдал Богу душу; пошлите узнать, так ли это”[146].

Пришли сказать, что он действительно умер.

Она говорила, что эта птица была душа ее мужа; ей хотели доказать, что эта птица была обыкновенная птица, но не могли ее отыскать. Ей сказали, что она улетела, но так как никто ее не видел, она осталась убеждена, что это была душа ее мужа, которая прилетела повидаться с ней.

Как только похороны Чоглокова были кончены, Чоглокова хотела побывать у меня; императрица, видя, что она переправляется через длинный Яузский мост, послала ей навстречу сказать, что она увольняет ее от ее должности при мне и чтобы она возвращалась домой. Ее Императорское Величество нашла неприличным, что, как вдова, она выехала так рано. В тот же день она назначила Александра Ивановича Шувалова исполнять при великом князе должность покойного Чоглокова. А этот Александр Шувалов, не сам по себе, а по должности, которую он занимал, был грозой всего двора, города и всей империи: он был начальником государственного инквизиционного суда, который звали тогда Тайной канцелярией. Его занятия, как говорили, вызвали у него род судорожного движения, которое делалось у него на всей правой стороне лица, от глаза до подбородка, каждый раз, как он был взволнован радостью, гневом, страхом или боязнью. Удивительно, как выбрали этого человека со столь отвратительной гримасой, чтобы держать его постоянно лицом к лицу с молодой беременной женщиной; если бы у меня родился ребенок с таким несчастным тиком, я думаю, что императрица была бы этим очень разгневана; между тем это могло бы случиться, так как я видела его постоянно, всегда неохотно и большей частью с чувством невольного отвращения, причиняемого его личными свойствами, его родными и его должностью, которая, понятно, не могла увеличить удовольствия от его общества. Но это было только слабым началом того блаженства, которое готовили нам и, главным образом, мне.

На следующий день пришли мне сказать, что императрица снова назначит ко мне графиню Румянцеву. Я знала, что это был заклятый враг Сергея Салтыкова, что она недолюбливала также княжну Гагарину и что она очень повредила моей матери в глазах императрицы.

На сей раз, узнав это, я потеряла всякое терпение; я принялась горько плакать»…

В этой части рассказа, как мы видим, Екатерина пять раз упоминает великого князя и пять раз Сергея Салтыкова. Паритет этот нарушается только тем, что законный муж фигурирует в воспоминаниях Екатерины практически безлично, в качестве обстоятельства времени и действия: «…исполнять при великом князе должность покойного Чоглокова».

Порою Екатерина нарочито сводит в одной фразе мужа и любовника, и всегда муж исполняет в этой фразе роль, обстоятельство времени и места действия, а само действие отдается Сергею Салтыкову: «Как только великий князь вернулся, я рассказала Сергею Салтыкову о том, что со мной случилось» или:

«Когда великий князь удалился… к Ивану Шувалову… Сергей Салтыков сказал мне потом…»

Но вот приближается время родов… Как известно, женщины, готовясь стать матерью, испытывают беспокойство, тревогу, становятся капризными и далеко не всегда контролируют свои мысли и свои поступки.

Екатерина не исключение. В рассказе, посвященном последнему периоду своей беременности, она вспоминает мужа всего два раза, а Сергея Салтыкова четыре…

«В самом деле, я не слышала больше разговоров об этом, и все занялись только отъездом в Петербург.

Было установлено, что мы проведем 29 дней в дороге, то есть что мы будем проезжать ежедневно только по одной почтовой станции. Я умирала от страху, как бы Сергея Салтыкова и Льва Нарышкина не оставили в Москве; но не знаю, как это случилось, что соблаговолили записать их в нашу свиту.

Наконец мы отправились десятого или одиннадцатого мая из Московского дворца.

Я была в карете с женой графа Александра Шувалова, с самой скучной кривлякой, какую только можно себе представить, с Владиславовой и с акушеркой, без которой, как полагали, невозможно было обойтись, потому что я была беременна; мне было до тошноты скучно в карете, и я то и дело плакала.

Наконец княжна Гагарина, которая лично не любила графиню Шувалову из-за того, что ее дочь, бывшая замужем за Головкиным, двоюродным братом княжны, была довольно необходительна с родителями своего мужа, выбрала минуту, когда она могла подойти ко мне, чтобы сказать мне, что она старается расположить в мою пользу Владиславову, потому что и она сама, и все боятся, чтобы ипохондрия, бывшая у меня в моем положении, не повредила и мне, и ребенку, которого я носила.

Что касается Сергея Салтыкова, то он не смел подойти ко мне ни близко, ни даже издали, из-за стеснения и постоянного присутствия Шуваловых, мужа и жены. Действительно, ей удалось уговорить Владиславову, которая согласилась по крайней мере на некоторое снисхождение, чтобы облегчить состояние вечного стеснения и принужденности, которое само и порождало эту ипохондрию, с какой я уже не в силах была справляться.

Дело шло ведь о таких пустяках, всего о нескольких минутах разговора; наконец это удалось.

После двадцати девяти дней столь скучной езды мы приехали в Петербург, в Летний дворец. Великий князь возобновил там прежде всего свои концерты. Это несколько облегчало мне возможность разговаривать, но ипохондрия моя стала такова, что каждую минуту и по всякому поводу у меня постоянно навертывались слезы на глаза и тысячу опасений приходили мне в голову; одним словом, я не могла избавиться от мысли, что все клонится к удалению Сергея Салтыкова.

Мы поехали в Петергоф; я много там ходила, но, несмотря на это, мои огорчения меня там преследовали. В августе мы вернулись в город и снова заняли Летний дворец.

Для меня было почти смертельным ударом, когда я узнала, что к моим родам готовили покои, примыкавшие к апартаментам императрицы и составлявшие часть этих последних.

Александр Шувалов повел меня смотреть их; я увидела две комнаты такие же, как и все в Летнем дворце, скучные, с единственным выходом, плохо отделанные малиновой камкой, почти без мебели и без всяких удобств.

Я увидела, что буду здесь в уединении, без какого бы то ни было общества, и глубоко несчастна. Я сказала об этом Сергею Салтыкову и княжне Гагариной, которые хоть и не любили друг друга, но сходились в своей дружбе ко мне. Они видели то же, что и я, но помочь этому было невозможно.

Я должна была в среду перейти в эти покои, очень отдаленные от покоев великого князя.

Во вторник вечером я легла и проснулась ночью с болями. Я разбудила Владиславову, которая послала за акушеркой, утверждавшей, что я скоро разрешусь».

И только когда наступают роды, только когда Екатерина благополучно разрешается будущим наследником престола, упоминания мужа решительно вытеснят упоминания Сергея Салтыкова. Салтыкова Екатерина вспоминает один раз, а законного супруга – шесть:

«Послали разбудить великого князя, спавшего у себя в комнате, и графа Александра Шувалова. Этот послал к императрице, не замедлившей прийти около двух часов ночи.

Я очень страдала, наконец, около полудня следующего дня, 20 сентября, я разрешилась сыном.

Как только его спеленали, императрица ввела своего духовника, который дал ребенку имя Павла, после чего тотчас же императрица велела акушерке взять ребенка и следовать за ней…

Как только удалилась императрица, великий князь тоже пошел к себе, а также и Шуваловы, муж и жена, и я никого не видела ровно до трех часов.

Я много потела; я просила Владиславову сменить мне белье, уложить меня в кровать; она мне сказала, что не смеет. Она посылала несколько раз за акушеркой, но та не приходила; я просила пить, но получила тот же ответ…

Обо мне и не думали.

Это забвение или пренебрежение по меньшей мере не были лестны для меня; я в это время умирала от усталости и жажды; наконец меня положили в мою постель, и я ни души больше не видала во весь день, и даже не посылали осведомиться обо мне.

Его Императорское Высочество со своей стороны только и делал, что пил с теми, кого находил, а императрица занималась ребенком. В городе и в империи радость по случаю этого события была велика…

Несмотря на это, на следующий день мне оказывали почти столько же внимания; я никого не видела, и никто не справлялся о моем здоровье; великий князь, однако, зашел в мою комнату на минуту и удалился, сказав, что не имеет времени оставаться.

Я то и дело плакала и стонала в своей постели, одна Владиславова была в моей комнате; в сущности, она меня жалела, но не могла этому помочь…

Наконец великий князь, скучая по вечерам без моих фрейлин, за которыми он ухаживал, пришел предложить мне провести вечер у меня в комнате.

Тогда он ухаживал как раз за самой некрасивой: это была графиня Елизавета Воронцова; на шестой день были крестины моего сына; он уже чуть не умер от молочницы.

Я могла узнавать о нем только украдкой, потому что спрашивать об его здоровье значило бы сомневаться в заботе, которую имела о нем императрица, и это могло быть принято очень дурно.

Она и без того взяла его в свою комнату, и, как только он кричал, она сама к нему подбегала, и заботами его буквально душили. Его держали в чрезвычайно жаркой комнате, запеленавши во фланель и уложив в колыбель, обитую мехом черно-бурой лисицы; его покрывали стеганным на вате атласным одеялом и сверх этого клали еще другое, бархатное, розового цвета, подбитое мехом черно-бурой лисицы.

Я сама много раз после этого видела его уложенного таким образом, пот лил у него с лица и со всего тела, и это привело к тому, что когда он подрос, то от малейшего ветерка, который его касался, он простужался и хворал. Кроме того, вокруг него было множество старых мамушек, которые бестолковым уходом, вовсе лишенным здравого смысла, приносили ему несравненно больше телесных и нравственных страданий, нежели пользы.

В самый день крестин императрица после обряда пришла в мою комнату и принесла мне на золотом блюде указ своему Кабинету выдать мне сто тысяч рублей; к этому она прибавила небольшой ларчик, который я открыла только тогда, когда она ушла.

Эти деньги пришлись мне очень кстати, потому что у меня не было ни гроша и я была вся в долгу; ларчик же, когда я его открыла, не произвел на меня большого впечатления: там было очень бедное маленькое ожерелье с серьгами и двумя жалкими перстнями, которые мне совестно было бы подарить моим камер-фрау.

Во всем этом ларчике не было ни одного камня, который стоил бы сто рублей; ни работой, ни вкусом эти вещи тоже не блистали.

Я промолчала и велела убрать императорский ларчик; вероятно, чувствовали явную ничтожность этого подарка, потому что граф Александр Шувалов пришел мне сказать, что ему приказано узнать от меня, как мне понравился ларчик; я ему ответила, что все, что я получала из рук Ее Императорского Величества, я привыкла считать бесценным для себя.

Он ушел с этим комплиментом очень веселый.

Он впоследствии снова к этому вернулся, видя, что я никогда не надеваю это прекрасное ожерелье и особенно – жалкие серьги, и сказал, чтобы я их надевала; я ему ответила, что на празднества императрицы я привыкла надевать, что у меня есть лучшего, а это ожерелье и серьги не такого сорта.

Четыре или пять дней спустя после того, как мне принесли деньги, которые императрица мне пожаловала, барон Черкасов, ее кабинет-секретарь, велел попросить меня, чтобы я Бога ради одолжила эти деньги Кабинету императрицы, потому что она требовала денег, а их не было ни гроша.

Я отослала ему его деньги, и он возвратил мне их в январе месяце. Великий князь, узнав о подарке, сделанном мне императрицей, пришел в страшную ярость оттого, что она ему ничего не дала. Он с запальчивостью сказал об этом графу Александру Шувалову.

Этот последний пошел доложить об этом императрице, которая тотчас же послала великому князю такую же сумму, какую дала и мне; для этого и взяли у меня в долг мои деньги.

Надо правду сказать, Шуваловы были вообще люди крайне трусливые, и этим-то путем можно было ими управлять; но эти прекрасные качества тогда были еще не совсем открыты».

Итак…

Счет между великим князем и Сергеем Салтыковым, по таймам этой игры, распределяется так…

Пять-пять, два-четыре, шесть-один… Тут и Фрейд, тут и династические интересы, тут и большая политика.

И неконтролируемое подсознание тут, и вполне контролируемое честолюбие…

Но если столь красноречивое колебание числа упоминаний еще можно объяснить фактором случайности, то характер упоминаний никакой случайностью не объяснить.

Любопытно сравнить и чувства, которые испытывает Екатерина к Сергею Салтыкову, с чувствами, которые она испытывает к мужу, когда после рождения сына вынуждена постоянно думать о нем…

Посмотрите…

«Я умирала от страху, как бы Сергея Салтыкова… не оставили в Москве»…

«Что касается Сергея Салтыкова, то он не смел подойти ко мне ни близко»…

«Я не могла избавиться от мысли, что все клонится к удалению Сергея Салтыкова»…

«Я сказала об этом Сергею Салтыкову и княжне Гагариной, которые… сходились в своей дружбе ко мне»…

Но о муже всегда иначе:

«Его Императорское Высочество со своей стороны только и делал, что пил»…

«Великий князь, однако, зашел в мою комнату на минуту и удалился, сказав, что не имеет времени оставаться».

«Великий князь, скучая по вечерам без моих фрейлин, за которыми он ухаживал, пришел предложить мне провести вечер у меня в комнате».

«Великий князь, узнав о подарке, сделанном мне императрицей, пришел в страшную ярость оттого, что она ему ничего не дала».

В принципе, другого и быть не могло. Великий князь Петр Федорович был отвратителен честолюбивой, отчаянно борющейся за свое право стать русской императрицей дочери коменданта прусской крепости еще и тем, что нисколько не сочувствовал ее устремлениям.

Он не собирался признавать ее своей супругой и демонстративно раскладывал на супружеском ложе кукол, заставляя свою сестру играть с ним, отвлекая ее от того, чем бы ей хотелось заняться, невзирая на то что Петр был ее братом…

И не помогали ни женские ухищрения Екатерины, ни строгая охрана, не выпускавшая великого князя из спальни супруги.

Отчаяние Екатерины не знало предела, ведь она прекрасно понимала, что, как только после смерти Елизаветы Петровны супруг взойдет на престол, она немедленно будет заключена в монастырь или тюрьму, а супруг женится на другой женщине…

И тут прямые и недвусмысленные предложения Чоглоковой, которые та – это совершенно очевидно! – делала по указанию или, по крайней мере, с соизволения императрицы Елизаветы Петровны.

И тут «прекрасный, как день» Салтыков, который, по словам самой Екатерины, «обладал тою прелестью обращения, теми мягкими манерами, какие приобретаются жизнью в большом свете, особенно при дворе… И по рождению, и по многим другим качествам, это была выдающаяся личность».

Как же было Екатерине не полюбить прекрасного Сергея Васильевича?

Чувство это возникло давно, но тогда, в 1752 году, Елизавета Петровна еще надеялась, что появится наследник у племянника покойной ее сестры и племянницы покойного ее жениха, и Сергей Салтыков был тогда удален от двора.

Он уехал в Москву, с горя женился на фрейлине императрицы Матрене Павловне Балк, и через год был возвращен ко двору. Возможно, Елизавета Петровна вспомнила, что мать Сергея Салтыкова, урожденная княжна Мария Алексеевна Голицына, оказала ей немалые услуги во время восшествия на престол, и поэтому сочла, что ее сын имеет возможность принять участие в осуществлении мистического союза ее с умершим женихом.

С февраля 1753 года Сергей Васильевич Салтыков снова при дворе и не разлучается с великой княгиней до 7 октября 1754, когда отправляется в Швецию с известием о рождении Павла Петровича.

И вот в «Собственноручных записках» как результат дуэли между чувствами, которые испытывает Екатерина к Сергею Салтыкову, и ненавистью, которую она испытывает к супругу, последний выстрел…

«Выбрали семнадцатый день после моих родов, чтобы объявить мне сразу две очень неприятные новости.

Первая, что Сергей Салтыков был назначен отвезти известие о рождении моего сына в Швецию. Вторая, что свадьба княжны Гагариной назначена на следующей неделе; это значило, попросту сказать, что я буду немедленно разлучена с двумя лицами, которых я любила больше всех из тех, кто меня окружал. Я зарылась больше, чем когда-либо, в свою постель, где я только и делала, что горевала; чтобы не вставать с постели, я отговорилась усилением боли в ноге, мешавшей мне вставать; но на самом деле я не могла и не хотела никого видеть, потому что была в горе».