ГРАБЁЖ СРЕДЬ БЕЛА ДНЯ

Вкратце я уже писал, как наши войска при отступлении грабили наш хутор, а теперь на этом хочу остановиться подробнее. Табун загнали в баз и солдаты стали арканом вылавливать тех лошадей, которые понравились их рыжему начальнику. Когда они жестоко, отлавливали из табуна наших лошадей, у база собрался почти весь хутор, в основном женщины и дети. Хуторянки стояли у ворот база, а мы, ребятишки, залезли на стены ограды и всё видели. Мне было тогда семь лет, но я до сих пор помню ту картину жестокого обращения с нашими лошадками. Особенно досталось от военных жеребчику, трёхлетке, тёмно-гнедой масти, который никак не хотел, чтобы его поймали. Он носился по базу с такой скоростью, как будто он убегал от диких зверей. Солдаты на него никак не могли набросить петлю аркана — он убегал, изворачивался, а если петля летела ему на голову, то он уклонялся, и петля пролетала мимо его головы. Я с другими мальчишками стоял на стенке база и всё прекрасно видел, мне было очень жалко этого коника и потому при каждом успешном его действии, мы с ребятишками сопровождали криками восторга, а солдат, которые его ловили, мы просто ненавидели. Хуторянки, видя, как жеребчик успешно сопротивляется, говорят рыжему командиру: «Ну, зачем он тебе, он же ещё не конь, а жеребёнок, в упряжку ему ещё рано и под седло тоже, пусть сначала вырастит в настоящего коня, потом и ловите». — «Нет, — говорит рыжий командир, — он мне нравится, и я его заберу». Тут, наши женщины как начали ругать и командира, и его солдат: «Вы, — говорят, — ни какие, ни воины, если драпаете от немца. Вы нас должны защищать, а вы нас не защищаете, да ещё у нас всё забираете, а что нам останется, чем мы своих детей кормить будем, вы подумали об этом?» Но рыжий командир женщин не слушал и продолжал делать своё чёрное дело. А нашего коника, этот рыжий, всё-таки забрал, поймали его, коротко привязали к бричке и увели. Надо сказать, что солдаты умели заставить лошадей их слушаться. Забирали лучших животных: лошадей, коров, быков, овец. Только на дальней кошаре овец не тронули, по какой причине, я не знаю. Возможно хватило и того что взяли, а может просто побоялись ехать по открытой местности, подумали, что немецкие солдаты уже где-то близко, и поэтому наши осторожничали. Брали по крупному, а также и по мелочи — зерно, муку, растительное масло. Зерно насыпали в мешки, а затем грузили в наши же брички и увозили. В общем, наше хуторское хозяйство почистили окончательно. Колхозный двор опустел, сена было два стога, остался один, и с зерном такая же картина. Я не думаю, что красноармейцы делали это по своей инициативе, наверное, была такая установка от высшего командования. Всё это так, но было неприятно, что нас грабят свои же солдаты. Как потом выяснилось, это отступала основная часть войск, за ними потянулись разрозненные отряды бойцов, некоторые в нашем хуторе останавливались, чтобы попить воды, да сделать её запасы и двигались дальше. Но были не большие отряды, которые задерживались в хуторе, на день или на два.

Как-то я со своего двора вышел на улицу и увидел, что возле двора Беленковых стоит небольшая пушка, пара лошадей и человек шесть красноармейцев. Я сел на призьбу и стал смотреть за красноармейцами, что же они будут делать. Сначала они стояли возле пушки и что-то обсуждали, затем двое ушли во двор Беленковых и оттуда вернулись с топорами. Подошли к вишнёвым деревьям и начали их рубить. Как я это увидел, то мне стало грустно и больно до слёз. Ведь в июле месяце эти деревья усыпаны ягодами вишен, и мы с Лёнькой Беленко не однажды прятались от тёти Ульяны в зарослях этих кустарниковых деревьев и с удовольствием поедали сочные вишневые плоды.

Я сижу и смотрю, как бойцы очищают просеку между деревьями. Как только просека была готова, они затащили туда свою пушку. Я обрадовался тому, что вырубили не все вишнёвые деревья, значит, что-то и нам достанется. Только они спрятали пушку в просеке и стали её закидывать срубленными ветками, как в это время их кто-то позвал. Я сначала не видел, кто бойцов зовёт, но голос его слышал отчётливо, но когда солдаты посмотрели вверх, в сторону сарая, то я туда тоже посмотрел и увидел солдата, сидящего на конке крыши сарая с биноклем в руках.

Он им кричит: «От южной кошары идёт легковая машина, чья не известно, то ли наша, а может немецкая, что будем делать?» Как все солдаты забегали, одни побежали к пушке, другие прибежали к воротам и смотрят то направо, то налево вдоль улицы. А я, семилетний мальчишка, сижу спокойно на призьбе и думаю, а что это они так всполошились, ведь их шесть человек и все с винтовками, а там едет одна легковая машина и столько страха. Ладно, думаю, посижу, посмотрю, может стрелять будут, хорошо бы из пушки, а то я ещё не видел, как пушка стреляет. Но тут наблюдатель испортил все мои надежды, он сказал, что машина повернула в сторону Бурукшуна, и поэтому командир дал отбой. Так боя и не было. Я ещё повертелся возле своих ворот, а затем меня мама загнала во двор. На другой день, я проснулся утром — и сразу на улицу, проверить, на месте ли пушка. Но, к моему разочарованию, её там не было, осталась только просека и вялые ветки деревьев.