17

17

Серж конечно же не привез всех палаток: у него не было помощников, и он с трудом доволок лишь две из них до дома на улице Мучеников и в изнеможении свалил возле подъезда. Дуке в высшей степени подозрительно оглядел груду брезента и спросил его, стоящего рядом, что сие означает.

— Антимилитаристская акция, — отвечал тот: он знал Дуке по фотографиям в «Юманите», в то время как Дуке и не догадывался о его существовании — такова печальная участь газетных журналистов. — Память об ипритной атаке в Бельгии, — и показал противогазы, которые тоже взял в музее: для наглядной агитации. Дуке поджал губы и поспешил пройти мимо.

— Это к тебе, — сказал он Рене. — От тебя теперь не знаешь, кого и чего ждать.

— Вы ж сами требовали акций?

— Так хватит, может? Какой-то чудак с противогазом спрашивает. Того гляди, на физиономию себе натянет. Что ему надо?

— Палаточный городок строить.

— В таком виде? — Дуке пожал плечами, но не стал вмешиваться в ее дела: у самого был хлопот полон рот. Надо было подать сводку о числе участников последней демонстрации, которых никто не считал, да ее, по правде говоря, и не было: просто он с ближайшими товарищами, повинуясь предписаниям свыше, вышли впятером или вшестером на площадь, развернули там плакат и тут же его сложили — со стороны можно было подумать, что Дуке хвастает купленной материей. Так отметили годовщину зверского убийства Розы Люксембург. С тех пор прошло больше месяца, Дуке думал, что все забыто, — ан нет, пришел запоздалый запрос: видно, кому-то перед кем-то надо было срочно отчитываться…

Позвали Жиля. Тот, видно, стал не с той ноги: у него, обычно дружелюбного и терпеливого, сразу не сложились отношения с Сержем. Серж был отчасти сам виноват в этом: почувствовал его превосходство и держался поэтому свысока и покровительственно.

— Какой первый во времени?! — нетерпеливо перебил его Жиль, едва тот завел свою канитель про начало пионерского движения. — У нас в Сен-Дени каждое лето лагеря ставят.

Серж обескураженно глянул на него: для него это было новостью — но гонору у него от этого не убавилось, а только прибавилось:

— Но это, наверно, рекреационные лагеря, а тут политические, с антимилитаристской направленностью! — назидательно и внушительно сказал он.

Жиль не знал слова «рекреационный» (Серж нарочно произнес его, чтоб подставить ему ножку), но Жиль был не из тех, кто после подобных неудач бежит в вечернюю школу.

— Что за реакционные еще? — спросил он, глядя недоверчиво на бородатого журналиста: он не любил молодых бородачей.

— Рекреационные — значит развлекательные. Слово такое есть. Увеселительные, иначе говоря.

Жиль пожал плечами: понял, с кем имеет дело.

— А что еще в лагерях делать? Увеселяться, и все тут. А палатки ваши не годятся никуда. — Он ткнул их ногою. — Жесткие и тяжелые — таких вручную не натянешь: трактор нужен. А потянешь сильнее, лопнет, — и в доказательство дернул материю палатки своими руками-клещами — та жалобно охнула.

— Осторожней! — вскричал Серж, расписавшийся за эти реликвии. — Это исторический памятник! Они побывали в газовой атаке!.. — С газовой атакой он явно перебарщивал, но делал это нарочно: это, по его мнению, усиливало антимилитаристскую направленность мероприятия.

Жиль посмотрел на него, потом на добродушную лукавую Рене, которая явно предпочитала его в этом споре, смягчился и успокоился. Он, кроме прочего, как все деревенские парни, не любил, когда чужие молодые люди приходили со стороны к его девушкам.

— Это все надо здесь оставить, — сказал он, обращаясь уже к Рене, а не к Сержу. — Мы палатки в Сен-Дени возьмем. Все равно никому сейчас не нужны: кто в эту пору палатки ставит?.. — И пошел назад, думая над тем, как разыскать кладовщика, как собрать народ, где взять в воскресный день машину, чтоб подвезти палатки, и тысячу других столь же полезных вещей, включая лопаты, кувалды, трамбовки и средства для обогрева, необходимые для того, чтоб разбить в начале марта среди пустыря палаточный лагерь. — Позову-ка я Николя и Шарля, — сказал он себе и, свернув, пошел за означенными товарищами.

— А колышки у вас есть? — бросил ему вдогонку Серж. Жиль не соизволил ответить, но про себя подумал и о кольях тоже. — Занятный парень, — сказал Серж Рене. — Я б сказал, напористый.

— Все будет как положено. Он сделает как надо, — успокоила его Рене.

— Правда? — Серж глянул испытующе. — В таком случае он полная моя противоположность. Я вечно делаю что не надо, а что нужно, забываю. Но палатки эти я все-таки возьму. Даже если мне одному придется их ставить. Они уже есть в репортаже, — и взвалил их себе на плечи — концы палаток, а с ними и он сам, прогнулись под недюжинным армейским весом…

Не было бы Жиля, не было бы и лагеря. Удивительно, сколько может сделать один человек с двумя помощниками, если у него на плечах ясная голова и у нее под началом послушные руки. В Стене жил его приятель, автолюбитель из молодых да ранних. У него была одна из первых моделей Рено, которую он переделал до неузнаваемости. Пока Жиль бегал за машиной, Шарль и Николя оповестили детей и родителей Стена: не сделай они этого, люди подумали бы, что прибыла военная команда и начинаются армейские маневры. Автолюбитель приехал с кувалдами, трамбовками и прочим, они с Жилем выбрали лужайку: чтоб палатки были бы видны и тем, кто не был оповещен о происходящем, — и работа закипела. Политический аспект мероприятия при этом совершенно потерялся и выпал из общего поля зрения. Серж, оставшийся не у дел, начал волноваться. В его планах значилось, что во время постройки лагеря дети выучат морской семафор и передадут друг другу флажками послание, адресованное пионерам всего мира. Он начал раздавать флажки, но никто не понял зачем: решили вначале, что для оцепления лагеря, — прошло немало времени, прежде чем он растолковал им принцип военно-морского телеграфа. Нельзя сказать, чтоб жители Стена пришли в восторг от его затеи, в которой антимилитаристские мотивы слишком легко оборачивались своей противоположностью: они не имели ничего против армии и флота, но видеть детей занятыми военными экзерсисами им не очень-то нравилось. Дети вместе с родителями, которым нечего было делать в воскресный день, вместо изучения семафора ставили палатки и вбивали столь необходимые для этого колышки. В палаточных городках не было ничего нового: в Сен-Дени их давно ставили на лето — новость была в том, что все происходило весной и в Стене: для кого-то разница небольшая, а для стенчан существенная.

Папаши, не зная подоплеки происходящего, вместо того, чтобы благодарить организаторов за инициативу, ругали за непредусмотрительность. Серж отошел в сторону, чтобы не слышать слов вопиющей несправедливости.

— Что за идиот все это придумал?! В такую погоду детей холодом морить! Меня сегодня у окна просквозило — не то что здесь, на ветру! Ты своему позволил? Флажками махать? Я считаю, ни к чему это. Нечего им привыкать к таким играм.

— Пусть машет. Скажет потом: все махали, мне одному не дали. Надо им железку принести, что ли. Железную печь, я имею в виду.

— А у тебя есть?

— Была где-то. Трубу бы не забыть. Ведь все помнить надо. А не так, как эти.

— Принеси тогда. А то с этими оболдуями и до скарлатины недалеко. Я пойду грелку железную принесу. Углями ее начиню. У меня есть одна — на случай болезни. А я думаю, тут до нее недалеко.

— Гляди! И у меня тоже есть — я и забыл совсем. Но это надо будет всем дать — не своему только.

— А ты как думал? Будут по очереди греться. Тут все общее. Коммуна.

— Насовсем отдать?

— Еще чего?! На день! До сегодняшнего вечера. Навсегда — это, не приведи господь, после их революции.

— На день не жалко. Хотя как раз за день и на целый месяц подзалететь можно. Заболеть, я имею в виду.

— Так о чем я толкую? — и сосед прикрикнул на сына, который чересчур усердствовал в установке палатки: — Ты куда штырь бьешь? Кто же в холст его лупит? Для этого кольца! И что ты держишь ее так? Тебе б палочкой махать, а не кувалдой! Дай покажу!

Серж подскочил к ним: он хоть и отошел в сторону, но уши держал по ветру и что надо слышал. Это была как раз та палатка, что побывала на Ипре.

— Спасибо, что вовремя присмотрели! Кое-кто вам будет очень за это признателен! — Папаша ничего не понял из таких объяснений. — Я имею в виду холст и кольца. Я уже вижу на них точечные отверстия. Дайте помогу!.. — и с размаху двинул молотком — но не по штырю, а рядом, по палатке, так что та прорвалась косой полумесячной дырой, а не точечной, как при гвоздевом ударе.

— Знаете что? — сказал папаша. — Больше всего на свете я не люблю, когда в мое дело путаются умники. Их и понять нельзя, что они говорят, и ничего им доверить — это уж точно, — и, переняв у него молоток и гвозди, аккуратно вбил штыри и укрепил палатку, после чего отошел в сторону и, как водится, полюбовался делом своих рук. — Ну вот. Совсем другое дело… Теперь надо ее обогреть, а как, это думать надо. Потому что кое у кого на это мозгов не хватило. — И Серж, сокрушенный и раздавленный, отошел в сторону — на этот раз на такое расстояние, чтоб ничего уже больше не видеть и не слышать.

Рене вначале тоже не знала, куда деть себя в развернувшейся народной стройке. Но если Серж тосковал и бил тревогу по поводу этого и оттого, что его идея рушится на глазах и строящийся палаточный лагерь с самого начала зажил жизнью, не имеющей ничего общего с его планами, то она скромно пристроилась к женщинам, которые резали хлеб, зная наперед, что все кончится этим, что их дети и мужья будут голодны. Те охотно подвинулись и дали ей лишний ножик, который прихватили с собой столь же предусмотрительно, как Жиль — кувалды и трамбовки. Жиль подошел к ней. Он никого не упускал из виду — а уж Рене-то в особенности.

— Нашла себе место?

— А почему нет? Дело стоящее.

— Еда-то? Ничего важнее нету… — Он поглядел на нее сбоку. — Так-то на тебя со стороны посмотреть — ничего особенного. Как все, обычная.

— Я такая и есть.

— Да. Скажи кому-нибудь другому. Что я, тебя в деле не видел? Опасная, гляжу, тихоня. А где редактор твой?

— Серж? — Рене оглянулась в поисках: она потеряла его из вида.

— Ты его по имени зовешь?

— В редакции всех так зовут. Даже самого Кашена. Это ничего не значит, Жиль. — Он почему-то повеселел. — Где-то здесь был. Дырки на палатках считал.

— Притащил их все-таки?

— Ну да. Ему надо целыми их отдать.

— Мы ему другие дадим, цельные. Подменим: кладовщик не заметит — свернуты будут… Только пусть сам на себе их тащит. Я их в машине не повезу. Что ты? Франсуа убьет, если узнает… А вы всех бутербродами накормить хотите? — Это он спросил у женщин, которые с любопытством их слушали. — А что-нибудь горяченькое? Супу, я имею в виду — не подумайте чего плохого.

— О супе надо было заранее предупреждать, — сказала одна из них: из тех, что говорит первой. — В него много что класть надо.

— Если картофельный, то и луку хватит, — сказала ее соседка. — Им все равно — лишь бы погорячее.

— Баланду варить всем на посмешище? Никогда!

— Может, яичницу с ветчиною? — предложила Рене. Жиль усмехнулся: он не ожидал от подруги такой наивности. — Деньги есть, — объяснила Рене и достала из кошелька средства, взятые из партийной кассы.

— Деньги?! Что ж ты раньше-то молчала?! Да с деньгами я горы сворочу — не то что эти палатки!

— Есть где купить? — спросила Рене, передавая ему деньги.

— Рене, ну что ты спрашиваешь? С деньгами-то?! Гляди, и твой Серж идет!

— Яичница? — Серж при разговоре о еде вышел из тени: как всякий журналист «Юманите» он был вечно голоден. — Но для этого нужны, как минимум, ветчина и яйца.

— Да еще прибавь: дрова и печку, — прибавил Жиль. — Мы все учтем. За яйца и ветчину платят, а печка и дрова в складчину!

— А пока суть да дело, надо ребят занять, — воодушевился Серж. — Научим их морскому семафору?..

Общее молчание было ему ответом.

— Давайте лучше в футбол сыграем, — примирительно сказал автолюбитель, бывший в курсе всех спортивных и технических новшеств. — Футбольного поля нет, но можно разметить.

— На это флажки и пойдут, — сообразил Жиль. — Ими и ворота и края поля обозначить можно.

— Свисток надо найти.

— У полицейского возьмем, — нашелся и здесь Жиль. — Все равно без дела стоит. — Действительно, за ними присматривал полицейский в форме, присланный для порядка. Он скучал и не прочь был к ним присоединиться — особенно после разговора о яичнице с беконом, который умудрился услышать, хотя и стоял на приличном расстоянии.

— А даст? — Серж питал классовую неприязнь ко всем стражам порядка.

— А отчего нет? — сказал Жиль. — Что он — не как все? Это работа у него такая. Еще играть с нами будет — не то что свистеть. Ну все! Программа классная! Вина нет, но не тот день сегодня…

День прошел на славу. Сначала играли до упаду дети, потом — родители, сменявшие их по мере их выбывания. Азарт игры был остановлен лишь запахами яичницы: на английский манер — под стать игре — с беконом, то есть вполне французской ветчиною. В палатках было уютно и тепло от невесть откуда взявшихся печек. В разгар пиршества появился сам Дорио, привлеченный сюда слухами о необычном мероприятии на смежной с ним территории. Он приехал на автомобиле, которому тут же позавидовал любитель из Стена и пошел его осматривать. Дорио, как всегда, был не один, а с Фоше, следившим за тем, чтоб он не сказал и не сделал лишнего, и с женщиной-активисткой, яркой тридцатилетней блондинкой — как показалось Рене, славянского происхождения: она говорила с легким акцентом и не сводила с него глаз — не на французский манер, а на какой-то из славянских: полька или украинка.

— Рене здесь?! То-то все на высшем уровне! Так вы, пожалуй, нас обгоните! И Серж? А ты что тут делаешь?

— Это моя задумка, — Серж обрел на миг былую значительность. — Я веду в «Юманите» отдел для самых маленьких.

— Аа! — протянул Дорио с хорошо разыгранным почтением.

— Но это пока эксперимент, — поправился Серж: чтоб не выглядеть наивным.

— С палатками?! Да мы этими экспериментами три года занимаемся! — Дорио не любил, когда забывали Сен-Дени и его первенство в рабочем движении.

— Я не это имею в виду… — и Серж рассказал о проекте организации лагерей по всей территории Франции.

— И ты думаешь получить что-нибудь под это? — спросил его Дорио. — Доверчивый ты человек, Серж. Обдурят.

— Как?

— Увидишь как. — Дорио не делился опытом с людьми, которых не признавал своими, но сказал все-таки: — Ты в поездах когда-нибудь ездил?

— Ездил, конечно.

— На кого чаще всего деньги просят? На детей, верно? Малых да болящих — самая верная приманка: дают всего щедрее. А куда деньги потом идут? Не спрашивал? Вот и я тоже… Зачем вообще просить? Надо зарабатывать. Мы в Сен-Дени научились этому и живем, я считаю, неплохо. Что нужно рабочему? Чтоб его уважали. Верно? — он обратился к Жилю, который неотрывно смотрел на него и переводил взгляд только на Рене, как бы сверяя по ней впечатление от руководителя, которого не видел прежде. — Хороший парень, Рене. Надо бы украсть его у тебя. Он же, небось, все это сделал? Не сами же собой палатки развернулись и поле для футбола разметилось?

— Палатки я частично привез, — сказал Серж. — Теперь не знаю, как возвращать. В трех местах продырявлены, в двух прожжены.

— Посчитал? Поможем ему? — обратился Дорио к своему помощнику. — Дай ему новые — у нас есть, а эти починим в мастерской у Пижона: он у нас заказ на три тысячи получил — пусть проценты платит. Так вот, я говорю, уважение нужно рабочему — его получают силой, нагоняя страх на буржуев, а добившись своего, живут себе в удовольствие. И необязательно кого-то отлучать и гнать от общей кормушки — все хотят жить, даже полиция. Верно, капитан? — спросил он полицейского.

— Так точно, генерал, — в тон ему отвечал сержант, который, играя в футбол, снял мундир и теперь, в присутствии начальства, надевал его снова.

— Про меня говорят, я с полицией вожусь, — продолжал Дорио. — Да я не с полицией — с самим чертом дружбу сведу, если это делу полезно. А эти, — он махнул куда-то в сторону противников из Политбюро — хуже Людовиков! Те тоже никому жить не давали и во все нос совали. А они еще и не от себя, а по чужой подсказке! Научились у русских друг друга есть — этих хлебом не корми, как они говорят, дай только вцепиться зубами в чужую задницу! Что ты меня дергаешь? — выговорил он Фоше, который уже хватал его за рукав, призывая к сдержанности. — Мы в свободной стране живем — это они нам сюда свою охранку ввозят! — Он был выпивши. — Дай я еще с Рене поговорю: она мне всегда нравилась. Рене, у тебя одна беда есть: ты жить боишься. Что ты сейчас делаешь? Лицей кончила?

— Заканчиваю.

— А потом что?

— Учиться пойду. В Сорбонну на юридический и в Политическую школу на дипломатическое отделение. — Рене уже остановила выбор на этих двух учебных заведениях. Дорио скривился как от горькой пилюли.

— А жить когда? Римское право учить? Это еще полбеды, будешь в судах очки всем втирать, а дипломатический зачем?

— Международное право хочу знать.

— Да нет никакого международного права. Кто сильней, тот и прав… Напрасно ты. Нельзя долго учиться. Учеба мозги сушит и времени для жизни не оставляет. Ты лучше поживи немного, потом поучись, потом снова поживи, снова поучись. У тебя и без учебы полно способностей — ты их только губишь. Ты находишь простой выход из трудных ситуаций — это любых знаний стоит. Тебе б цены не было, если б ты еще жить любила и среди людей вертеться… Тебя что, в детстве не баловали?.. — Он поглядел на Рене, она из скрытности смолчала. — Значит, так. Но мы все так — те, кто в революцию лезет. У всех детство поломанное. Но надо свое брать, нагонять упущенное! Любовники тебе нужны, Рене, а не занятия римским правом. Вон какой парень с тебя глаз не сводит. Сойдешься с ним — я тебе его оставлю. А то моя подруга уже навострилась. — Он оборотился к сопровождавшей его блондинке и широко ей улыбнулся: — Что я слишком долго с тобой разговариваю.

— Что такое «навострилась»? — спросила подруга: остальное ей было ясно.

— То самое и значит, — снисходительно объяснил он. — Успокойся: Рене не для меня. Я слишком нетерпеливый. Мне и революции ждать тоже нет терпения! Поехали?.. — и вся компания унеслась на автомобиле столь же стремительно, как сюда и приехала…

Палаточный городок жил всего день: на первый раз этого было довольно. Палатки сложили для обмена в мастерских Сен-Дени, родители разобрали детей по домам. Общее мнение было таково, что день прожит был не зря и что побольше бы таких. Про то, что городок был организован коммунистами, не говорили, но помнили, а в таких случаях молчание дороже публичного признания. Ребята разбрелись по домам — с ними должны были разойтись и устроители праздника. Рене пошла бы домой, но вмешалась девушка из Бобиньи, приехавшая в Стен для обмена опытом и для ознакомления с организацией пионерского движения. Она была дочерью профсоюзного работника, который не мог приехать сам и прислал ее своим представителем. Если Рене, по словам Дорио, была излишне разборчива и не брала от жизни того, что могла бы взять, то эта девочка была вовсе беспомощна и нуждалась в постоянной опеке. Ей предстояло заночевать в Стене: ехать назад было поздно. Жиль предложил ей расположиться у него, она согласилась при условии, если кто-то разделит с ней комнату: чтоб не скомпрометировать себя и весь Бобиньи с нею вместе. Пришлось и Рене ночевать у Жиля — чему, надо сказать, тот был только рад, да и Рене согласилась легче, чем можно было бы предположить, учитывая, что ее собственный дом был совсем рядом. Обеих положили в спальне — Жиль и его мать устроились на кухне, нисколько этим не стесненные. Девочка из Бобиньи заснула крепким сном праведницы, Рене же пошла на кухню напиться: от яичницы с ветчиной у нее началась жажда. Мать перед ее появлением вышла из кухни, оставив ее с Жилем. Наливая воду из ковша, Жиль наклонился и поцеловал Рене в шею. Она выскользнула из его объятий, но не так быстро, как если бы вовсе этого не ожидала. Он предпринял новую попытку сближения — она увернулась проворней прежнего.

— Что ты упираешься? — упрекнул он ее. — Я же с хорошими намерениями… Я девушку ищу — надо семью завести и на тормозах все это спустить… — Он не сказал, что именно, но она поняла, что он имеет в виду профсоюзную деятельность. — Этим не проживешь. А в историю загреметь можно. Тогда, на конгрессе, да и потом, в вашем деле… А из-за чего? Если подумать, то не из-за чего. Лишний раз пошумели… Надо серьезней быть. — Он поглядел на Рене, призывая ее к благоразумию. — А девушкам вдвойне: им же о детях думать надо.

— А вам не нужно? — Рене была настроена в этот вечер игриво.

— Нам тоже, но не так, как вам!.. — и снова попытался поймать ее, приняв ее слова за поощрение, но опять безуспешно. — Чего ты хочешь?

— Хочу дальше учиться. Замуж не хочу. Мне рано.

— Замуж никогда не рано, — сказал он разочарованно, как если бы она ему наотрез отказала. — Поздно бывает — это да, а рано, я что-то не слышал… — И отошел, расстроенный, а она пошла спать с девочкой из Бобиньи и чувствовала себя в течение получаса не вполне уютно: ей хотелось продолжения разговора…

Рано утром она проснулась и прислушалась к тому, что было на кухне. Там негромко разговаривали. Жиль рассказывал матери о своих любовных злоключениях:

— Нравится она мне сильно. Я ей даже вчера предложение сделал.

— И она что?

— Да она, наверно, слишком умная для меня. Сказала, хочет учиться дальше. Что я по сравнению с нею?

— Что значит — умная? Я для тебя умная?

— Ты мать. Матери все такие.

— Правильно. У нас у всех один ум — как бы вас воспитать да вырастить. А если у нее такого ума нет, зачем она тебе?

— Говорит, рано еще.

— Замуж выходить? Это бывает. Не нагулялась, значит. Опять она тебе не пара: ты парень серьезный.

— Поцеловал ее вчера.

— И что?

— Да что?.. Вроде я ей не противен.

— А дальше? Тебя не поймешь.

— Да ничего, мать. Что поцелуй, когда жизнь решается?.. Спит, наверно…

Рене притворялась спящей. Она думала о Жиле, о своей жизни на этом свете. Ей в какой-то миг захотелось связать себя с этим ловким и преданным ей парнем, но в следующую минуту она подумала о том, что останется тогда навсегда в этих стенах, станет женой этого человека, пусть приятного, будет рожать детей и вести хозяйство, и страх связать себя навечно, сесть на постоянный якорь обуял ее, а мысль о замужестве (а она только так и представляла себе отношения между мужчиной и женщиной) отпугнула от продолжения столь опасного знакомства…

Утром она наскоро собралась, отказалась от завтрака, ушла из дома, сулившего ей слишком гостеприимный кров и чересчур тесные объятия.