СЕНОКОС

Пока я вам рассказывал о верблюжьих страстях, отец сходил на колхозный двор, вскоре вернулся и сообщил нам: «Нашему семейному хозяйству выделен участок под сенокос, надо ехать сейчас же и косить, а то уже середина июня, как бы трава не перестояла. С лобогрейкой и лошадями я с председателем колхоза договорился, так что, Сеня, поедем с тобой. Конечно, ты, может, с дороги устал и хочешь отдохнуть, но время не ждёт, так что отдыхать потом будем. Сенокос выделили нам далеко, это у самого старого хутора Гашун». Мама возмутилась: «А почему так далеко?» Отец ответил: «Я сам там попросил, я на том сенокосе недавно был, там трава хорошая, так что пусть будет подальше, но зато трава там лучше». Позавтракали, отец одел свою неизменную фуражку, полувоенного покроя цвета хаки и сказал мне: «Сынок, ты бы тоже надел, что-нибудь на голову, а то солнце печет уже с утра, а к обеду будет ещё жарче». — «Та ни, я так», — ответил я отцу. — «Ну, дывысь, тоби виднее». Мы с отцом взяли все необходимое и пошли на скотный двор, там взяли лошадей, лобогрейку и поехали на сенокос. Ехали мы долго, лошади тащат лобогрейку, а она сделана из сплошного железа и поэтому очень тяжёлая, но как бы то ни было мы потихоньку двигаемся к назначенной цели. Я и тато сидим на специальных сиденьях, которые закреплены на лобогрейке и они тоже выштампованы из железа. Кстати, я часто задумывался, почему косилку назвали лобогрейка, что, об неё люди свои лбы грели, или она кого-то так огрела по лбу, что они, вынуждены были её назвать именно «лобогрейкой». Вы, дорогой мой читатель, это знаете? Нет, не знаете. Ну, я тоже не знаю. Да и вообще, какая разница, как назвали косилку, лишь бы она косила сено. Ехали долго, до места, где будем косить сено далеко, примерно километров пять или шесть, поэтому ехали долго, тем более что, эта самая лобогрейка тяжелая, тащить её тяжело и поэтому лошади идут шагом, быстрее никак нельзя. Хотя, о том, что лобогрейка тяжёлая я вам уже говорил. Ну, ничего, эта косилка — лобогрейка настолько тяжёлая, что об этом можно и два раза сказать. Едем дальше.

Я сидел на своём металлическом сиденье и от нечего делать зевал, затем меня потянуло в сон, но я не уснул, так как вспомнил, что мы едем к старому хутору Гашуну, а в прошлом году мы косили сено прямо по улицам старого хутора, там была хорошая трава. И тут я подумал, а может, и в этом году будем там косить сено, хотя, я чётко слышал, как тато сказал, что будем косить сено у Гашуна. Но всё-таки, чтобы не сомневаться я решил уточнить у отца и спросил его: «Тато, а мы сено будем косить в Гашуне, как в прошлом году?» — «Да нет, сынок, там сено уже кто-то скосил, так что мы будем косить рядом с хутором. Там тоже хорошая трава, вот приедем, так ты убедишься». Ну ладно, думаю, раз так, то пусть оно так и будет, подумал я. Хотя мне очень хочется снова побегать по курганам старого хутора, заросших травой и бурьяном, как я это делал в прошлом году. Некоторые курганы были настолько маленькие, что практически сровнялись с землёй. Но были и большие курганы. Моё внимание привлекли три больших кургана, которые стояли вдоль «улицы», на которой мы косили сены. Помню, я тогда хотел спросить у отца, что это за курганы и чьи дома здесь раньше были. Но, когда косишь, спросить не получится, косилка-лобогрейка стрекочет так, что ничего не слышно. Думаю, дождусь обеда тогда у тата и спрошу. А обед будет обязательно, иначе как без обеда, мама косарей без обеда на сенокос не отпустит, потому что голодные работники — это не работники. Вот и наступил обед. Мы с тато распрягли лошадей, привязали их на длинный повод и отпустили пастись, а сами сели на небольшом кургане обедать. Вот когда обедали, я у отца и спросил: «Тато, а чьи это были дома, где большие курганы?» — и показываю в сторону курганов пальцем.

— «А эти, та це там жили богатеи Жмотенковы. Их было три брата, ох и сволочи были, нам, батракам, житья не давали. Бывало, работаем с батьком у них целый день, от зари до зари и за такой труд только еда. Да и едой её трудно назвать. А зверюги, какие были, не дай Боже, что хотели, то и творили в хуторе, и никто им не указ, люди их просто боялись. Расскажу тебе из множества их зверств, только один случай. Было это, раним утром, в году 16 или 17-м. Пастух трубил в свой рожок, собирал череду коров. Люди выгоняли своих бурёнок, то и дело слышался крик пастуха, который собирал коров в стадо. Мы всей семьёй, это я, отец, Иван, Дмитрий и Саня сидели дома, коровы у нас не было и поэтому выгонять было не кого. Всё шло, как и каждое утро, ничего особенного. Стадо коров вместе с пастухом ушли на выгон, и наступила тишина, только изредка лаяли собаки. И вдруг я услышал нечеловеческий болезненный рёв. Так человек может кричать только от дикой боли. Мы, Иван, тато и я выбежали на улицу и увидели ужасную картину. Степан Сотин наш хуторянин шёл по улице связанными руками обвешанный мясом, а с заде Сотина, и по бокам, шли эти богачи братья Жмотенко с сыновьями и били Сотина цепями. Он весь уже был в крови, а они били его, не разбирая, куда попадут. Били и по спине, и по плечам, и по голове. После каждого удара он издавал нечеловеческий стон с криком пополам. За этой процессией шла жена Сотина с тремя детьми, старшему сыну, тогда было лет шестнадцать, они плакали и умоляли богатеев отпустить их отца, ведь он ни в чём не виноват он всю ночь до утра был дома. Вокруг этой процессии собрались люди и спрашивают у богатеев Жмотенко: «Что такое сделал Сотин, что вы его так истязаете?» На что богатеи ответили: «Он у нас украл мясо. Мы, мол, вера зарезали бычка, а утром посмотрели, а половину мяса нет. Оказалось, что это Сотин украл. Но людей такой ответ не удовлетворил и они у Жмотенко спрашивают: «А почему вы решили, что ваше мясо Сотин украл, может это сделал кто-то другой, а страдает невинный человек». — «Нет, нет, мы знаем точно, что Сотин украл, те кусочки мяса, которые были разбросаны по земле, привели нас точно к дому Сотина, и мясо мы у него нашли в сарае. Вот оно висит у него на шее, так что он получает по заслугам». Эти богатеи-живодёры, Жмотенко, повели несчастного человека дальше по улице, продолжая избивать его, а люди стояли на улице в недоумении. За что же Жмотенко истязают Сотина, на воровство мяса это не похоже, здесь должна быть другая причина. Но, не узнав причины, люди разошлись по своим домам. А братья Жмотенко со своими сыновьями довели Сотина до конца улица и только тогда его бросили. Люди помогли жене Сотина привезти его всего израненного домой, он два дня помучился и умер. Жена Сотина похоронила мужа и после этого поняла, что жизни ни ей, ни её детям, в этом хуторе не будет. Запрягла лошадь в бричку, сложила туда кое-какие вещи, посадила детей в бричку, корову тоже к ней привязала и уехала из хутора Гашун. Куда она уехала никто толком и не знает, она никому об этом не сообщала. А зачем сообщать, чтобы Жмотенко её и там достали? Вскоре после отъезда жены Сотина, мы узнали причину избиения её мужа братьями Жмотенко. Оказывается, семья Жмотенко раз за разом пасла свой скот на покосе Сотина, и в результате, от его покоса ничего не осталось. Он поехал к старшему Жмотенко, чтобы он компенсировал ему потравленный покос, но его выгнали со двора взашей. Сотин разозлился, стучал кнутом по воротам Жмотенко и угрожал им тем, что он на них управу найдёт. Конечно, управу Сотин на Жмотенко не нашёл, а вот они его решили проучить, да так чтобы и другим не повадно было открывать рот на род Жмотенко. Вот такие, сынок, тогда у нас были дела. Мы, бедняки жили в постоянном страхе, чтобы не накликать на себя беду, на всякие сходы не ходили, даже на улице с речами не выступали, мало ли что в горячке скажешь, а потом беды не оберёшься. У этих богатеев в руках вся сила была. Ведь полиция или жандармы были от нас на сто километров, как пожаловаться на богатеев, да и будет ли толк от того. Так что лучше сопи в две дырочки и делай, то, что тебе скажут. Ну ладно, сынок, пойдём косить траву, а то солнце уже повернуло к заходу.

Я иду рядом с татой и хочу узнать, куда же делись те богачи Жмотенко, кода в их хутор пришла революция. Когда подошли к косилке я спрашиваю у отца: «Тато, а куда девались те изверги Жмотенко, когда в ваш хутор пришла революция?» — «А куда девались? Младшие братья, которым в то время было лет по 47–50, со своими семьями, куда-то уехали, а старший Жмотенко, ему тогда было за шестьдесят, с женой остался в хуторе. Мотивируя тем, что они с женой уже старые и их красные не тронут. Но оказалось, что тронули. Но это было уже гораздо позже, в году 28 или 29, мы с матерью и моим отцом уже жили в хуторе Северном. Как там всё было, я точно не знаю, но люди, которые видели, как раскулачивали Жмотенка, рассказывали, что его приехал раскулачивать старший сын Сотина с отрядом красноармейцев. Сотин младший у них был главный, на нём была кожаная куртка, и кожаная фуражка со звездой. Наверное, комиссар. А у Жмотенка всё зерно вывезли под чистую и его вместе с женой куда-то увезли. Ну ладно, сынок, давай косить. Сена мы в прошлом году накосили много, его хватило на всю зиму нашей корове и овечкам. Как будет в этом году, я пока не знаю, вот приедем на покос и тогда будет видно». Наконец добрались до места, отец ещё раз осмотрел поляну и сказал: «Трава хорошая, самый раз косить и надо поспешать, а то дни стоят жаркие, земля потеряет влагу, и трава сжухнет». И не теряя время, мы приступили к сенокосу.

Трава действительно очень хорошая, высокая сочная, запах от неё стоит одурманивающий, косить одно удовольствие. Все идёт нормально, лошади идут мерно, не торопясь, спешка здесь не нужна, главное срезать траву аккуратно. Мы сидим на косилке, и каждый выполняет свою работу, тато на переднем сиденье управляет лошадьми и режущим органом лобогрейки срезает траву, по необходимости, то поднимая его, то опуская. Я сижу на заднем сиденье и вилами сбрасываю свежее сено, которое накапливалось на площадке сенокосилки. Сено валками ложилось на скошенную часть поляны. Так мы косили круг за кругом, оставляя за собой кучки скошенной травы. Всё шло монотонно и планомерно, отец режущий орган не поднимал и не опускал, в этом не было необходимости. Поляна была ровная, ни бугорка, ни ямки, так что всё как надо. Мерное стрекотание косы режущего агрегата, монотонное помахивание лопастей мотовила, убаюкивало меня и клонило в сон. В полудрёме, я свою работу выполнял на автомате. Всё шло как обычно, никаких экстренных ситуаций. И вдруг, коса резко взметнулась вверх, я от неожиданности даже вздрогнул, оглянулся назад и увидел нескошенный участок травы, получился огрех, это не порядок. В это время тато уже остановил лошадей, повернулся, ко мне говорит: «Сынок, посмотри, кажется, там зайчата в гнезде сидят». Я, осторожно подошёл к тому месту, где предположительно должны были находиться зайчата, раздвинул траву и увидел гнездо, а в нём, четыре маленьких зайчонка. Сидят, прижавшись, друг к другу и дрожат всем телом. Испугались. Конечно, как тут не испугаться когда над твоей головой прогрохотало что-то страшное. Подошёл отец и говорит: «Сеня, ты их руками не трогай, а то зайчиха унюхает от них чужой запах и их бросит. Ведь мать своих зайчат определяет не на взгляд, а по запаху, а если ты их тронешь то запах от них будет идти чужой, и она таких малышек бросит. А без неё они погибнут. Теперь место здесь стало открытым, и зайчиха их перенесёт в другое место. Ладно, пойдём, не будем их пугать, а то они и так дрожат». Мы отошли к косилке, стоим и смотрим, что зайчата будут делать. Сначала они тихо сидели, затем, один поднялся на задние лапки и осмотрел местность, не увидев ничего опасного, он мелкими прыжками стал продвигаться в сторону кустов, что остались от старого подворья. За ним последовал другой, затем третий и четвёртый. Вот так, гуськом, друг за другом они перебрались в кустарник, заросший густой травой. «Вот там им будет хорошо, а зайчиха находится, где-то здесь недалеко и всё видит, она их найдёт». Эти отцовские слова меня успокоили, и я с легким сердцем продолжил свою работу. Затем мы ещё выкосили несколько птичьих гнёзд, но они были небольшие, и косу поднимать не было необходимости. За два дня мы выкосили всё сено, а ещё через сутки, поедем его забирать, конечно, если оно готово, то есть высохло. Ну, а если нет, то перевернём валки, все-равно ехать надо. Когда поехали, разговаривали с отцом, я сомневался, что сено уже можно вывозить, но тато сказал: «Та не, сынок, в такую жару, да ещё с ветерком, оно уже должно быть готово». И действительно, валки сена высохли, и их можно было грузить на бричку и везти домой. В первый день, привезли одну бричку, но за второй не поехали, так как лошади устали и им нужен был отдых. А на второй день привезли и другую бричку полную душистого сена. Приехали поздно вечером, когда уже стемнело, все взрослые были дома. Мы с тато въехали во двор, нас уже ждали, Наташа и Иван начали разгружать сено с брички, а я и тато пошли ужинать. Мама приготовила борщ с мясом, это бывало редко, да ещё и белый хлеб к борщу — ужин просто шикарный. Сидим, кушаем, а мама сидит рядом со мной, гладит меня рукой по голове и говорит: «Якый гарный помощник вырос, батько, як вин тоби помогал?» — «Хорошо, — коротко ответил отец. И дальше продолжил, — Парень учится грамоте, а родную землю ни забывает, это хорошо, сынок, так и дальше делай. Где бы ты ни учился, на кого бы ни выучился, а родную землю не забывай». Прошло не так много времени, и отец своё мнение по этому поводу, поменял, но на это были особые причины. На второй день, тато мне дал задание: часть сена перетаскать в сарай, а вечером он придёт с работы и забросает его наверх. Утором, после завтрака, все взрослые ушли на работу, а я остался с Мишей и Раей, помощники они никакие, и сено вилами носил я один. Через некоторое время ко мне пришёл Витя Беляев, сын нашей учительницы. Он хоть был меня на год старше, но мы с ним дружили. Он звал меня пойти с ребятами за сладким корнем, но у меня было задание по дому и я отказался. Тогда Витя подумал и сказал: «Ну, раз ты не пойдёшь, тогда и я не пойду, дай мне вилы, я тебе помогать буду». Вдвоём с Витей мы быстро справились, натаскали на пол сарая сена, до самого верха. Я убрал на место вилы, веником подмёл остатки сена по двору, затем с Витей зашли посмотреть на результат своей работы. Я стою у кучи сена, смотрю и восхищаюсь, как много мы его натаскали и, вдруг, Виктор берёт меня за плечи и толкает в кучу сена. «Ах, ты так, — говорю ему, — сейчас ты у меня получишь».

Вскакиваю, хватаю его за ноги, и сваливаю в сено. И начали мы с ним кувыркаться, дурачились до одури. В один момент, я почувствовал, что что-то попало мне в правое ухо. Я попытался это что-то вытащить пальцами сам, но только дальше его затолкал в ухо. Виктор увидел, что я ковыряюсь в ухе, говорит: «Дай я посмотрю, что там у тебя, да это ость, от травы порея, пойдём к фельдшерице, и она вытащит его пинцетом, а то пальцами мы только хуже сделаем». Я, категорически отказывался к ней идти, по очень важной причине. Откровенно говоря, в то время, это была страшная тайна, и эту тайну знал только один я и никому её не открывал, но с тех пор прошло много времени, так что теперь ту тайну можно открыть. Дело в том, что я страшно был влюблён в фельдшерицу. Она была молодая и красивая, одевалась в разные нарядные платья. Но это была не та фельдшерица, которая обследовала Мишу, когда он проглотил шарик. К нам приехала другая фельдшерица, наверное, как окончила учебное заведение, так её к нам и прислали. Так вот, я в неё был влюблён, и ни за что не хотел, чтобы она об этом узнала. Когда я далеко от неё, то мне легче хранить тайну, а если буду рядом с ней, то вдруг я себя выдам. А, это ну никак нельзя было делать, вот потому я и упирался. И, главное, Виктор никак не поймёт, почему я упираюсь, а я ему сказать не могу, так как это страшная тайна. Но Виктор, взрослее меня, да и умнее, и он нашёл способ заставить меня идти к медицине. Он меня просто запугал, сказал: «Сеня, если ты не пойдёшь за помощью к фельдшерице, то эта ость, проткнёт тебе барабанную перепонку, рана загноится, и ты станешь глухим на два уха. Так что выбирай: или быть инвалидом, или идти лечиться». Виктор на меня навалил сразу столько неизвестных мне слов, таких как: пинцет, барабанная перепонка, инвалид. Я знал, что инвалиды приходят только с фронта, а чтобы в хуторе, да ещё мальчишка инвалид, такого я ни знал, и от этого мне стало ни по себе, и я согласился. Но сначала я решил помыть правое ухо, левое я мыть не стал. А зачем его мыть, ведь она будет смотреть только в правое ухо поэтому правое ухо и должно быть чистым. Идём с Витей, он выше меня ростом, что-то говорит, а я его не слышу, у меня от предстоящей встречи, сильное волнение в груди. Сердце колотится так, что вот-вот выскочит наружу. В голове только и крутится мысль, надо же, сколько я ходил около её домика, чтобы хоть одним глазком на неё посмотреть, и никак не мог её увидеть, а сейчас буду рядом с ней, и она даже меня обнимет. Правда, только до моего уха, дотронется, но какое это имеет значение, все равно я почувствую её прикосновение. Идём мимо двора Лавровых, затем Кошевых, затем здание школы, и вот он домик учителей, фельдшерица в нём тоже жила. Виктор, со своей мамой, тоже жил в этом доме, так что куда идти он знал, да и фельдшера, знал хорошо. Зашли в коридор, Виктор стучит в дверь, а у меня сердце уже не колотится, а куда-то провалилось, и я его не чувствую. Может, я умер, подумалось мне. Но нет, слышу, как Витя открывает дверь, и спрашивает разрешения войти. Он заходит первым, а я не решаюсь переступить порог. Виктор оглянулся, смотрит, что я стою в нерешительности, берёт меня за шиворот и втаскивает в комнату. Виктор поздоровался с ней: «Здравствуйте, Ирина Викторовна». Я же, стоял чуть сзади него, с опущенной головой, и в знак приветствия молча кивнул ей головой. Мой друг коротко изложил причину нашего прихода. Ирина Викторовна подошла ко мне, а я чувствую запах её духов, а вижу только её ноги в туфлях и больше ничего. Вы спросите почему? Да потому что я голову так и не поднял. Даже когда она вытаскивала из моего уха эту занозу, я и тогда стоял, опустив голову. Думаю, а то подниму голову, посмотрю ей в глаза, и она сразу поймёт, что я её люблю, нет лучше уж с опущенной головой. Когда она пинцетом из уха вытащила занозу, то показала её мне и сказала: «Вот и всё, Сеня, твоя проблема решена». Как мы вышли от неё, я и не помню, всю свою ловкость и старание я потратил на то, чтобы ей не выдать страшную тайну. А когда уже шли к нам, Виктор говорит: «Ну, вот и всё, а ты не хотел идти, она хорошая всегда людям помогает». На это ему ничего не ответил, но про себя подумал, конечно, хорошая, я плохую любить не буду. Затем мы с ним пошли к нам и ели борщ с белым хлебом. Белый хлеб был очень редко, но иногда мама нас баловала им. Виктор Беляев, очень хороший человек, в тот период жизни я к нему проникся большой симпатией и не зря. Однажды он меня спас, возможно, от самой глупейшей ошибки в моей жизни. Спасибо ему за это. Где сейчас Виктор Беляев и что с ним я не знаю по той причине, что я оказался далеко от тех мест, где он жил в то время. Но, мы с ним не прощаемся, он на нашем пути ещё встретится.