12

12

Это была с самого начала необычная поездка. Со стороны могло показаться, что ее просто высылали с глаз долой за ненадобностью, но конечно же дело было не так — скорее ее командировка была результатом нервозности, царящей в Управлении, где вовсю шли служебные расследования, готовящие почву для поголовных снятий с должностей и завершающих их кровавых репрессий.

Ее послали одну. Она должна была и собирать сведения и передавать их по рации, которую ей же предстояло смастерить на месте. Так засылали опытных разведчиков с большим стажем, которые одни заменяют собой целые агентурные сети или начинают плести их на местах — так безопаснее, потому что чем больше людей знает о готовящейся операции, тем больше шансов за то, что она станет известна и тем, кому знать этого не следует. На международном жаргоне такие агенты назывались «потерянными детьми» — имя, подходившее ей в особенности.

— Что больше всего вас интересует? — спросила она Урицкого.

— Все, — отвечал он. — Какая помощь оказывается Франко, сколько увидите самолетов, танков — все одним словом…

С одной стороны — все, с другой — одна. Звучало это не очень убедительно, но с приказами не спорят — их даже не обсуждают. Ей хоть дали на этот раз приличную сумму денег. Она стала собираться в дорогу. Родные ее были в какой-то мере обеспечены: им шла половина ее жалования. Жоржетта получила на себя и на Жанну санаторную путевку: поездка в санаторий в те годы была событием. Хоть тут все было относительно спокойно — она поехала.

Путь ее лежал через Таллинн (тогда Ревель) в Копенгаген, после которого надо было искать дорогу в Испанию — как и в каком качестве, ей надлежало решить на месте в зависимости от обстоятельств. Последняя встреча со своими была в Дании — там ей должны были дать новый и окончательный паспорт, не замаранный советскими визами при въезде и выезде, которые могли привлечь к себе внимание полиции. После этого личные контакты с коллегами обрывались, и она должна была наладить связь с Управлением по радио.

Первое препятствие возникло на советской границе. Ее багаж — иностранки, побывавшей в Союзе, — осматривали двое: мужчина-таможенник отнесся к ней снисходительно и перебирал ее вещи с видимым (хотя, возможно, и мнимым) добродушием — зато женщина была сверх меры бдительна и придирчива. Ей не понравился бульварный французский роман, который Рене везла с собой: на обложке была изображена сцена, которую она посчитала непристойной, — мужчина во фраке говорил что-то женщине в вечернем платье, которое таможенница, по незнанию туалетов высшего света и полусвета, приняла за ночную рубашку. Она отказалась пропустить эту книгу как неприличную и не подлежащую передвижению через границу. Между тем именно в этой книге был ключ для шифровки: человек, собиравший ее, помнится, сказал еще, что эту-то книгу никто ни в чем не заподозрит.

— Я эту книгу к вывозу не разрешаю, — сказала таможенница самым безапелляционным тоном и отложила ее, чтоб не забыть, в сторону. — И не жалуйтесь — скажите спасибо, что вас при въезде с ней не завернули: я бы точно это сделала! — и принялась с удвоенным усердием проглядывать остальное: нет ли там другой порнографии…

Приключение было не столь безобидно и анекдотично, как могло, на первый взгляд, показаться. Найти на месте второй экземпляр французского романа 1896 года издания было практически невозможно — во всяком случае, пришлось бы все бросить и только этим и заниматься, а обратиться к таможенному начальству означало раскрыть себя уже на границе. Рене попыталась воззвать к логике таможенников.

— Непонятно, — сказала она, обращаясь преимущественно к мужчине и стараясь говорить по-русски хуже, чем умела, — какой смысл задерживать в стране книгу, которую вы считаете вредной. Пусть она за рубежом и оказывает свое тлетворное действие…

Но обращаться к логике в таких обстоятельствах значит лишь злить проверяющего: по-первых, таким образом как бы ставятся под сомнение его умственные способности, во-вторых, ему заранее известно, что всякое логическое обоснование лишь прикрывает какой-то интерес, порок или выгоду (как оно было и в данном случае).

— Мы в ваших советах не нуждаемся! — отрезала женщина и пригрозила: — Погодите, я еще не все у вас проверила!

Тут, слава богу, вмешался ее коллега: она перегибала палку, а это всегда вызывает противодействие.

— Что ты привязалась к книжке? — спросил он. — Не видишь, как она над ней трясется. Дорога, наверно? — спросил он Рене.

— Как память, — отвечала правду она.

— А ты посмотри, что тут нарисовано, — предложила напарница. — Сразу на обложке. Хоть бы куда в середину тиснули!

— Ну и что они тут нарисовали? — Таможенник даже очки напялил — до того смотрел невооруженным глазом. — Молодой человек переговоры ведет. Очень культурно: на расстоянии, рук не распускает… Не знаю только, почему она в сорочке. Наверно, так у них принято.

— Это не сорочка. — Рене невольно перешла на свой обычный русский, который был, впрочем, не намного лучше. — Так иногда выглядят вечерние платья.

Таможенница глядела в оба глаза — не на иллюстрацию, а на то, как иностранка охмуряет ее товарища.

— Какое вечернее платье?! Что вы мне глаза заливаете?! Что я не вижу, что на ней даже нижнего белья нету?! Где линия? Которая трусы обозначает?!

Рене разозлилась:

— Во Франции нижнее белье не всегда надевают, — сказала она — ей в отместку нравоучительно. — В жару в особенности.

Таможенница изумилась:

— Так и ходят?! Грязным задом трясут?!

— Почему грязным? Моются, — возразила ядовитая иностранка.

— А мы, значит, не моемся?! — Таможенница не обозлилась от обиды, а расстроилась: клин, как известно, вышибают клином.

— Погодите вы, с вашими подробностями, — вмешался таможенник, решивший взять дело в свои руки. — Тут в корень смотреть надо. Может, там ничего нехорошего и нет. Что тут происходит вообще? О чем они говорят? На каком языке? — Он глянул на обложку.

— На французском.

— И о чем они договариваются?

Рене конечно же не читала книги: знала только страницы, отведенные для шифровки, да и в них не вникала в смысл, но угроза подстегнула ее фантазию.

— Он ей жениться обещал и пропал с концами. Так можно сказать по-русски?

— Можно. Дальше что?

— А тут он снова пришел, а она не знает: уйдет ли или захочет продолжить отношения.

— Поэтому и штаны надеть забыла? — сообразил тот. — Видишь, — сказал он другой, — не все так, как поначалу кажется. У них тоже несчастья бывают — не одни увеселения. — Он поглядел с последним сомнением на француженку. — А зачем она вам, книга эта? Прочли, ума набрались — можно и оставить?

— Не дочитала! — Рене испугалась, что наспех возведенное ею здание рухнет с другого конца. — Я же говорю: неясно, захочет ли жить с ней. Он говорил ей, что она его не устраивает, но окончательного отказа не было. — Это, в какой-то мере, было изложение ее случая — поэтому прозвучало убедительно и искренне. (Лучший способ врать — это, как известно, говорить правду, только не всю правду и не одну только правду, почему на суде и уточняют эти подробности.)

— Ладно, выясни. Хотя если уже были сомнения, то дело, можешь считать, хреновое. Знаешь, что такое по-русски — хреновое?

— Нет, — искренне отвечала Рене.

— Не знаешь и не надо… Значит, ничего хорошего не жди, — перевел он все-таки и обернулся к подруге: — Пойдем. Пусть она свою книгу за рубеж везет, дальше ее мусолит — раз ей так хочется.

— Да пусть, — сказала та, будто не отстаивала только что обратную точку зрения — лишь поглядела памятным взором на женщину, допускающую пребывание на улице без нижнего белья — пусть даже в самое жаркое время года…

В Таллинне она увидела на улицах фашистов со свастиками на рукавах — таких же, как в Германии в тридцать третьем. То же было в Копенгагене. «Фашизм, — говорила она себе, — идет по Европе, заражая ее не только своим духом, но и сыпью, своими внешними проявлениями». Ее сомнения и душевная боль, вызванные «чистками» в России, понемногу улетучивались и пропадали по мере удаления от границы. В Копенгагене, на последней явке, ей дали британский паспорт на имя уроженки Канады Марты Саншайн. Канадское происхождение должно было объяснить и узаконить ее французский, а английское подданство (Канада была тогда британским доминионом) придать ей больше веса и облегчить прохождение через границы: к этому паспорту относились с особенной почтительностью. В нем были визы в Брюссель и в Лиссабон: хоть тут о ней позаботились, но это не облегчало ее задачи — ей предстояло объяснить, куда и зачем она едет, и если с Брюсселем все было ясно: он был по дороге на родину — то в Лиссабон, несмотря на визы, ее бы так просто не пустили: это была известная промежуточная посадка, трамплин для прыжка в воюющую Испанию, куда сейчас стремились слишком многие…

В Брюсселе она докупила гардероб: то, что дали ей в Москве, ее лично удовлетворяло, но не годилось для роли, которую ей предстояло играть, — богатой канадки, разочаровавшейся в любви и в жизни и ищущей на стороне развлечений и утешения. Прежде всего она приобрела шубу: что за канадка без шубы — да и женщина в шубе производит иное впечатление, нежели в пальто, пусть самом модном, — так было, во всяком случае, в то время. Купила она также сумочки, прочие аксессуары верхнего платья, хорошее белье — обо всем этом офицер, ее готовивший, не подумал, хотя это была женщина. Вещи были куплены — что дальше? Как въехать в Португалию — даже при наличии визы в паспорте? Пытаться сделать это в одиночку без прикрытия, означало совершить туристическую прогулку за счет Советского государства и вернуться ни с чем: ее бы впустили, но на границе она бы неминуемо попала в поле зрения португальской охранки, тоже фашистской и нацеленной на вылавливание одиночек, пытающихся прорваться в Испанию, чтоб воевать там на стороне правительства. Нужны были связи, чтобы объяснить въезд в Португалию родственными отношениями, торговлей, коммивояжерством или другим, но где взять их? Компартия Португалии скрывалась в глубоком подполье и не могла ей помочь, да она и не имела права обращаться к ней: Коминтерн скрывал свое участие в испанской войне — никто из русских, например, не участвовал в ней под своим истинным именем, все брали испанские фамилии.

К счастью, мировые секты не исчерпываются коммунистической и фашистской и в истории человечества бывали интернационалы помимо этих. Против универмага, в котором она докупала свои туалеты, располагался женский католический монастырь. Она не вступила в него и не постриглась — нет, но вспомнила, что родилась в католической Франции и в лоне этой церкви крестилась и причащалась, и решила прибегнуть к ее помощи (да простится ей это свыше: не она одна взывала к Богу не только из любви к нему, но и в поисках выхода из трудного положения).

Она обратилась к настоятельнице монастыря и представилась девушкой из хорошей семьи (это, собственно, явствовало из ее шубы, но она лишний раз об этом напомнила: к грешницам из хорошего общества почему-то относятся лучше и делают им больше скидок и поблажек, чем девушкам из простых семей, — такова природа человеческая). Она, мол, направляется в Лиссабон, но хотела бы задержать свой отъезд на две-три недели и быть это время полезной церкви: это поможет ей забыть кой-какие душевные раны, которые лучше всего лечатся служением Господу. Это было правильно: нельзя начинать с просьб — надо сначала их отработать. Настоятельницу звали Флоранс — француженка с севера страны, где живут более строгие и внешне чопорные люди, но душа у них бывает жарче и живей, чем у жителей средней Франции. Мать Флоранс не стала ни о чем ее спрашивать, но направила к матери Луизе, ведавшей столовой, которую монастырь держал для продавщиц соседнего универмага: видимо потому, что те подвергались особым искушениям на работе — как со стороны клиентов, так и предлагаемой им роскоши — и нуждались в первоочередной заботе и попечении. Две недели Рене засучив рукава мыла посуду и разносила обеды, не требуя ничего взамен и лишь скромно подсаживаясь к продавщицам: разделить с ними трапезу. Она не искала общества матери Луизы, обсуждала с ней лишь число едоков и их посадку за столами, но та поглядывала на нее день ото дня все благосклоннее. По-видимому, она рассказала о Рене своей начальнице, или, скорее, та потребовала от нее отчета по прошествии некоторого времени: обе были любопытны, как это бывает свойственно пожилым дамам, отдавшим себя служению Богу и ближнему. Мать Флоранс вызвала к себе Рене для более обстоятельного знакомства, мать Луиза, разумеется, при сем присутствовала.

— Мы все эти дни наблюдали за тобой, Марта, и составили о тебе хорошее впечатление, — сказала мать Флоранс, глядя на голову Рене, которая в этот момент прикладывалась к ее ручке. Разговор происходил в кабинете настоятельницы: здесь было много резного черного дерева, столь же дорогих, пожелтевших от времени, кружев цвета слоновой кости и гравюр на стенах, изображавших отцов церкви; над креслом настоятельницы висел большой поясной портрет святой, основательницы монастыря, его патронессы и попечительницы. Мать Луиза сидела у окна поодаль и, пока говорила начальница, помалкивала. Она построжела и даже посуровела по сравнению с обычным своим видом — зато мать Флоранс, приступившая к Рене с расспросами, была само гостеприимство и доброжелательность.

— Мы бы хотели тебе помочь, если у тебя есть такая нужда… — Сердце у Рене екнуло, но она не подала виду, а задумалась над своими нуждами. — А наверно, она у тебя есть, — уверенно сказала мать Флоранс, — раз ты пришла к нам и взялась работать на кухне, — и пресекла величественным жестом лицемерные разуверения в обратном, которые появились уже на устах грешницы. Рене, подчиняясь правилам человеческого общежития, действительно намеревалась произнести вслух что-то подобное, но, увидев предостерегающее мановение руки, сообразила, что разоблачение ей даже на пользу, и примолкла. — Мы тебе поможем, — пообещала ей та, — но прежде хотели бы кое-что о тебе узнать и выяснить — чтоб не попасть впросак со своими благодеяниями. «Не мечите бисера» — так ведь сказано в Писании? Церковь велика и щедра в своих делах, но и она не любит тратиться попусту. — В продолжение всей этой вводной части она изучала и щупала взглядом Рене снизу доверху, но особенно сосредотачивалось на лице, желая прочесть в нем столь дорогое всякому церковнику чистосердечное признание в грехах и терпеливое ожидание своей участи. — Тебя крестили в Канаде?

Рене встрепенулась: ход и обстановка разговора напомнили ей задушевные беседы в других стенах и обстоятельствах.

— Нет, — чуть помешкав, отвечала она, снова вспомнив, что лучший способ врать — это говорить правду. — Я крестилась под Абвилем, на побережье, возле Ё и Дьеппа. В одной из тамошних церквей.

— Кто крестил тебя?

— Отец Жозеф. Его все очень любили.

— Высокий и красивый? — без стеснения спросила мать Флоранс: ее годы позволяли ей такую откровенность. — Я его знала. Я бывала в ваших местах. Знаешь, где он сейчас?

— Нет. Мы уехали в Канаду, когда мне пяти лет не было.

— Отец был англичанин?

— Канадец. Служил в это время.

— Моряк, наверно?

— Наблюдатель летного полка. Я даже не знаю, что это такое.

— Я тоже, — успокоила ее мать Флоранс, проникаясь между тем доверием к ней именно вследствие ее неосведомленности. — Так вот отец Жозеф сейчас в Китае… — Пришла очередь удивляться Рене — она поглядела вопросительно на собеседницу. — Поехал миссионерствовать и исчез — мы о нем уже начали беспокоиться.

— Там вроде тревожно? — спросила Рене. — Я в газетах читала.

— Тревожней не бывает. Война… — и глянула значительно, затем ободрила ее: — Видишь, у нас с тобой и общие знакомые нашлись. А конфирмация была в Канаде?

— Да. Мы живем под Квебеком. — Рене приготовилась рассказывать свою историю, сопровождая ее пересказом рисунков, которые она изучала в библиотеке Управления, но мать Флоранс отмахнулась от всего этого:

— Бог с ним. В Канаде я не была и никогда уже не буду. Знаю только, что там французский язык уродуют. А ты говоришь вроде правильно.

— Мама со мной только по-французски и говорила. И потом, я два года в Париже училась, все снова вспомнила.

— Да. Родной язык не потеряешь. Другой не выучишь, а свой не забудешь. А что это за великие грехи перед Господом, о которых ты в прошлый раз говорила? Ну-ка говори. Представь себе, что ты на исповеди.

Ни о каком смертном грехе Рене ей в прошлый раз не говорила, но спорить не стала. Грехи только украшают нас — вопреки широко распространенному в мире мнению.

— Самый большой мой грех, мать Флоранс, — не таясь отвечала она, — не он сам, а то, что я в нем упорствую. Грехи надо замаливать, а я молюсь Богу и продолжаю нарушать заповеди.

— Мыслями или поступками? — видимо, матери Флоранс была известна разница между обоими заблуждениями ума и сердца, а, возможно, и они сами.

— И тем и другим, мать Флоранс. Каюсь и грешу, грешу и каюсь. Поэтому и мечусь по свету как неприкаянная.

Мать Флоранс тут слегка нахмурилась: не от тяжести ее прегрешений, а оттого, что не любила в исповедях недоговоренности и туманных неточностей.

— Ты любила мужчину?

— Да, мать Флоранс.

— Он был женат?

— Нет. Женат он не был, но и на мне не женился.

— А ты жила с ним? — с бесцеремонностью исповедницы спросила та. Молчание Рене было на этот счет красноречиво. — А сейчас что? Продолжаешь с ним встречаться? Что-то мы с матерью Луизой этого не заметили. А у нас на это глаз зоркий.

— Хуже, мать Флоранс. Хочу найти его. Соблазн ушел — надо было бы перекреститься и поблагодарить Господа, а я ищу его по белу свету.

— Хм! — Мать Флоранс переглянулась с матерью Луизой, и тут обе словно на время удалились из зала суда, хотя и остались на своих местах — так навострились понимать друг друга, что им было достаточно и безмолвной речи.

— Упорство в грехе — великий грех, — признала мать Флоранс, — может быть, самый непростительный из всех, но и самой великой грешнице можно помочь и посочувствовать. Но ты не все нам говоришь. — Здесь она строго, едва ли не сурово поглядела на исповедуемую. — Ты не все рассказываешь, Марта, и грешишь еще и ложью, хотя правда могла бы уменьшить степень твоей вины перед Господом: она и очернит и обелит тебя одновременно! — голос ее зазвучал здесь почти что торжественно.

Рене терялась в догадках: что они сумели про нее вынюхать?

— Чего я не сказала, мать Флоранс? Чего именно?

— Чего именно? — повторила та, глядя на нее со здоровым церковным цинизмом. — У тебя много таких грехов?.. — Затем посерьезнела: — У тебя был ребенок, Марта, а ты нам не сказала этого. Где он теперь?

Рене вначале удивилась, потом, как и полагалось по сценарию, устыдилась этому разоблачению:

— Как вы узнали об этом, мать Флоранс? — еле слышно спросила она, не смея говорить громче. — Я этого никому не говорила. Мне больно, — и на глаза ее навернулись почти естественные слезы.

— Это понятно, — невозмутимо кивнула та, проникаясь в эту минуту горячим сочувствием к падшей соотечественнице. — Как узнали, это не так важно и не так сложно — для тех, кто столько лет имеет дело с молодыми женщинами… Всякая женщина, помеченная благостью материнства, говорит и ведет себя иначе, чем невинная, не ведавшая греха девушка и не знавшая родов женщина… Когда ты переодевалась на кухне, — добавила она более прозаически, — и меняла платье на фартук, мать Луиза увидела у тебя внизу живота полосы, которые бывают только у рожавших… — Здесь мать Луиза потупилась, но из молчаливой роли не вышла, хотя у нее язык чесался отчитать мать Флоранс за излишнюю откровенность. — Что с ним стало? — Она, как в суде, хотела знать всю правду.

— Умер в родах, — отвечала Рене со спокойствием, чреватым взрывом страсти. — Я с тех пор сама не своя и, главное, хочу сказать ему об этом.

— Он этого не знает?

— Нет. Уехал в Испанию.

— На чьей стороне он? — как бы невзначай и вскользь спросила настоятельница, хотя это был, возможно, главный ее вопрос.

— У генерала Франко, конечно. Он летчик, их полк формируется в Лиссабоне.

— И ты хочешь туда поехать?

— Хочу.

— А что мешает?

— Он не дал адреса: у них все скрыто — даже родители не знают, где он, а меня на границе или в Лиссабоне спросят, куда я еду, и хорошо если только назад завернут. А то и у себя оставят — до выяснения обстоятельств.

— Это ты правильно говоришь… Теперь-то понятно, зачем ты к нам пожаловала… — Она призадумалась, решая некую арифметическую задачу. — В этом, значит, и заключается твое упорство в грехе? Это не самый большой грех, Марта. Нельзя, конечно, наживать ребенка вне брака, но любовь — дело Богу угодное, и он смотрит на нее снисходительно. А построение семьи приятно Ему в особенности… Так поможем ей, мать Луиза? Ехать туда одной, без рекомендации действительно бессмысленно и даже опасно. Особенно если она начнет искать этот полк со своим приятелем… Ты говоришь, она людей любит?

— Мне так показалось, — разжала наконец рот мать Луиза. — По тому, как она обеды раздавала и тарелки перед девушками ставила. Их по-разному можно ставить, а она каждой прислуживала с уважением и вниманием — от первой до последней.

— Как на первых христианских совместных трапезах, — вспомнила седую старину мать Флоранс и едва не прослезилась — от большого числа лет и от свойственнной ей восторженности. — Рискнем? Авось, она не подведет нас, не влипнет ни в какую историю? Ладно. Ты верующий человек — это у тебя по глазам видно, хоть ты и прячешь их под напускным простодушием. А на упрямство твое по-разному можно взглянуть. Нашего Спасителя тоже, может, называли упрямцем — те, кто не понимал Его и сами в грехе упорствовали. Поможем. Дадим тебе для лиссабонского монастыря медальку одну — ты ее там покажешь, а они тебе пособят: как уж смогут. А это немало. Особенно в Португалии. Писем мы не пишем: не любим связывать себя ими — медаль поможет тебе лучше всяких рекомендаций и ходатайств… — и подала Рене медаль с той святой, чей портрет висел за ее спиною, — как потом выяснилось, святой Агнессы. — Смотри не теряй ее и, если будут спрашивать на границе или еще где, откуда она, скажи, купила в монастыре, — там и правда, при входе продаются такие же — такие, да не совсем, а какая между ними разница, тебе знать не надо. Иди. В столовую больше не приходи. Я еще позвоню матери Инессе: чтоб не как снег на голову… — и Рене, с превеликой благодарностью и облегчением, снова приложилась к предложенной руке и попрощалась с ними обеими. Она захотела при выходе из монастыря купить эту медаль, чтоб сравнить, в чем они все-таки различаются, но поборола в себе лишнее любопытство — и правильно сделала, потому что монахини следили за ней из окна и отошли от него только тогда, когда она оставила их стены, — во всяком случае, только тогда провисла откинутая ими штора.

На следующий день она пришла в столовую: чтобы поблагодарить мать Луизу, которой, как ей показалось, она накануне уделила недостаточно внимания, но та приняла ее суше обычного: может, до сих пор дулась на мать Флоранс за то, что уличила ее в подглядывании, а может быть, после откровений Рене усомнилась в ее добропорядочности: по-настоящему нравственные девушки не ведут себя столь бесшабашным и рискованным образом. Сама она ни за каким летчиком в Лиссабон бы не поехала…

Рене вернулась от них как на крыльях, довольная и собой и ими. Ее поездка обретала смысл и становилась на ноги. Всегда надо действовать, а не ждать у моря погоды, говорила она себе, наше спасение — в действии и в движении, и самая великая история человечества — это басня о двух лягушках, попавших в кувшин молока: одна отказалась от борьбы и тут же пошла на дно, другая не переставала биться и сучить ножками, пока под ней не взбилась твердая опора масла. Теперь, с округлившимися от покупок чемоданами, храня на грудной цепочке заветное изображение святой Агнессы, она с легкой душой села в пароход, идущий в Португалию; ей нечего было бояться (хотя во французском Кале, где была часовая остановка, она на берег так и не вышла).

— Куда едете? — спросил ее офицер, когда она, высадившись в лиссабонском порту, проходила таможенный досмотр и пограничный контроль в предназначенной для этого комнате. Офицер был галантен, но галантность его была в лучшем случае вызвана ее молодостью и миловидностью, в худшем — таила в себе подвох и ловушку.

— К донье Инессе. В монастырь урсулинок.

Он с уважением кивнул, но не преминул уточнить:

— А от кого?

— От матери Флоранс из Брюсселя.

— Хорошо. — Ему понравилась эта почти военная точность ответов, он встал, оставил ее одну и пошел в соседнюю комнату к телефону: сверяться, как если бы это было неудобно делать в ее присутствии.

Вернулся он вполне удовлетворенный наведенными справками и уже без той обязательной и ни к чему не обязывающей улыбки сердцееда, которая была теперь ему ненадобна.

— Желаю вам веселого отдыха в Лиссабоне, — сказал он, вспомнил, с кем имеет дело, и поправился: — Я хотел сказать, памятных минут благочестия…

Лиссабон — одна из красивейших столиц мира. Рене любила портовые города, но этот был особенно наряден: расположенный уступами на холмах, поросших вековой зеленью, на которых теснились в живописном беспорядке подпирающие друг друга старые башни, дворцы, жилые дома и церкви, — все облицованное плитками из цветного фаянса, который здесь шел как на внутреннюю, так и внешнюю отделку зданий. Город был разрушен до основания страшным землетрясением восемнадцатого века, но затем с удвоенным усердием и старанием застроен заново — уже с применением циркуля и линейки, так что в нем, помимо старых кварталов с их узкими переулками, которых никто уже не переделает, есть прямые лучи проспектов и широкие круглые площади, посредине которых стоят бронзовые памятники и каменные церкви. Но больше всего ей понравились жители Лиссабона. Может быть, это было результатом особого состояния души, гордости, порожденной успехом ее предприятия, но она всем в тот день восхищалась и все запечатлевала в памяти. Так, до конца дней своих она запомнила португальского юношу, который вызвался поднести ей тяжелые чемоданы до отеля (идти было далеко, через площадь, потому что она не смогла на своем плохом португальском объяснить шоферу, где ее высадить). Юноша конечно же не захотел взять с нее денег, но еще и наградил ее улыбкой — одной из тех, которые могли повести ее на другой конец света, — улыбкой гезов, благородных и веселых нищих, имевшей на нее столь сильное влияние. Казалось бы, пустяк, мимолетная встреча, но она сразу ввела ее в здешний мир: она будто увидела его снаружи и изнутри и окунулась в него, не испытав ни малейшей робости или зябкости: как входят в теплую воду реки разгоряченные жарой купальщики.

Она поселилась в одной из дорогих гостиниц на Авенида Палас: нужно было держать марку и соответствовать своему нареченному богатству — осмотрелась в городе, успела наскоро полюбить его и, не теряя времени, отправилась на поиски лиссабонского отделения урсулинского монастырского ордена. Найти его не составило труда: португальцы, как всякий не очень богатый народ, любят гостей и спешат им на выручку. Помимо того, на Рене еще и падало сияние этой достойной и всеми уважаемой обители: будто она шла туда, чтоб постричься в монахини. Не прошло и получаса, как она стучалась в резные деревянные наглухо запертые двери, и вышедшая на ее исполненный светской суеты стук монашка, вначале неприветливая, сразу переменилась в лице и посветлела, едва услыхала имя доньи Инессы, и, не говоря ни слова, повела Рене через лабиринт коридоров и тяжелых дверей, открываемых каждая своим ключом, так что и у привратницы на поясе болталась огромная связка, а у настоятельницы монастыря ключей должно было быть еще больше, и трудно было представить себе, как они умещались на одной веревке.

Донья Инесса сидела в кабинете, очень похожем на кабинет матери Флоранс, но сама ничем не походила на свою почтенную брюссельскую коллегу, знатока душ и их уловительницу. Когда Рене вошла, донья Инесса самым деловым и практическим образом стучала на счетах, сердилась, что у нее не сходится баланс, и была в эту минуту больше всего похожа на уставшего от цифр бухгалтера. Подняв глаза на вошедшую, она с минуту ее разглядывала, потом жестом пригласила сесть — о допуске к руке или иных вольностях не могло быть и речи.

— О вас дважды звонили, — сказала она только, предваряя разговор и по возможности его сокращая. — Мать Флоранс и пограничник… — но медальку со святой Агнессой взяла с почтительностью, тут же спрятала ее в сейф как вещественную гарантию — и чуть-чуть подобрела. — Как она? Хорошо себя чувствует? — и, услышав успокоительные заверения Рене, отчего-то не обрадовалась им, а лишь построжела: — Это хорошо, если так. Мы сейчас все в таком возрасте, что с каждой все может случиться. — Сама она жила, видно, в ожидании этих естественных бед и избегала поэтому всех прочих, которые, в добавление к ним, могла навлечь на себя: заметного желания помочь Рене у нее, во всяком случае, не было. — У вас, я слышала, неприятности? — спросила только она, оглядев Рене с головы до ног, что означало, что болтливая мать Флоранс все ей рассказала. — Ищете кого-то? Не знаю, смогу ли я помочь вам. Мы так далеки от всего этого. — Она произнесла это с сомнением в голосе и снова поглядела на счеты: будто Рене не давала ей закончить годовой отчет или добиться положительного сальдо.

Рене поняла, что надо просить по минимуму: хорошо, если поможет в малом.

— Я в чужом городе, донья Инесса, и мне надо кое-чем здесь заняться. Я не буду докучать вам просьбами, — донья Инесса одобрительно кивнула, — ни тем более — проситься в вашу обитель. — Это Рене сказала уже из озорства, потому что настоятельница и представить себе не могла постороннее лицо, да еще с такой биографией, в ее сто раз замкнутых стенах и от неожиданности даже поджала губы. — Но не могли бы вы порекомендовать мне какую-нибудь девушку моего возраста из хорошей семьи, с которой я могла бы провести время и которой и я могла бы быть чем-то полезной. Мне бы хотелось побыстрее забыть прошлое и обратиться душой к Богу, нашему общему утешителю. Конечно, эта девушка должна быть глубоко верующей: когда сходятся два верующих человека, им не нужно много времени для знакомства — они и так едины в общей вере, в Христовом учении…

Ох, Рене, Рене! Бог, конечно, великодушен и милостив, но не до такой же степени! Впрочем, донья Инесса пропустила мимо ушей ее взывания к Господу: этого она наслышалась больше, чем кто-либо, но умеренность просьб и, главное, встречное предложение о взаимной полезности заинтересовали ее: она была не вовсе лишена человеколюбия и старалась по возможности помочь своим знакомым и их семьям.

— Это я вам, пожалуй, сделаю. Есть, например, Нинель Мендоса. У них свой дом в Лиссабоне. Это хорошая девушка, и вы, может быть, снимете у них комнату? — и глянула вопросительно.

Рене подумала о рации, которую нужно было собрать, чтоб передавать по ночам шифрограммы на восток, и предложила иной выход из положения.

— Переехать к ним я, наверно, не смогу: я привыкла жить одна — так и часы быстрее идут и времени для общения со Всевышним больше, но я бы могла, наверно, у них столоваться.

Донья Инесса одобрила этот ход:

— Можно и так. Так даже лучше, потому что донья Бланка: это мать Нинель — довольно стеснительная женщина. А деньги им нужны. Они аристократы, но поиздержались и обеднели в последнее время. Деньги нам всем тут нужны, — прибавила она по здравом размышлении. — Страна-то бедная. Чего ради, вы думаете, я за счетами сижу, вместо того, чтоб четки перебирать? Тоже вот — не сходятся концы с концами… — Она поглядела раздумчиво на Рене. — Вы в какой гостинице остановились?

— Амбасадор Палас.

— Вот видите! — почти упрекнула она Рене. — Значит, деньги у вас есть. И в каком номере?

— Двадцать восьмом.

— С видом на океан?

— На площадь. Но все равно красиво.

— У нас везде красиво. Я однажды прожила там день в номере с видом на море, — не удержалась, похвасталась она и в следующую минуту, устыдившись суетности своего порыва, решила кончать аудиенцию: — Ладно. Нинель к вам придет завтра вечером… Там еще брат-офицер — это вас не останавливает?

Это было сказано со скрытой иронией, и Рене предпочла ее не заметить:

— Нисколько, — бодро отвечала она. — Я надеюсь, он верующий? — (Брат-офицер — это, наоборот, было как раз то, что нужно.)

— Верующий, верующий, — успокоила ее донья Инесса, а сама подумала, что мать Флоранс, наверно, совсем из ума выжила, если направляет к ней таких шельм и искательниц приключений. Но медаль святой Агнессы — дело не шуточное: она оставила ее у себя в сейфе — чтоб при необходимости отчитаться перед начальством, у которого могли возникнуть, в связи с этой гостьей, ненужные для нее вопросы и сомнения.

Рене вышла от нее обескураженная суховатым приемом: словно наткнулась на неодолимую преграду, но предстоящее свидание с Нинель и ее семейством искупало эти издержки. Пока же, в ожидании знакомства, которое должно было ввести ее в здешнее общество, она занялась безотлагательными делами: нужно было подумать о рации и найти квартиру, потому что постоянно жить в Амбассадор Палас было и ей не по карману.

Она нашла жилье в чистом, благопристойном центральном квартале города, построенном с помощью циркуля и линейки. В квартире было два неоценимых преимущества. Во-первых, она, как и ее двойник на улице маршала Жоффра, являла собой анфиладу комнат, общая протяженность которых была более чем достаточна для антенны; во-вторых, у подъезда постоянно дежурил полицейский. Это было ей кстати, и она даже не спросила, чего ради он тут дневалит. Нужен же он ей был потому, что самой большой неприятностью для нее был бы визит к ней воров-домушников, которым для обыска квартиры не нужно ордера. Что бы они сделали, найдя у нее передатчик, предсказать было трудно: бывают и грабители-патриоты, готовые сдать полиции шпиона и предателя родины.

Квартира была богатой, просторной, нарядной и мало того что радовала взгляд, но еще и точно попадала в цель — соответствовала роли богатой канадки, которую она должна была здесь сыграть и которая (она предчувствовала это) должна была иметь успех и найти отклик в здешнем обществе: донья Инесса прозрачно намекнула ей на это. Теперь можно было заняться рацией. Ее надо было собрать конечно же самой — без обращения к специалистам. Приемное устройство легко переделывалось из радиоприемника, который она купила в соседнем магазине, но для передатчика нужны были особые, только для этой цели используемые лампы и силовой трансформатор. Его можно было заказать в мастерской, но для этого надо было указать адрес, который оставался в книгах заведения, — она решила рискнуть, но сделать это, пока жила в Амбассадор Палас. Для покупки ламп оставлять адрес было не нужно. Удивленный продавец спросил только, зачем они ей, богатой канадке, — она сказала, что ее просили об этом дома и чтоб она купила их именно в его магазине, который понравился ее родственнику при его последнем посещении Португалии. Как ни глупа лесть, она всегда действует безотказно: продавец посмеялся наивности ее родича, но гордость за предприятие взяла верх, и он продал ей лампы с особенно приятным чувством и, наверно, дома еще и рассказал жене о своей заокеанской известности. Ободренная успехом, она узнала адрес мастерской и пошла покупать силовой трансформатор. Здесь на хозяина произвела впечатление гостиница, в которой она остановилась: так же, как на донью Инессу, только еще больше — он продал трансформатор, не спрашивая, зачем он ей: предположив, наверно, что это очередной каприз обитателей роскошных апартаментов.

Больше она не рисковала: остальное доделала сама — намотала катушки, собрала контуры, даже смастерила ключ для морзянки. Можно было работать. Ночью она вышла в эфир, связалась с рацией Разведупра, работавшей на испанской территории, передала, с помощью чудом сохранившейся у нее бульварной книжицы, которую она так и не прочла, хотя обещала это таможеннику, — что остановилась в Лиссабоне и ждет случая перебраться в Испанию.