18

18

Однажды после занятий она увидела отца, поджидавшего ее у ворот лицея. Шел последний год учебы. Приближение экзаменов будоражило класс и меняло отношения между ученицами. Для получения степени бакалавра по философии, к чему все стремились и что давало право на продолжение учебы в высших учебных заведениях, нужно было написать несколько сочинений: на латыни и на одном из европейских языков — по литературе и на французском — по философии. Экзамен принимали не в лицее, а в Сорбонне, поблажек никому не делали, и девушки пребывали в тревожном ожидании. Рене состояла в партии отличников, которая перед всякими экзаменами набирает вес и пользуется общим спросом: она была нарасхват, и к ней невольно стали относиться лучше, чем прежде. Хоть она и понимала, что это лишь на время, до окончания сессии, но, став нужной подругам, почувствовала себя в классе иначе, увереннее. (Наши школьные успехи и достижения — это ведь как боевые ордена и звездочки на погонах военных: мы ими гордимся, когда нам ничего иного не остается, но другие почитают их лишь в парады и праздники.) Хотя она была в приподнятом настроении: она только что объяснила Селесте правило высшей алгебры — сердце ее невольно сжалось, когда она увидела Робера. Отец ждал ее там же, где в первый раз, и с тем же рассеянным, понурым и отчужденным видом, который когда-то напугал ее и вызвал у нее тоскливое и неуютное чувство. Она снова, как в тот раз, преодолела себя и подошла к нему — он переменился в лице, дружески улыбнулся, расспросил ее о школьных делах и объявил затем, что пришел, чтобы сказать, что ее хотят видеть какие-то люди и почему-то непременно у него дома — сказал так, будто сам не знал причину этого.

— Что за люди? — недоверчиво спросила она.

— Профсоюзники. Вышли на меня по своим каналам, — и усмехнулся. — Мы же все — одна семья, при всех наших партийных разногласиях. Рабочему нужно, чтоб ему платили — остальное тоже важно, но не в такой степени…

Они договорились о времени встречи и на этом расстались.

Робер снимал другую квартирку: меньшую, чем раньше, но тоже возле Монмартра. Рене заходила к нему теперь довольно часто: накапливалось и давало о себе знать родственное чувство. Она привыкла к отцу, да и он встречал ее веселее прежнего: не выражал большой радости, но и не отгораживался от нее газетами. Теперь он видел в ней соратницу, что у иных заменяет или дополняет родительские чувства. Она, правда, не была его единомышленницей: к коммунистам он относился с теми же оговорками, что и прежде, но была политической союзницей. Он держал какое-то бюро рядом с новой квартирой, не говорил, что там делает, держал это в тайне и стал вообще немного загадочен. Кроме него дома была Люсетта. Гостей не было: Рене пришла раньше срока.

— Ну и как тебе коммунисты? — спросил отец. — Ты, я слышал, познакомилась с самой верхушкой. В «Юманите» ходишь?

— Это известно?

— А ты как думаешь? Кому надо, все знает. Какие у тебя впечатления?

— Сложно сказать. — Рене сама над этим думала, и в ней жили сомнения, удерживающие ее от принятия окончательных решений. — Они все время как в театре. — Она поглядела на отца и Люсетту, скрепляя выразительным взглядом недоговоренность своих слов, и затем объяснила: — Слишком громко говорят на митингах, чересчур весело вспоминают, как сидели в тюрьмах. Ощущение неестественности. Думаешь сначала, что это на людях, а когда видишь их ближе, в домашней обстановке, оказывается то же самое.

— Ты Кашена имеешь в виду? — Отец отличался излишней дотошностью.

— Неважно. — Она не любила переходить на личности. — Это общее явление… С русскими тоже не совсем ясно. — Отец весело хмыкнул, а Люсетта вспыхнула: она и до того точила на Робера зуб, а веселость его вконец ее разозлила. — Говорят о них, как слуги в пьесах об отсутствующих хозяевах: шепчут в сторону: «Ох уж эти русские!».. Дорио позволяет себе говорить без стеснения, но за это его, кажется, и не любят… — и глянула вопросительно: может, он что подскажет.

Отец пожал плечами, уклонился от разговора:

— Не знаю. Это ваше дело, внутреннее. — Видно было, однако, что он доволен дочерью: — Тебе, вижу, в рот палец не клади — по локоть откусишь… У вас там раздоры — поэтому они все такие взвинченные… Кто теперь за главного?

— Вроде Дорио, Селор и Барбе. — Рене начала следить за перемещениями в руководстве: без этого невозможно было разобраться в отношениях ее товарищей. — Был Трент — его сняли.

— Барбе за главного, — подтвердил отец. — Но это временно. Дорио под него копает, а под Дорио все прочие. Земля под каждым ходуном ходит. Хотя тот, кто действительно что-то значит, — важно прибавил он: он, видно, знал больше, чем полагалось простому профсоюзнику, да еще из анархистов, — на все плюет и делает свое дело… Что ты хочешь от легальщиков? Они же обречены на разыгрывание спектаклей. Послушаешь их: надо за оружие браться и громить мэрию или что под рукой окажется. А он придет домой, облачится, что твой буржуа, в халат и в ночной колпак, преспокойно ложится спать и забывает о том, что говорил на митинге. Они говорят: это для того, чтоб держать народ в напряжении — не сегодня-завтра вспыхнет восстание, все должны быть готовы взяться за оружие, но мы-то знаем, что это не так. И они знают. Вот и выходит балаган. А чтоб больше пыли в глаза пустить да совесть очистить, в тюрягу сходят: будет что рассказать и чем похвастаться. Все для дураков, Рене, и я вижу, ты на эту удочку не попалась. Раз спрашиваешь об этом.

— Мне надо решать, — объяснила она. — Если через год в высшую школу поступать, то, наверно, лучше повременить со всем этим.

— Да уходи совсем и навсегда!.. — Это вмешалась в разговор Люсетта: до сих пор она сдерживалась в присутствии Рене, а тут разошлась не на шутку. — Зачем тебе этот маразм?! За который никто не платит? — За время, что прошло с памятных уроков музыки, она ожесточилась, почерствела и подурнела. Ей было далеко за сорок.

— Начинается! — Робер отвернулся.

— А что ты можешь возразить на это? — враждебно сказала она ему. — Ты же сам все сказал! Может, ты к себе это наконец применишь? Сам же говоришь — балаган для дураков?

— У революционеров своя логика, — сказал Робер. — И разные бывают революционеры. Не одни только легальные.

— Я одного только вижу! И что за логика еще?! — взорвалась та. — Чтоб жена весь день работала, пальцы о рояль разбивала, а ты в своем бюро время проводил — не знаю, за кого ты там: за сторожа или за сводника!

Робер покачал головой:

— У тебя других фантазий нет? Я не хочу ни от кого брать денег, не понятно разве? — Он глядел с нарочитой веселостью. — Деньги — это кабала: сунь голову, тебе тут же хомут на нее накинут. А так все просят, одолжаются. Я анархист — мы денег не признаем, — еще и пошутил он.

— Признаешь только те, что я зарабатываю! Барон какой!.. Да что ты хоть там делаешь? — воскликнула она и обратилась к Рене как к свидетельнице. — Пять лет с ним живу и никак понять не могу!

— А тебе и не надо, — добродушно сказал Робер. — Существует конспирация.

— Чье это бюро, отец? — Рене уже понимала кое-что в этих делах.

— Было анархо-синдикалистов.

— А теперь?

— Тоже их. Только не платят. Денег нет, а к русским на поклон идти не хотят.

— Но кто-то платит за все? За аренду. Она высокой должна быть.

— Большая, — признал он. — Но не такая, как ты думаешь. Контракт до войны заключался — деньги, по нынешним понятим, мизерные, такими и остались, поскольку плата не изменилась. Но платить надо, а когда денег нет, то маленькие или большие — все одинаково… Я плачу — кто ж еще? — втихую пояснил он, будто Люсетты не было рядом.

— Видали! — вознегодовала та. — Он, видите ли, платит! Хоть бы ты чаще приходила, Рене, — может, я еще что узнаю! Это ты платишь, Робер? А может, я с моею подагрою?!

— Не ты. Есть и другие источники. Но после оплаты счетов ничего не остается, — признал он. — Что ж делать? — Он пожал плечами. — История — это такая дама: не любит, когда к ней пристают с неоплаченными счетами.

— Что?! — взорвалась его конкубинка. — Ты меня сегодня добить хочешь!.. Вот и женился бы на ней, на даме этой! Хорошая бы вышла парочка!

— С историей? Мы и так с ней помолвлены, — пошутил Робер. И чтоб не звучало похвальбою, прибавил: — Не я один. Она вон тоже. — И указал на дочь. — Мы оба с ней повенчаны.

— Христовы невесты! — не выдержала та. — Обоего пола! Не слушай его, Рене! Учись, получи какую-нибудь профессию — чтоб этих Альфонсов в глаза не видеть! Подальше от них держись и живи в свое удовольствие! Ты знаешь, что такое жить в свое удовольствие, Робер?

— Знаю. Только этим и занимаюсь.

— За счет других! Революционер чертов! Коммунист проклятый!

— Я не коммунист. Ты меня не обижай.

— А кто ж ты есть?

— Я сам по себе. Маркса, правда, иной раз почитываю. — Он повернулся к дочери, посчитав разговор с женой законченным. — Что верно — так это то, что не нужно нашему брату обременять себя семьею. Не выходи замуж, Рене. Пока впритык не припрет. У меня, например, это не получилось. Сколько ни пробовал, все боком выходит. — Это была запоздалая месть Люсетте.

— И кто виноват в этом? — спросила жена.

— Кто? Я, конечно, — отвечал по обязанности тот, совсем в этом не уверенный. Люсетта поглядела на него, будто в первый раз увидела.

— Вот поэтому тебя в семье твоей и видеть не хотят! — выругалась она. — Не знают, чего от тебя ждать. Того гляди, приведешь в дом какого-нибудь головореза!..

Семья Робера, действительно, не то что бы окончательно порвала отношения с ним, но не звала к себе и комнату его, пока что бы временно, отдала няньке, нанятой для сына Андре и Сюзанны. Робер приходил туда лишь на празднование дня рождения матери: святой день для всего семейства. Он был как отрезанный ломоть — с этим смирились и с Робером мысленно простились. Французы суше и решительнее русских: они долго и упорно помогают попавшему в беду родственнику — но только до тех пор, пока не выяснится, что он сам ничего предпринимать не хочет, напротив, упорствует в своем бедственном, на их взгляд, положении и чувствует себя в нем как рыба в воде. Тогда о нем забывают и вычеркивают его из памяти: даже мать Робера, которой, по российским представлениям, следовало печься о сыне до гробовой доски, вела себя так же. Вслед за Робером забыли и о Рене. Яблоко от яблони недалеко падает, и грехи отцов ложатся на детей — что бы по этому поводу ни говорили и ни думали все либералы и гуманисты мира.

Робер обиделся. Дом до сих пор был его слабым местом.

— С чего ты взяла?

— Как — с чего?! Твоя дочь родная — а ты ее черт знает куда толкаешь! Не ходи, Рене, в этот гадюшник! Я туда ни ногой — там какие-то сомнительные личности околачиваются!.. — И не находя слов, чтоб излить чувства, ругнулась несколько раз подряд, будто одного было недостаточно: — Merde! Merde! Merde!

Именно в разгар этой брани и пришли гости — те, что договаривались с отцом о встрече: высокий в рабочем комбинезоне парень лет тридцати, на вид деловитый и сосредоточенный, и другой, помоложе: невысокий крепыш лет двадцати пяти, живой как ртуть, бойкий и улыбчивый — хотя внешность, говорят, обманчива. Одеты они были самым обыденным и непритязательным образом, а вели себя так, будто пришли не из-за Рене, а к отцу по своим делам: не заговаривали с ней, а лишь незаметно к ней присматривались.

— Мы не опоздали? — Крепыш сверился с часами: несмотря на кажущуюся беспечность, он отличался пунктуальностью и жил по часам.

— Нет, — успокоил его Робер. — Рене пришла по-родственному, раньше времени.

— Пойдем в бюро? — Гость покосился на Люсетту, чью ругань слышал еще с лестницы: сейчас она насторожилась и глядела во все глаза, будто в дом вошли как раз те головорезы, появление которых она предсказывала.

— Пойдем, конечно. Дела в бюро делаются, а не дома. — И Люсетта только головой мотнула, не зная, как еще выразить свое негодование: несмотря на все опасения, ей хотелось послушать, о чем будет говориться.

Крепыш, угадав причину семейного скандала (что нетрудно, поскольку она почти везде одна и та же), стал втолковывать Роберу, не упуская из виду Рене:

— Слушай, надо бы тебе какие-нибудь деньги у нас брать. Без денег капитализм не работает. Мы у тебя время отнимаем.

— Да мне все равно делать нечего, — снисходительно возразил тот, после чего Люсетта разве что на стену не полезла от обуявшей ее злости. — Не старайтесь, ребята. Для меня это вопрос принципа. Я не хочу ни от кого зависеть.

— Но мы-то от тебя зависим! Кто платит за эту хату? Я слышал, ваши перестали?

— Вроде так, — признал Робер.

— Значит, ты хозяин заведения. Частное профсоюзное бюро. Бывают же частные детективы? А ты частный профсоюзный работник. Бери гонорары. Поэтому тебя и не считают у нас своим — раз денег не берешь. Работаешь — и все даром, — и посмотрел на Люсетту, призывая ее в союзницы, но она не клюнула на эту удочку — только вспылила еще больше, негодуя и на Робера, и на его лицемеров-подельников.

— Я на вас и не работаю, — сказал Робер.

— А что ты делаешь? Бери деньги, говорят.

— Подумаю, — сказал тот: чтоб он отвязался. — Познакомься лучше с моей дочкой. Ее Рене звать. В лицее учится. А это Андре и Шая. — Шая был тот ловкач, что всучивал отцу деньги, зная наперед, что он не возьмет их.

— Она у тебя в лицее учится, а ты денег не берешь? С такой дочкой? Бери, Рене, в свои руки предприятие. Отец твой прогорит в два счета при таком ведении дела… Значит, это и есть твоя дочь, Робер?

— Она и есть, — сказал отец. — Не только в лицее учится, но еще и секретарь комсомола девятого района. — Шая уставился на Рене с любопытством. — А недавно листовки на колониальной выставке разбросала. — Он явно хвастался геройствами дочери.

— Не я одна, — возразила Рене, движимая чувством справедливости.

Шая еще раз присмотрелся к ней.

— Эту историю я слышал. Как разбросали?

— Через крышу.

— И это в газетах было. Потом кто-то по вашим следам прошел. Но наверх-то как попали?

— Тоже по крышам.

— Это понятно. Не на дирижабле же. На крышах половина дел в Париже делается. Прыгали с одной на другую?

— Там доски были заранее заготовлены.

— Досточки! Моя мечта! У меня такого комфорта никогда не было. А как на первую крышу прошли? Там же консьержка обычно сидит? Надо зубы заговаривать: труба, мол, наверху засорилась или еще что…

— Дом не был заселен. На ремонте.

— Тогда я пас. Это ловко. Заранее все обошли. Мои поздравления. Покажешь мне потом этот дом — может, пригодится…

— Листовки разбрасывать?

— Нет, что похуже! — Шая засмеялся, Рене подумала вдруг, что он домушник, но поглядев на него, отвергла это предположение. Тот повернулся к товарищу: — Нам, Андре, надо переговорить. Об этой последней почте, — и махнул конвертом, который вытащил, как фокусник, из кармана. — Я с Жаком говорил, он ничего про это не знает. Надо ехать, — и исподтишка глянул на Рене. — При ней можно? — спросил он отца.

— Думаю, можно.

— В общем, поезжай, — сказал он Андре. — Я тебе сейчас гроши выдам.

— Все вдвое, — сказал тот. — На два билета.

— А это зачем?

— Пусть Рене посмотрит, как это делается. И мне хорошо — для прикрытия.

Рене опешила, оглянулась на отца, но тот нарочно глядел в сторону. Впрочем, Рене была не против путешествия. Она любила ездить по стране, но это редко ей удавалось. Она спросила, куда они собрались.

— В Бретань. — Шая помешкал, разыгрывая нерешительность. — О ней, Андре, разговору не было. Надо Жака спросить. Я понимаю, тебе не терпится, — не без зависти и не без яду в голосе заметил он. — Но без Жака пока отставим.

— Значит, поездка откладывается, — объявил Рене будущий попутчик и улыбнулся, обнажая ровные белые зубы. — Но думаю, ненадолго…

В Бретань поехали через пару дней. Стоял по-летнему теплый солнечный день. Поезд шел до Сен-Бриека. Они приехали туда в послеобеденное время. Андре решил задержаться в городе, прежде чем ехать к месту назначения.

— Лучше здесь обождать, — объяснил он, — чем торчать там у всех на виду. Чем меньше место, тем в нем больше любопытных.

Они сели в привокзальном кафе. Андре заказал пиво с креветками.

— У меня с деньгами туго, — честно предупредила она его.

Он широко улыбнулся.

— Еще чего? «Юманите» платит. Поэтому, наверно, и прогорели.

— А при чем здесь «Юманите»?

— Мы же с тобой по письму рабкора едем. Не знаешь, кто такие рабкоры?.. — Рене не знала. — Что ж ты знаешь тогда? Плохо газеты читаешь.

Ее не в первый раз упрекали в этом. Все, кто так или иначе был связан с партией, считал своим долгом, неукоснительной обязанностью и едва не удовольствием читать ежедневный орган Компартии — ей же он казался пресным и похожим на церковные книги: прочтешь строку и знаешь, что будет дальше. Но она, конечно, никому об этом не говорила. Принесли пиво.

— Любишь? — спросил Андре, сдувая пену. — Я обожаю. Шая только не хочет его в счет включать. Хороший парень, но этого я в нем не понимаю. Вина еще, говорит, закажи. Чтоб во Франции жить и вина в обед не пить!

— А почему его зовут так странно?

— Шая? Потому что еврей. Исайя по-нашему. А он настаивает, чтоб его Шаей звали. Знаешь, кто такие евреи?

— Знаю, в Библии были.

— Почему только в Библии? До сих пор живут и здравствуют. У них способность к языкам обалденная. Ты по-иностранному можешь?

— Могу. По-немецки прилично говорю и по-испански.

— Откуда?! — изумился он.

— В школе учили. Надо было уроки делать.

— То-то я не знаю ни шиша. Уроков никогда не делал… А я уж решил, ты иностранка. Шая из Польши, кажется. Или Галиции. Где Галиция — не знаешь?

— Нет.

— И я тоже. Так оно веселее, когда ничего не знаешь. А рабкоры сообщают нам, какие у них на заводах и предприятиях законы или правила безопасности нарушаются, и мы на проверку едем. Как сегодня.

— И на это много денег уходит?

— А что делать? Не к себе же их вызывать. — Он помолчал. — В этот раз рабочий на аэродром жалуется: шум, пишет, над головой страшный. А администрация ему: ты что, в лес работать пришел? Должен был знать, куда идешь. Надо заглушки на уши давать, а они не знают или экономят. Я-то вообще секретарь профсоюза авиационных рабочих севера Франции, но сегодня афишировать этого не будем, ладно?.. Сколько сейчас? Надо еще не напугать их. А то приедем в поздноту — кто такие да что? Переполошатся.

— Не написал, что приедешь?

— Нет. Писать еще хуже. Вся деревня будет в курсе — начиная с почты и кончая аэродромом. Посидим и поедем. Или пойдем. Тут недалеко — можно и пешком пройти. Если не возражаешь.

— Нет, конечно.

— А то, что домой сегодня не попадешь, тоже ничего? Потому как оттуда мы сегодня не выберемся.

— Ничего. Я для родителей у отца ночую.

— Он у тебя как бы алиби?

— Как бы. Вообще я с отчимом живу.

— Ясно. У семи нянек, говорят… Пойдем? Или еще пива выпить?.. Нет, хватит — все-таки на задании. И газету надо поддержать: совсем уже обанкротились…

Они пошли по обсаженной тополями дороге, по обе стороны от которой зеленели недавно засеянные поля.

— Красота какая! — не выдержал Андре и размечтался: — Бросить бы все да осесть тут, в какой-нибудь деревушке.

— А что мешает?

— Да разве отпустят? Повязан по рукам и ногам.

— Семья?

— Нет, семьи нет. Кое-что похлеще… Есть подруга, но, наверно, уже бросила. Никакой девушке не объяснишь, почему все время по стране мотаешься. У вас на все одно объяснение. А я сказать не могу. Потому как конспирация… — и пошел по полю, к сохранившемуся посреди него островку прошлогоднего гороха.

— Не топчи зелень, — сказала она ему. — И вообще, не твое это.

— И что с того? — Он вернулся. — Не хочешь? — Она отказалась от его подношения, он распробовал, согласился: — Невкусный! — и выбросил.

— Потоптал поле — зачем? Чтоб прошлогодний горох попробовать? Городские — ничего в сельском хозяйстве не смыслите.

— А ты еще и крестьянка? Со своими иностранными языками?

— Была когда-то. Но до конца это не проходит… — И Андре, не знакомый с этой точкой зрения, скорчил непонятливую физиономию и задумался…

Рабкора — вернее, человека, написавшего письмо в «Юманите», — они нашли по адресу, стараясь не расспрашивать местных и читая редкие дощечки с названиями улиц, которых здесь было немного. Корреспондент только что вернулся с аэродрома. Это был недалекий, рассеянного вида человек лет пятидесяти, с простым крупным продолговатым лицом, совсем недавно — крестьянин, а ныне — уборщик территории построенного рядом аэродрома. Об этом аэродроме в редакции «Юманите» ничего не знали. Вначале он испугался гостей, потом, когда те представились, разошелся:

— Да, понимаешь, орут как оглашенные! Спасу никакого нет! Что ж это за условия труда? Уйду от них — уши себе дороже!

— А что толку, что уйдете? Рядом ведь живете? У вас хозяйство? — и Андре оглядел небольшой дом и участок.

— Есть, да не хватает на жизнь — поэтому и пошел туда. А там вон как! Напишите — может, реветь будут меньше. Жены не слышу уже!

— Может, оно и к лучшему? — рискнул пошутить парижанин.

Тот конечно же его не понял:

— Почему? Она лишнего не говорит. Скажет, если вода, к примеру, в бадье кончилась или когда за дровами идти. Все по делу. А я и собаки иной раз не слышу. Как это: в сельской местности жить и ни жены, ни собаки не слышать? Самолеты только и орут.

— Ладно. — Андре пока удовлетворился этими сведениями. — Мы это все запишем, но надо еще ряд деталей выяснить. Поможете? — и вынул из планшета карандаш и бумагу.

— А почему нет? Уши — дело святое.

— Этот аэродром ваш — он далеко отсюда?

— Да рядом. Услышите еще.

— По дороге, что к Сен-Бриеку?

— Да нет, в стороне чуть-чуть.

— Надо будет сходить посмотреть. А то скажут: пишете — а о чем, сами не знаете.

— Это конечно. Сходим посмотрим.

— Он в ширину метров двести?

— Метры — это я не знаю, а вот как от сих до церкви — примерно так.

— Там самолетов десять стоит?

— Когда как. Когда больше. Мастерские — их там чинят главным образом.

— Ладно, и это потом обсудим. — Андре отложил карандаш и бумагу. — Вы, наверно, поесть после работы не успели? А у нас тут колбаса парижская и винца с собой взяли. Думали в кафе зайти — но зачем лишнее тратиться?

— Конечно! — одобрил хозяин. — Я туда не хожу. За скатерти их платить? Они не чище наших. Эй, Марсель! — позвал он жену. — Гости у нас. Сыр тащи. У нас сыр свой, — похвастался он. — Настоящий козий.

Жена выглянула из дома. Смотрела она подозрительно.

— Сыра нет больше. А что за гости еще?

— Приехали из «Юманите». По поводу шума.

— Смотри, как бы у тебя другого шуму после этого не было. Сыра нет, и баста.

— Да нам его и не надо, — сказал Андре. — Может, пойдем с бутылками да колбасой — куда-нибудь поближе к самолетам. И от Марсель подальше.

— Зачем? — спросил недогадливый хозяин. — С ней ясно, а к аэродрому на кой?

— Послушаем, как гудит, — сказал Андре. — У меня правило — пишу только то, что сам видел и слышал.

— А вот это правильно! — одобрил тот. — Марсель! Мы пошли! Раз ты нас не привечаешь, мы другую найдем! — и, подмигнув гостям, повел их в окрестности аэродрома.

Он оказался небольшим и, видно, и в самом деле предназначенным для осмотра и починки того, что можно было сделать на месте без завоза в ремонтные ангары. Андре расспросил рабкора о числе предполагаемых сотрудников (чтоб знать, скольким среди обслуживающего персонала угрожает глухота), о численности охраны (для той же цели) и о марках или, поскольку хозяин был несведущ в авиационной технике, хотя бы величине самолетов (для уточнения технических подробностей), — все это он записывал в блокноте одному ему понятными значками и буквенными сокращениями. Колбаса была съедена, вино, которого всегда мало, выпито — возник соблазн сбегать за второй бутылкой, уже местной, но от этого их удержала благоразумная Рене: пришла, по ее мнению, пора прощаться. Хозяин за время знакомства сдружился с газетчиком и обещал, что будет писать и дальше: раз все так весело кончается.

Было поздно. Последний поезд в Париж отошел часом раньше.

— Мы в отель, — сказал Андре. — Есть у вас гостиница?

— Есть, конечно, но на кой она вам? Что я, у себя вас не размещу?

— Не надо, — отсоветовал Андре. — Во-первых, Марсель, во-вторых, тебе это ни к чему. Может, не выйдет ничего с письмом, а разговор пойдет, что жаловался, корреспонденты приезжали, а ты их у себя принял. Что раньше времени на рожон лезть? — И хозяин осекся, замолк, признал справедливость его слов. — Лучше скажи всем, что к тебе парочка из Парижа приезжала — старого знакомого сын с девушкой, от него привет тебе передавал, выпили слегка, а дома у тебя не остались. Потому как девушка строгая: ей неприлично под одной крышей спать.

— Да я и вижу, что она строгая, — согласился рабкор, совершенно им обмороченный. — Ни слова за все время не сказала.

— Она практикантка, — сказал Андре. — Со мной в газете работает. Пока только учится. Надеюсь, выйдет у нас что-нибудь, с шумом твоим…

Хозяин вызвался проводить их до гостиницы, спротежировать и сбить цену за номер, но его разубедили: под тем же предлогом конспирации.

— Со всем этим осторожней надо быть, — разъяснял Андре спутнице. — Хорошо этот парень ничего не понял и никогда не заподозрит. А могут и сообразить, что к чему. Недавно один в контрразведку пошел: что это за вопросы ему задавали, которые не профсоюзы должны интересовать, а чужую разведку, — и глянул многозначительно. — Свой, между прочим, парень — коммунист и профсоюзник. — Он обождал минуту, сменил неприятный разговор: — Теперь ты видела, что к чему. Мне Робер говорил, тебе скучно на легальной работе и тебя интересует что-нибудь живое и рискованное. — («Когда успел?»— подивилась Рене, обещая себе не говорить больше отцу лишнего.) — Так-то ты подходишь нам по всем статьям: мы о тебе навели справки — и о выставке той и до нее — об истории с плакатами. Но прежде надо задать тебе несколько вопросов…

Рене была ошарашена всем этим. Она не просила отца ни о чем подобном и ничего похожего ему не говорила. Она еще не знала, чем будет заниматься в жизни, но такое ей и в голову не приходило. Но она ничего не сказала и не опровергла слов отца — предпочла промолчать и остаться в тени, чтоб побольше выведать из Андре: в ней жили уже задатки будущей разведчицы.

— Прежде всего скажи, в каких ты отношениях с Дорио? — Андре поглядел на нее испытующе и исподлобья. — Ее в который раз уже об этом спрашивали, и эти вопросы набили ей оскомину. — Что ты о нем думаешь? — спросил он, потому что она медлила с ответом.

— Это так важно?.. Думаю, хороший организатор. Бузотер — но это тоже необходимо. За это его и любят. Рабочие за ним идут — я это сама видела.

Он кивнул:

— Это все так. С виду, во всяком случае… Но у нас есть сведения, что он связан с полицией… — и глянул украдкой. — Поэтому если хочешь иметь дело с нами, надо с самого начала с ним определиться.

— С ним все просто, — сказала она спокойно и взвешенно. — У меня с ним нет никаких отношений. Кроме самых обычных.

— Это так? — на всякий случай спросил он, ожидая, видимо, дальнейших уверений, но она смолчала, давая понять, что нет смысла спрашивать ее о чем-либо дважды, и он вынужден был этим удовольствоваться: — Если так, то будем считать вопрос исчерпанным.

— А что вообще происходит в партии? — спросила Рене, и слова эти, несмотря на видимую беспечность, прозвучали глухо и серьезно. — Я спрашивала у отца, но этот вопрос, наверно, не для него. Какое место у нас занимают русские?

Андре был готов к ответу и все же замешкался.

— Этот вопрос многие задают, Рене, но мало кто знает, как на него ответить… Дело в том, что французы сами революции не сделают. — Он поднял с дороги хворостинку и начал махать ею, как лектор указкой, помогая себе в рассуждениях. — Не сделают, потому что слеплены из другого теста. Считают, что свое и так возьмут и проживут без лишних забот и треволнений. А дело к войне идет. В ней надо будет воевать, а не отсиживаться дома. Мы стали на сторону русских: нам представляется, что они сыграют в войне главную роль, и надо помогать им, пока не поздно. Пока их все скопом не затравили. И отец твой так думает — только не хочет при этом свою независимость потерять: денег, видите ли, брать не хочет и этим сразу всем делается подозрителен. Независимые не нужны никому — да и как без денег заниматься нашими делами? Поэтому его никто своим не считает, хотя делает он, может быть, больше, чем другие… Ладно, хватит о нем: мы-то как раз его любим за бескорыстие… Если забыть, конечно, про его необязательность, — припомнил он. — Тут он не имеет себе равных. Может назначить встречу и уехать куда-нибудь в Прованс с новой пассией. Для начальства нет ничего хуже — нам они еще разрешают с ним дело иметь, а сами не хотят и знаться… Теперь о русских. Они просят у нас военные сведения — мы их даем: надо быть до конца честными — воевать-то в первую очередь им придется. Почему один народ должен отдуваться за других, а те ждать, когда им каштаны из огня вынесут… Они, конечно, тоже не сахар — русские эти. Любят, чтоб им льстили и подпевали — за это и денег дадут и поддержат кого не надо. Дорио ведет под шумок переговоры с правыми, с фашистами находит общий язык, Барбе, кажется, такой же, а они у них сейчас чуть ли не фавориты. Потому что новые: прежних Каменев и Зиновьев поддерживали, они теперь в Союзе первые враги и оппортунисты, и их люди, стало быть, на подозрении.

— И что делать? — спросила Рене.

— Да то и делать, что делается. Все само собой образуется. Силою вещей. У нас сейчас Жак фактически всем заправляет. Он и Морис: Морис легальный аппарат ведет, Жак нелегальный. Они женами, что ли, обменялись для большей надежности — чуть ли не свойственники. Хотя оба как будто бы не в фаворе… Трудно понять?

— Трудно.

— И не поймешь. Нарочно все запутывают. Деньги, во всяком случае, у Жака. И вся сеть оперативная. И связи — напрямую с Коминтерном и с Красной Армией. И люди у нас — один лучше другого. Шаю видела? Посмотришь — веселый крепыш и ничего больше? А за ним вся парижская полиция гоняется. Знаешь, как они его зовут? Фантомасом. Не потому что самый сильный, а потому что от всех уходит. Так в газетах и пишут: был Фантомас и снова ушел — как сквозь землю провалился.

— Шая — это псевдоним?

— Нет, он под своим именем выступает. Зачем мне, говорит, лишняя статья? Пока не задержат, могу позволить себе это удовольствие. Не любит на чужие имена откликаться. Все до поры до времени, конечно… — Он поглядел искоса. — Видишь, сколько я тебе наговорил? Это чтоб ты выбор сделала правильный. Если захочешь с революцией связаться. А ты захочешь — я тебя насквозь вижу. Иначе бы не стал говорить всего этого: не положено.

— Мне надо лицей кончать.

— Кончай, конечно. Времени много. В один день такие дела не решаются. Придешь к нам, когда захочешь. А пока забудь все, что я тебе спьяну выболтал…

В отеле, небольшом, но чистом и уютном, как все сельские гостиницы Франции, Андре попросил номер для девушки, себе же — хоть солому на сеновале.

— Думаете к девушке вечером прийти? — спросила недоверчивая хозяйка. — У нас это не принято.

— Что вы, мадам, разве мы на таких похожи? Вы меня в краску вгоняете…

Он проводил Рене в ее комнатку, оглядел обстановку, остался ею доволен и задержался в дверях дольше необходимого.

— Ну вот. Тебе удобно будет. Надеюсь, не очень устала?.. — помешкал, потянулся к ней, но сдержал себя, усмехнулся и пошел спать в конюшню…

А Рене почувствовала на расстоянии это несостоявшееся движение, физически ощутила его и, странное дело, в последующем вела себя с молодыми людьми так, будто оно в действительности имело место, будто она имела опыт в свиданиях и прошла первый барьер любовного сближения. Тот, кто робеет в последний момент, не столько теряет сам, сколько готовит почву для другого…

У нее не было претензий к отцу, но она все-таки спросила его, зачем он организовал ей эту прогулку.

— Для расширения кругозора. — Он улыбнулся скованно. — Чтоб знала, что к чему. — И глянул искоса: — Тебя же ни к чему не принуждают…

Видно, они успели рассказали ему об этой поездке.