21

21

Не прошло и трех дней после разговора с Марсель, как она увидела Огюста, поджидавшего ее у ворот Сорбонны.

— Что через Марсель не передал? — спросила она. Ее подруга задержалась в кругу умствующих и мудрствующих приятелей, и она пошла домой одна.

— Теперь она не передатчик, — сказал он. — Не почтовый ящик, как мы говорим. Надо найти какой-то другой способ вызывать друг друга. Но это потом — сейчас нас ждут люди. Очень важная встреча. Они прочли твои бумаги, остались ими довольны. За тебя Шая хлопотал — знаешь такого? — иронично спросил он.

— Знаю.

— Я знаю, что ты знаешь, — веско сказал он. — Ты только там не говори лишнего — а то можешь иной раз такое ляпнуть, что уши вянут.

Это ее не волновало: об этом еще думать, когда столько поставлено на карту.

— Кто будет? — спросила она только.

— Русский из Коминтерна, то есть поляк, — зашептал он, оборачиваясь и глядя с предосторожностью по сторонам. — Вообще-то он как будто бы Владимиров, но у нас проходит за Казимира. Шая тот же, — приревновал он (но это была ревность не любовника, а вербовщика). — Которого никто не видел, одна ты знаешь. И еще Филип, который у них как бы за главного. Хотя за ним стоят, конечно, другие… Ты не говори там про идею с письмами. Ту, что мы с тобой в прошлый раз обсуждали.

— Не прошла?

— Наоборот, прошла, мы провернем ее, но не хотим оглашать раньше времени… Так настоящую сеть можно создать. Мы немного иначе все сделаем — как, я говорить сейчас не буду, но ею можно весь флот охватить… — Он помолчал многозначительно. — Это может стать нашей козырной картой. У нас достаточно сложные отношения с русскими и с частью партийного руководства — я тебе говорил уже об этом. Русские ориентируются на Жака, а нами пренебрегают. И вообще, чересчур всем распоряжаются. Хотя у них деньги, конечно… Шая — человек Жака, — прибавил он для большей ясности и определенности.

— Кто это — мы?

— Группа товарищей, — дипломатично ответил он. — Руководители партии.

— Я в нее не вхожу?

— Нет, если б вошла, мы б тебе сказали, — отвечал он, не расслышав в ее голосе иронии. — Тебе всего знать пока не надо.

— Я и не стремлюсь к этому, — спокойно отвечала она. — Я не любопытна. Когда только я успею сегодня за римское право взяться? Там целый раздел наизусть учить надо.

— О чем? — безразлично спросил он.

— О семье, женах и конкубинках. А что?

— Ничего, но боюсь, оба института тебе, Рене, придется пока оставить. Ты еще молода — успеешь закончить. Перерыв сделай — оно и для головы полезно. И с секретарства в районе надо уходить. И сделать это хлопнув дверью.

— А это зачем?

— Ты хочешь, чтобы секретарь района коммунистической молодежи был еще и нелегалом? Чтоб нас снова обвинили в шпионстве в пользу Советского Союза? У нас были такие случаи. Разгром сети Креме знаешь?

— Слышала.

— До сих пор не можем отмыться. Из Москвы категорическое требование — не вовлекать членов Компартии в нелегальную деятельность.

— И вы не вовлекаете?

— Вовлекаем, но тут же выводим из ее членов. Так что ты и из комсомола должна уйти. Если мы сегодня поладим.

В этом была своя логика, хотя и парадоксальная. Рене вздохнула.

— А ты как же? — спросила она Огюста. — Ты же член Секретариата.

— С такими, как я, сложнее. Мы как бы связные. Сами ни во что не лезем, но все знаем и как бы ведем вас за руку. «Пасем», если на их языке говорить. — Судя по тому, как ему нравился подпольный жаргон, он сам только учился этому новому для него делу. — Но и нам лучше не попадаться. Поэтому будем соблюдать предосторожности. Вот и дом. Ты дорогу запомнила?

— Конечно.

— А адрес забудь и не смотри на него. Чтоб лишнего не запоминать: чтоб не вспомнить потом где не надо…

Они вошли в большой многоэтажный красивый дом — такой, в каком жили преуспевающие коммерсанты, которые могли себе это позволить, и артисты и всякого рода авантюристы, которые жили шире, чем разрешали их средства. Внизу была консьержка, встретившая их более чем любезно. Они сказали номер квартиры, она кивнула и назвала этаж. Они поднялись на лифте, отделанном дорогим деревом, как каюта на океанском теплоходе. Встретил их невысокий средних лет толстяк в очках: с польским шармом и грацией в самых незначительных его движениях, делавшимися особенно заметными в обращении с девушкой. Взгляд у него был чуть рассеянный и исподволь изучающий; но он не злоупотреблял этим и старался смотреть в сторону: чтоб не смущать собеседницу. Говорил он с акцентом, но быстро и без запинок.

— Консьержка не спрашивала ни о чем?.. У меня с ней, правда, хорошие отношения… У меня с ними всегда хорошие отношения, — усмехнувшись, добавил он, беря у Рене пальто и делая это бережно и заботливо.

— Как вы этого добиваетесь? — спросил Огюст; он не хотел отставать от разговора и, сняв пальто, без приглашения вошел в гостиную. Казимира, с его церемонностью шляхтича, это покоробило, но он не подал виду.

— Да так и добиваюсь, как все. Подарки делаю да говорю приятные вещи. Шоколад помогает. А как еще с женщинами вести себя и разговаривать?.. Вы не так считаете? Вас ведь Рене зовут? — Он посмотрел на свою гостью внимательнее прежнего.

— Не знаю, — уклонилась от ответа Рене: ее заинтриговал этот человек, и интерес к необычным и одаренным людям со странной судьбой надолго задержал ее потом в разведке. — Я не ем шоколада.

— Ответ предельно ясен, хотя и зашифрован, — сказал Казимир. — Люблю ясность иносказания. Без нее в нашем деле никуда. А где Шая? — В его голосе послышалась озабоченность. — Он обычно не задерживается. А вот он… — Он открыл дверь Шае. Тот, как и в прошлый раз, был весел и подвижен, как ртуть, и круглое лицо его лучилось и щурилось в хитрой и лукавой улыбке, будто шел он не на конспиративную явку, а на свидание с женщиной. — Что задержался?

— Смотрел за консьержкой. Между парадными дверьми стоял: не будет ли звонить после вас. За вами шел, — кивнул он Огюсту и Рене.

— Мы вас не видели, — сказала Рене.

— А меня никто не видит. Прозрачный, как из целлулоида. А консьержка с телефоном — нет ничего хуже. Одной рукой вам машет вслед, другой номер набирает.

— Не звонила?

— Нет. Спросила только, не к вам ли и я тоже.

— Это потому что сразу после них. А Филип где?

— Теперь он смотрит: не звонит ли после меня. Что вы ей говорите хоть?

— Говорю, что набираю людей в колонию. В Пондишери, на работу с каучуком. — И уточнил: — Не бойтесь: администраторами, а не сборщиками гуттаперчи. Знайте, если спросит. Объявление дал для прикрытия. Не куда-нибудь, а в «Пти-Паризьен». Приходится отвечать на телефонные звонки, когда сижу здесь. Что, слава богу, не часто бывает. Вот и Филип. У него свой ключ.

— А почему у меня нет? — пожаловался Шая. — Мне как раз такой комнаты не хватает! — и подмигнул Рене. — В ней спрятаться ничего не стоит. В этом огромном гардеробе, например. Тут для двоих уголок найдется, — и огляделся по сторонам в поисках других укромных мест, в которых можно было скрыться, если бы вдруг нагрянула полиция…

Пришел Филип, они посерьезнели. Филип вел заседание: видно, занимался бумажной стороной дела.

— У нас сегодня Рене Марсо, дочь профсоюзного деятеля и крестьянки, секретарь Коммунистической молодежи девятого района Парижа. В юношеском движении с пятнадцати лет, недавно получила степень бакалавра по философии, сейчас студентка Сорбонны и Политической школы, но хочет целиком посвятить себя боевой нелегальной борьбе с международным империализмом. Самые лучшие рекомендации от нескольких известных коммунистов — каких, не буду называть, чтоб не очень зазнавалась, — пошутил он. — А если говорить правду, то такие рекомендации не оглашаются. Так что всем нашим требованиям ты, Рене, подходишь — давай теперь тебя послушаем, что ты хочешь найти для себя в этом закрытом для других участке международного рабочего движения, который, сразу скажу тебе, опаснее всех прочих. Мы, конечно, не оставим тебя в беде, если что случится, но об этом надо знать с самого начала, да ты и сама это понимаешь. Многие из товарищей, которых, как мы говорим, посадили за антимилитаристскую деятельность, на самом деле были связаны с нами. Не все конечно, но многие.

Казимир перебил его:

— Что ты все о грустном? Совсем это не обязательно. Умный человек в их сети не попадает — погляди вон на Шаю. Чем бы ты, Рене, хотела у нас заняться?

Она не поняла:

— Есть выбор?

— Спросим, конечно, к чему у тебя душа лежит. Иначе толку не будет. Не знаешь нашей работы? Курьером можешь быть, вербовать новых сторонников, секреты воровать — к чему у тебя душа ближе?

— Там разберемся, — сказал Шая. — Что вы девушку в краску вгоняете? Такие вопросы и уголовникам не задают — каждый выбирает по ходу дела.

— Я бы хотела, — не слушая Шаю, сказала Рене, — делать то, что не противоречит естественному праву человека.

— Ты что?! — испугался за нее Огюст. — Какие естественные права?!

— Погодите, — заинтересовался Казимир. — Она же учится на юридическом факультете Пусть объяснит — юристы-то мы не очень грамотные. Не до того — с нашими делами да занятиями.

— Естественным правом каждого является право на жизнь и свободу выбора, — сказала, как на экзамене, Рене. — Поэтому, например, вербовать я никого не буду.

— Почему? — спросил Казимир.

— Потому что каждый волен жить как хочет, и склонять человека к тому, что он считает преступлением, само по себе незаконно.

— Рене! — вскричал Огюст. — С такими мыслями здесь делать нечего!

— Да погодите вы! — сказал польский еврей, от рождения привыкший к склокам и к сварам. — А с государством можно бороться?

— Можно и нужно, — отвечала та. — Государство само ведет себя преступно.

— Теперь, кажется, начинаю понимать, — сказал Казимир, не вполне потерянный для юриспруденции. — Интерес одного человека выше государственного?

— Вот именно, — сказала Рене. — Я лучше буду курьером — для тех, кто сам решил свою судьбу. А остальных оставлю в покое. Нельзя обманывать людей — это всегда выходит боком.

— Может быть, и так, — сказал Казимир: не то всерьез, не то в поисках примирения. — На последнем процессе самое большое впечатление произвели те, кого обманом вовлекли в сбор разведывательных данных. Народу это больше всего не понравилось. Не трогайте простых людей — так сказал мне один в зале.

— Именно вам? — удивилась Рене.

— Вообще сказал, никому в частности. Я с ним вместе возмущался… А может, и мне специально, — передумал он вдруг. — Сейчас, с твоей помощью, догадался: французы бывают проницательны… Ладно, Рене. В нашем деле нужны мыслящие самостоятельные люди, имеющие свои принципы и поступающие в соответствии с тем, что считают нужным… — И прибавил с грустным польским местечковым юмором: — В России бы твоя философия не подошла: там естественное право не в почете, а здесь — давай, действуй!.. — И те двое, Филип и Шая, одобрительно переглянулись. — Курьером так курьером. Вербовщиком тебе действительно быть не надо. Для этого есть другие … Будешь деньги получать, — прибавил он тоном посуше. — Пятьсот франков — немного, конечно, но столько получает рядовой Красной Армии: во всяком случае, на французской территории. А командировочные, дополнительные расходы они будут оплачивать, — и указал на Шаю и Филипа. — Связь пока через Огюста, он при необходимости свяжет с Шаей и обратно. Что, отпустим их?

— Вроде так, — сказал Филип и задвигался на своем стуле: был доволен исходом дела. — Нам тут еще кое с чем разобраться надо…

Огюст понял, что от него с Рене хотят отделаться. Это не входило в его планы.

— Казимир, а как быть с выгнанными моряками? Мы это дело провернуть хотим.

Казимир посуровел.

— Так где ж оно? Я давно о нем слышу — и никакого движения… Вы сказали о нем Барбе, тот был в Москве и о нем даже не заикнулся … — Он смотрел жестко и выразительно. — Где они, эти списки? Кому вообще эта мысль в голову пришла? Я прежде всего этого не понял. Вам?

— Ей, — вынужден был сказать Огюст: ему не хотелось врать при девушке.

— Ей?! — поразился Казимир. — А с каких это пор она посвящена в такие дела?

— Дела еще не было. Она в разговоре придумала.

— С ее отношением к естественному праву? — и Казимир перевел взгляд на Рене, пытливый и недоумевающий.

— Сама потом пожалела, — призналась та. — Меня спросили, как лучше сделать, я и сказала. Не подумавши.

— Не подумавши, — проворчал Казимир. — Вы интригуете, — сказал он Огюсту. — Да еще Рене впутываете… А нам дело нужно, а не интриги. — И Огюст помрачнел и не нашелся с ответом.

Шая сменил тему разговора: он не любил безвыходных положений — поэтому его и не могла поймать полиция.

— Я тебе адрес дам для начала, — пообещал он Рене: будто сулил ей золотые горы. — Связь одну обеспечь. У парня ценные документы на руках, горит желанием передать их, а мои растяпы не могут до него добраться. Один сунулся — прямо в ворота базы, где он служит, — так его чуть не взяли. Сказал, что заблудился.

— И отпустили? — не поверил Казимир.

— «Отпустили!» Сотню франков сунул — только после этого. Пришлось изымать из непредвиденных расходов. Это в Алжире, Рене. Поедешь? Наш департамент, французский. — Последнее слово он произнес с легкой иронией инородца.

— Поеду, конечно.

— И бумаги привезешь?

— Привезу.

— Может, скажешь как?

— Зачем раньше времени? Может, все будет иначе. Не так, как я думаю.

— Может, все будет иначе, — повторил Шая, запоминая. — Золотые слова. Их бы где-нибудь на видном месте вывесить… Не попадайся только с этими бумагами. И не смотри, что в них. В нашем деле, чем меньше знаешь, тем лучше. Приходи завтра к отцу — я дам все, что нужно.

— А здесь нельзя? — спросил Казимир.

— Здесь народу слишком много, — сказал Шая. — Вы, шеф, начинаете забывать азы конспирации.

— А у него надежно?

— Для нее безусловно. Она ж у себя дома будет. А я как-нибудь пристроюсь. У него там роскошный черный ход с видом на помойку…

Они вышли с Огюстом на улицу.

— Договорились? — спросила их консьержка.

— О чем? — спросил Огюст, а Рене дернула его за рукав и сказала:

— Договорились.

— Но это далеко же очень? — Консьержке, умасленной квартиросъемщиком, хотелось услужить его гостям.

— Далеко, конечно, но условия приличные.

— Это главное, — согласилась та. — Сейчас такая жизнь, что на край света поедешь, чтоб заработать. Но говорят, это трудная работа — сбор каучука.

— Мы не сами собирать будем. Едем клерками и администраторами.

— Администраторами легче, — признала она и отпустила их со спокойной совестью: удовлетворила потребность в общении, которого, как ни странно, на этом бойком месте ей было недостаточно…

— Ты прирожденная разведчица, — сказал Огюст.

— А ты кто? — Она была недовольна его похвалою.

— А я так, любитель. Везде и во всем. Может, зайдем в кафе, обмоем это дело?

— Да нет уж. Мне в бюро нужно… Какими глазами я на своих товарищей смотреть буду, не знаешь?

— Это важно? — спросил он.

— Для меня очень, — сказала она. — И вообще — во всем нужно разобраться — прежде чем обмывать. На это всей жизни, кажется, не хватит… — предрекла она, и они расстались…

Шая встретил ее у отца, рассказал, как и куда ехать, назначил срок поездки.

— Связь мы с тобой иначе будем осуществлять. Не через Огюста. Он слишком болтает… Удивляюсь, как он вообще на тебя вышел. Обычно мы его ни во что не посвящаем. Не знаешь?.. — Рене знала, но промолчала. — Не хочешь говорить? Это не положено… Но на первый раз прощается. Тем более что ситуация деликатная: он, как-никак, отвечает за нас в руководстве… — Это он произнес со свойственной ему насмешливостью и дал затем телефоны для связи. — Прочти и верни — я сожгу: чтоб глаза не мозолили… Запомнишь? — с сомнением спросил он.

— После римского права? — и процитировала ему на латыни законы из Двенадцати таблиц — к сожалению, не успела пойти дальше. Но Шае и этого было достаточно.

— О господи! Говорил мне отец: «Учи науку, по наследству ее не получишь». Он у меня был, считай, неграмотный. Год в хедере учился. Когда ж ты все это выучила?.. — и поглядел на нее с одному ему понятным сожалением…

В прихожей дожидался Робер: знал, что ему не следует присутствовать при их разговоре. Рене вдруг поглядела на него с болью и сочувствием. Отец за последнее время стал каким-то безвольным и безразличным, взгляд его потускнел, лицо поблекло, сам он пообносился, брюки были с бахромою. Шая тоже учуял неладное:

— Ты что, Робер? Плохо себя чувствуешь?

— Да нет… Денег с тебя не мешало бы взять.

— За что? — удивился Шая.

— Все за то же. За аренду помещения, — сказал он: так же упрямо настаивая, как совсем недавно отказывался.

— Ты же не хотел брать?

— Так пока жена была, можно было…

— А теперь подруги — от них не отвертишься?.. — Шая глянул проницательно, Робер отмолчался. — Не знаю. Я предлагал в прошлый раз — тогда у меня были на то полномочия. Теперь снова надо спрашивать. Это ж не мои деньги… — Робер не стал спорить, удалился с достойным видом, а Шая вдруг спросил ни с того ни с сего, ни к кому не обращаясь: — Или он за тебя компенсацию решил взять?.. Извини, Рене, на этом свете чего только не насмотришься. До сих пор же отказывался…

Ее произвели в рядовые Красной Армии, и она стала получать пятьсот франков в месяц: ее оценили дороже Огюста, поскольку она стала агентурным работником. Когда она принесла их в первый раз домой, мать им очень обрадовалась: отчима за его прежние заслуги с фабрики не выгоняли, но зарабатывал он мало и, главное, все пропивал — накопились долги, они жили теперь на ее солдатское жалование. Рене говорила, что деньги частично идут от семьи отца, частично — это плата за уроки. Мать, зная Робера и его семью, плохо в это верила, да и отчим относился скептически к ее объяснениям, подозревая что-то иное, но вслух ни тот, ни другая сомнений не высказывали: это было не в их интересах, она кормила теперь их семейство.