7

7

Яков имел все основания тревожиться перед арестом. В Ханькоу был задержан китайский коммунист, бывший посредником между ним и Лю Сяо. Последний служил офицером в тайном отделе полиции, готовившем войсковые операции; он получал сведения о предстоящем перемещении армий и обеспечивал их полицейское прикрытие: превентивные аресты, слежка за подозрительными лицами и прочее — поэтому обладал, по меньшей мере, двумя важными секретами: войсковыми и полицейскими. Прежде он был (а для немногих оставался) важной фигурой в Китайской компартии, но при разрыве с Гоминьданом сумел выдать себя за раскаявшегося коммуниста, прошел через сито специально созданного для этого управления Тангпу, пользовался полным доверием начальства и быстро продвигался по службе: в соблазн и в назидание бывшим товарищам по партии, оказавшимся не столь способными вывернуться наизнанку. Он тем более преуспевал, что, как все перевертыши, работал не за страх, а за совесть: как бы наверстывал упущенное и всегда был готов к выполнению приказа, а не думал только о выпивке и борделях и о скорейшем выходе на пенсию, как его коллеги в полиции, лишенные каких-либо убеждений. Скопление положительных качеств в одном лице подозрительно и должно было породить сомнения его начальства, но каждый живет, как ему удобнее, и его руководители, такие же бездельники, как и их подчиненные, не могли ему нарадоваться. Работал он не столько на Якова, сколько на своих — они терпели сейчас поражения в южных провинциях страны и готовились к переходу в западные, более безопасные, районы — Чан Кайши же стремился заблокировать их в Южном Китае. С Яковом у него были взаимовыгодные отношения. Тот помогал ему передавать наиболее важные и срочные сообщения по радио: рации у Лю Сяо не было, и связь со своими осуществлялась по старинке, курьерами. Ввиду важности этого союза ему было придано несколько посредников. Пленки и секретные документы, которые нельзя было никому доверить, возила Вонг, двадцатидвухлетняя, не по-китайски рослая и крепкая девушка, всецело преданная Лю, его представительница в Шанхае. Она регулярно ездила к нему в Ханькоу — под предлогом тайных любовных свиданий (которые были, видимо, не столь ложными, как оба они это представляли, но это никого, кроме них, не касалось). Якову Вонг напрямую не подчинялась, но любезно выполняла его деловые просьбы, а в непосредственное подчинение ему были приданы двое: 29-летний Ло Хайпонг и 22-летняя Ванг Вейли — вот из-за них-то Яков и нервничал и сетовал на китайских товарищей, следовавших китайской мудрости, по которой ни один добрый хозяин не отдаст другому хорошего мула, но оставит в своей упряжке.

Вербовка обоих происходила у Якова на глазах и осуществлялась одинаково: давно налаженным и довольно грубым, обезличенным способом. Занимался ею Сяо, приятель Лю Сяо и Вонг и, как понимал Яков, один из резидентов Компартии в Шанхае. Сяо работал под маской шанхайского интеллектуала из бывших профессоров или учителей, оставивших службу, живших случайными заработками и разглагольствовавших дни и ночи напролет в пяти-шести излюбленных ими кафе и чайных. Официанты этих заведений, люди наблюдательные и памятливые, давно заметили, что каждое из них посещается им в определенные дни недели, и шутили над этим, но Сяо только отмахивался и говорил о неодолимой косности своих привычек — на деле это были его приемные часы и явки. Свою роль Сяо разыгрывал блестяще: будто и в самом деле был прирожденным и неистощимым болтуном и краснобаем, жившим лишь для того, чтоб побольше поговорить на этом свете, — но в жизни это был человек жесткий и довольно грубый, что часто давал понять завербованным им людям — как правило, легковерным, внушаемым и чересчур верившим создаваемому им светлому, безоблачному облику. Да и глаза его выдавали — они глядели особняком, отдельно от празднично улыбающегося лица, въедливо и настороженно, — но это надо было еще увидеть, потому что он искусно прятал их в узких щелках век и в толстых складках лица. У обоих новобранцев: у Ло и Ванг были братья-коммунисты, активисты и функционеры Компартии, — поэтому на них и упал их жребий: родство вообще — вещь великая, а в Китае в особенности: никто не покажет против родственника, они были как бы в заложниках. Обоим дали сначала читать «прогрессивную» литературу, затем обменялись с ними мнениями о прочитанном. И Ло и Ванг из любезности отвечали на вопросы учителей так, как те ждали от них, потому что в Китае не принято возражать старшим, а что они в действительности думали на этот счет и думали ли что вообще, было уже не столь важно. Почва была нащупана — следующий и решающий шаг заключался в том, что обоим, уже за деньги, давали перевод других подобных книг: Ло, например, перевел на английский книгу самого Сяо, которая называлась «Разрыв с рабством»; она вышла на китайском и была как бы его визитной карточкой, узаконивавшей его сидение в кафе, на литературных и прочих диспутах, — он по десять раз на дню ссылался на нее в своих спорах. Деньги — самая хитрая вещь на свете: вам кажется, что вы зарабатываете на жизнь, а вы, оказывается, участвуете в распространении опасных, порочащих правительство взглядов, а если еще и переводите их на иностранный, то выдаете их чужим и повинны еще и в государственной измене и предательстве. После книг оба переводили условные письма, приходившие Якову с мест (плата за работу тут снижалась вдвое: чтоб новички не воображали себя профессионалами). В этих письмах они ровным счетом ничего не понимали, потому что они были написаны обиняками и звучали примерно так: «Тетушка ждет вас к себе в гости. Она сломала ногу» — откуда было им знать, что тут не столько приглашение приехать, сколько просьба выслать денег и побольше: чем важнее была поломанная часть тела, тем большая сумма требовалась. Чем бессмысленнее, с другой стороны, были такие послания, тем сильнее связывались ими переводчики: они чувствовали, что участвуют в чем-то зловредном и таинственным, — письма так и кишели вывихами, ушибами и иными травмами. На следующем этапе неофиты становились посыльными, почтовыми курьерами, перевозчиками денег и здесь-то и вовлекались в работу по-настоящему: теперь им было не отвертеться. Тут начинались трудности: понимая, что погрязли в деле по макушку, они если не спохватывались, то начинали упираться, спорить по пустякам, тормозить и пробуксовывать.

Ло Хайпонг в недавнем прошлом был учитель английского. Он успел проработать последовательно в нескольких школах, но ни в одной из них не удержался и из-за своей необузданной чувственности потерял в конце концов и семью и работу: заболел одновременно гонореей и сифилисом и вынужден был уехать лечиться в другой город — подальше от своих работодателей. Те каким-то образом узнали о случившемся, и то, что он заболел сразу двумя нехорошими болезнями, а не одной, сыграло роковую роль в его судьбе: ему это запомнили — одну бы, может быть, и простили. Устроиться в школу по возвращении он не смог и подрабатывал частыми уроками, мечтая о литературных переводах. Этим и воспользовался хитрый Сяо. Ло и прежде водил с ним знакомство, но не как самостоятельная фигура, а через своего брата. Тот был видным коммунистом — Ло же в партию не шел, да его туда бы и не пригласили: Сяо позвал и подобрал его не для себя, а для Якова. Ло был человек своенравный, ненадежный, в глазах европейца непредсказуемый, экстравагантный и едва ли не странный, но китайцы ничего особенного в нем не видели и относились к нему заметно пренебрежительно. Пока он переводил «Разрыв с рабством», все было ничего, но когда ему доверили перевод секретных документов, требующих дословной точности и педантизма в передаче цифр (из-за которых они, собственно, и похищались), тут Яков, что называется, взвыл по-черному. Ло пропускал целые абзацы, перевирал цифры, писал китайские фамилии и названия здешних мест на английском так, будто нарочно зашифровывал их: ему было невыносимо тошно переводить эту скучную материю. У Якова были из-за него крупные объяснения с Центром, и он зарекся давать ему такие переводы в будущем. Ло перевели на оперативную работу и дали ему в подчинение Ванг, которая тоже была хороша штучка, только в ином роде. Это понравилось Ло больше: как многие педагоги он любил распоряжаться людьми, а Ванг нуждалась в постоянной опеке, поскольку была нерешительна и беспомощна, как ребенок. Ло запугивал ее и, кажется, склонял к сожительству. Яков это чувствовал и вступился бы за нее, если б она пожаловалась, но Ванг, при всей своей детскости, предпочитала, как многие китайцы, не выносить сора из избы и не доносить иностранцу на соплеменника.

Ло был большим фантазером. Он мог принести список японских консулов в главных городах Китая и вручить его Якову, всем видом своим показывая, что ждет за него большущее вознаграждение.

— Нет, за это я вам ничего не дам, — говорил Яков: он всегда был прижимист, а в Китае, будучи стеснен в средствах, — в особенности.

— Но это список консулов, — повторял тот, явно рассчитывая на другой прием и на солидный куш: чтоб немедля отправиться с ним в веселые кварталы города.

— Да я его в справочнике найду. Если он мне будет нужен, — иронизировал Яков, постепенно выходя из себя, хотя и не показывал еще этого. — Я вас о чем просил в прошлый раз? Мне нужны списки частных детективов Шанхая — вы на них и сосредоточьтесь. За них и деньги получите. Зачем мне список японских консулов?

— Но я над ним работал, — упорствовал тот, не думая уступать, и тогда Яков (он умел это) переходил на иной, фельдфебельский, тон и рявкал что-нибудь нечленораздельное и по-английски не слишком грамотное — только тогда Ло уходил — не прощаясь и сохраняя на лице выражение скорбного, уязвленного самолюбия. Яков платил ему 50 долларов в месяц, но выдавала их Вонг (не путать с Ванг), которая продолжала опекать его со стороны китайцев: Яков не доверял ему и не хотел иметь с ним денежных отношений. Ему оплачивали квартирку на улице короля Альберта и закрывали все счета, имеющие какое-либо отношение, даже самое отдаленное, к подпольной деятельности: газ, свет, лампочки, которые он жег одну за другой, бумагу, которой изводил столько, сколько не переводит большой писатель, — он нес на оплату все, включая совсем сомнительные расписки на клочках бумаги, пахнущие откровенным надувательством. Ему указывали на это: бывший учитель привычно оскорблялся — унижения и обиды копились в его душе и ждали своего часа, умеряемые лишь страхом и желанием подзаработать. Яков решил расстаться с ним при первой же возможности, но она пока что не представлялась.

Что касается Ванг (чьей судьбой заинтересовалась Рене), то она была из хорошей семьи: ее отец и дядя были видными чиновниками в Нанкине, бывшем тогда столицей Китая. Брат ее, на погибель семьи и свою собственную, был отправлен на учебу в Германию, откуда вернулся законченным коммунистом — настолько прожженным, что сдал товарищам по партии сестру, которая меньше всего подходила для этого. Эта переводила как раз прилично, без пропусков и ошибок, но постоянно бегала спрашивать о трудных местах к опекавшей ее Вонг, которая была для нее во всем высшим авторитетом. Та в конце концов сбыла ее с рук, хотя и ее должна была вести, как Ло Хайпонга: во-первых, редко когда могла ей помочь, потому что не имела, в отличие от нее, университетского образования, во-вторых, та шла к ней через весь Шанхай с секретными документами так, будто это были письма от деревенского дедушки. Для оперативной работы Ванг годилась еще меньше: это с ней был казус, когда она отказалась снять номер в дешевой гостинице для свидания с Яковом. Яков вовсе не доверял ей и каждую свою встречу с ней обустраивал конспиративным образом: не открывал ей мест своего пребывания, ни самого своего вида, — являлся к ней в опереточных усах, похожий на Гитлера. Что же касается Ло, то этот знал его в лицо: с ним надо было встречаться чаще и приклеивать и отклеивать усы по десять раз на дню было бы еще опаснее. Ванг заподозрила и Якова в том, что он, вслед за Ло, имеет на нее особые виды, но это было уже совершеннейший абсурд: Яков, еще с России, любил рослых, статных, уверенных в себе светло-русых женщин, с которыми и Рене было не сравниться и которым он прощал все, включая плохое знание марксизма, а тщедушную, незрелую Ванг он и представить себе не мог в своей постели, чему она, как многие женщины в подобных ситуациях, не могла поверить, и на честного Якова легла тень: дыма, мол, без огня не бывает. Это она похитила секретный годовой финансовый отчет страны, то есть брошюру с основными его цифрами, в министерстве, где в это время работала, и сделала это нагло и просто, как не посмел бы ни один ас шпионажа: подняла вместе с другими бумагами со стола начальника, который не заметил этого, ни того, как она она вернула его на место на следующее утро. Она получила тогда большое вознаграждение и месяц ходила именинницей, но потом ее выгнали из министерства: не за украденный отчет, а за полную непригодность к ежедневному будничному труду, — и она повисла тяжким грузом на разведсети Якова: выполняла, как говорят в таких случаях, отдельные поручения. Когда она поехала отдыхать к бабушке в провинцию, Ло дал ей по просьбе Якова вопросник для заполнения, по которому в Центре хотели составить впечатление о настроении рабочих, крестьян и армии в провинции, — она привезла вместо этого годовой план ремонта дорог в Синцзяне: тоже стянула со стола дядюшки, который потом дома все вверх дном перевернул в поисках пропажи. С этим планом дорожных работ у Якова было связано одно неприятное воспоминание. Его следовало выбросить, но Яков отличался какой-то плюшкинской скупостью в отношении похищенных им бумаг и почти физической невозможностью расстаться с ними. Он ни с кем и ни о чем не советовался, а тут решил вдруг спросить Муравьева, как поступить в этом случае, — сама ничтожность предмета подтолкнула его к этому. То ли Муравьев встал в этот день не с той ноги, то ли еще что, но, посмотрев на толстый сброшюрованный альбом, каждая страница которого была покрыта сверху донизу китайскими загогулинами, которые надо было еще грамотно перевести, он рассердился и заворчал:

— Да выкинь ты его к такой-то матери! Мы Центр совсем хламом завалили — скоро хранить будет негде! Что им этот план — свои бы дороги строили!.. — И поскольку сказано это было без должного уважения не только к Якову, но и к отечественным дорожникам, Яков поглядел на него с недоумением и, в свою очередь, обозлился и проникся еще большей неприязнью к виновнице выговора. Это она же простодушно сказала ему, что хочет посоветоваться с отцом: продолжать ли ей нелегальную работу или отказаться от нее, — Яков еле уговорил ее не делать этого…

Сейчас он направлялся скорым шагом (он всегда так шел: не умел ходить медленно) на поиски Сяо, который в этот день и час должен был быть в клубе любителей американской книги. Здесь при магазине был бар для постоянных клиентов, которые могли пригласить с собой одного-двух приятелей. Хозяева подобных заведений сочетали европейскую рекламу с восточной патриархальностью в общении с клиентами: их бесплатно потчевали чаем, сухариками и даже пивом — последнее было местного изготовления, теплое и скверное на вкус, но китайцы пили его с важностью и, оставаясь в душе тысячу раз подданными Поднебесной, воображали, что приобщаются таким образом к западной цивилизации; бесплатно здесь пили, впрочем, одни постоянные клиенты, приглашенные платили за них вдвое. Подобные места высоко ценились подпольщиками и заговорщиками всех мастей: даже сыщики не могли запросто придти сюда и подсесть к столику — нужна была клубная карточка. Яков не нашел Сяо и вежливо, едва ли не подобострастно обратился с вопросами к бармену. Тот, хоть и знал его в лицо, отнесся к нему с полнейшим равнодушием — лицо его сделалось каменным и непроницаемым, он и самого Сяо припоминал уже с трудом, путал с кем-то и совсем не знал, где его искать и как с ним связаться. Кроме того, как это часто здесь бывало, когда это было им нужно, такие люди напрочь забывали английский и говорили на нем, как рикши, знавшие только два слова — куда и сколько; в довершение дерзости он спросил у Якова ту самую карточку, которой тот обзавестись так и не удосужился. Дело пахло заговором. Вонг тоже исчезла не сказавшись: очевидно, китайцы узнали о провале в Ханькоу и разбежались в разные стороны. Якову тоже бы надо было сжечь мосты и уйти в тень, но он жил по европейским понятиям и не считал себя вправе поступить таким образом — оставить Лю Сяо без помощи и без прикрытия. Сам Лю имел возможность сбежать в любую минуту, поскольку по роду службы мог выписать себе командировку хоть в Аляску, но в Ханькоу у него оставалась семья с тремя детьми — их-то и надо было оттуда вызволить. Накануне Яков послал туда Ванг: она отвезла тревожные письма и семьсот американских долларов. Ванг должна была уже вернуться, и теперь ждали мадам Лю: ее надо было переправить с детьми в какое-нибудь безопасное место…

Отказавшись от мысли связаться с китайцами, Яков решил пойти по своим адресам: надо было предупредить людей — чтоб отсиживались дома и не высовывались наружу. Он шел, сосредотачиваясь на шанхайской ситуации, но не забывая и ежедневно складывающейся в его голове картины, отображающей движение мирового революционного процесса: подобная светящаяся карта постоянно горела разными цветами в его воображении, и красной краске в ней предстояло вытеснить все прочие цвета радуги. Сейчас его более всего занимали события в Европе: перспектива Народного фронта во Франции и становление фашизма в Германии. Германия была его второй духовной родиной: отец и вслед за ним вся семья боготворили немецкую культуру, читали наизусть Гете — потом уже сам Яков в начале тридцатых пробыл там два года советским резидентом и проникся на месте немецким революционным духом. Насколько любил Яков эту страну, где коммунисты были людьми особенно надежными и твердыми, которыми он не уставал восхищаться, настолько же недоверчиво и скептически относился он к Франции, отличавшейся политическим и иным легкомыслием: тамошние товарищи позволяли себе, пусть в шутку, сомневаться в том, что сам Яков считал незыблемым и неприкосновенным. Эта оценка не изменилась даже тогда, когда Германия пошла по роковому для нее пути, а Франция заигрывала с левыми идеями: люди могут заблуждаться, но нутро их остается прежним — лучше терпеть временное поражение в борьбе с открытыми врагами рабочего класса, чем водить дружбу с оппортунистами, с гнилыми временными попутчиками, — так думал Яков в эту минуту, хотя иному было бы сейчас не до этого…

Он направлял шаги к человеку, занимавшемуся паспортами, которые могли понадобиться в случае общей тревоги. Идти туда было не время и небезопасно, но накануне он взял в консульстве четыре паспорта, ждавшие транзитной визы, и они сейчас мертвым грузом оттягивали его карманы. Не надо было их брать, да и сотрудник, согласившийся вдруг отдать их, не имел на это права, но Якова, когда он увидел их, словно что-то озарило, и он настоял на своем: разведчики падки на чужие паспорта и не могут смотреть на них равнодушно. Он поколебался еще некоторое время: идти ли, нет, к этому «Мартынычу», который занимался такой работой еще в России, или вернуться в консульство и отдать злополучные «корочки», но по обыкновению своему решил продолжить начатое: он не любил отступать, менять решения и создавать у людей впечатление человека, который сам не знает, чего он хочет.

Он сделал крюк, подошел к киоску, торговавшему газетами со всего мира, и купил как обычно с десяток газет на разных языках и различных идейных направлений. Он предпочитал сухую и бесстрастную информацию, которую могли позволить себе только официозы правящих правых партий, так что по спектру покупаемых газет его можно было принять за консерватора. Такими газетами были в то время (да и потом тоже) английская «Таймс», швейцарская «Нойе Цурихер Цайтунг», парижская «Фигаро» — но он докупал к ним еще и австрийские, и китайские для иностранцев, и даже чешские и новозеландские: эти он просматривал наискось, по диагонали и тут же выбрасывал, на что оба боя, старый и потом молодой, глядели как на сущий перевод денег и если не теряли к нему уважения, то принимали его за сорящего деньгами богача, которого не грех лишний раз обсчитать и выставить. Хозяйка киоска, уже знавшая выгодного для нее покупателя, которого интересовал весь земной шар, подготовила ему толстый сверток, и Яков, не заглядывая внутрь, заплатил не торгуясь.

— Вы, наверно, деловой человек? — спросила она: видно, накопилось любопытство к этому времени. — Смотрите, что где поднялось, а что упало?

— Нет, я журналист, — вежливо отвечал он. — Пишу книгу про Китай. Поскольку страна большая, приходится следить и за остальным миром тоже. — И она почтительно кивнула: из уважения к его атлантовой ноше, а Яков пошел дальше, заглядывая на ходу в лондонскую «Таймс», где внимание его равным образом привлекали как близкие, так и далекие от Китая столбцы и события…

Мартыныч жил в конце города. Яков, вооруженный плохим планом Шанхая, долго ехал к нему на трамвае, потом на рикше, затем ему пришлось попотеть в поисках адреса с четырехзначным номером. Рикша тоже не был знаком с высшей математикой, но сообразил, что время идет, а денег ему не прибавляется, и лихо выгрузил его у первого фонарного столба, объявив с важностью, что его дом здесь и нигде больше, после чего укатил к центру, подальше от рабочей окраины, где люди не хотели ездить на себе подобных. Китайцы то ли не знали арабских цифр, то ли не желали впутываться в чужие дела — но лишь пожимали плечами в ответ на просьбы Якова и предлагаемые им бумажки с адресом. Он долго бы крутился здесь по дворам и закоулкам, если бы не любезный, учтивый серб, который разъяснил ему на языке близком к русскому, куда и как идти, довел до дома, видя, что тот его не понимает, и даже отказался от вознаграждения — в Шанхае кого только не встретишь. Мартыныч был дома. Он не ждал Якова, но нисколько не удивился его приходу: незваные гости были здесь чаще приглашаемых. Это был невысокий плотный человек лет пятидесяти и самого невзрачного вида: в выцветшей, когда-то клетчатой рубашке и в потертых коротких брюках, висевших на новеньких помочах, единственной обновке в его одеянии, — но глядел при этом независимо и даже начальственно. Про него говорили, что он специалист по подделке паспортов и трудился вначале на уголовников, — потом его, из уважения к незаурядным способностям, взяла в штат российская полиция. После революции он похитил и вывез бланки паспортов разных стран и печати к ним: одно время работал на белую армию, потом, с ее крушением, бежал с драгоценными «ксивами» в Китай и здесь промышлял на свой страх и риск, постоянно подвергаемый опасностям, ставшим его привычкой. Про него говорили, что он «рисовал» документы за сутки, — в Москве целый отдел Разведупра занимался тем же чуть ли не целый месяц: со всеми необходимыми для этого запросами и пересылками. Открыла Якову его жена или сожительница, которую он тут же выставил из комнаты, но она мелькала в просвете двери и явно подслушивала.

— Не бойся. Пусть слушает, — успокоил хозяин гостя, видя, что тот косится в ее сторону: одного этого взгляда было ему достаточно, чтоб составить представление о том, кто к нему пришел и что, следовательно, ему нужно. — Она у меня немая.

— Совсем не говорит? — удивился Яков.

— Почему? Говорит, если спросишь, а так помалкивает. Что надо?

— Кое-что по вашей специальности. — Яков огляделся по сторонам. — Может, присядем?

— Садись конечно — чего спрашиваешь? — Хозяин продолжал изучать его, и невнимательное лицо его отражало эту внутреннюю работу: он словно заполнял на посетителя карту. — Это я засиделся, не хожу никуда в Шанхае этом, а люди ходят. Ты по-русски-то ботаешь?

Надо сказать, что разговор до сих пор происходил таким образом, что Яков обращался к нему по-немецки, а он отвечал по-русски: Мартыныч тоже был хороший полиглот, поездил по белу свету и понимал разную речь, но говорил только на языке своих предков. Яков решил не выдавать себя:

— Очень плехо, — сказал он. — Предпочитай немецкий.

— Да? — Мартыныч поглядел недоверчиво и проницательно. — А я думал, ты из русских жидов.

— Найн, — сказал Яков. — Еврей, только немецкий.

— Хорошо хоть от веры не отрекаешься. Сбежал оттуда? Вам там сейчас туго приходится — ждем от вас пополнения. Давай, чего надо?

Он настроился благожелательно: уголовный мир (сходившийся в этом с коммунистами) был на стороне угнетаемых и преследуемых — изгнанный фашистами еврей нуждался в его помощи. Яков понял, что может продолжать, и во избежание недоразумений, перешел на ломаный русский:

— Есть четыре паспорта. Нельзя сделать дубли? — сказал он с просительной интонацией, которая появлялась у него всякий раз, когда он просил о чем-нибудь: будто всякая просьба была для него необычна и требовала самоуничижения.

— Четыре дубля? — удивился тот, вовсе не ожидавший такого размаха сделки.

— Да. Говорят, вы умеете?

— Могу, — признал Мартыныч без ложной скромности. — Если только трех девяток в номере нет. Тем более — если больше.

— Трех девяток? — Яков глянул непонимающе.

— Ну. Печаточки потерял при переезде. Переезжать с место на место приходится. Как тебе вот. А откуда ксивы? Из каких стран, я имею в виду. Откуда они у тебя, ты мне все равно не скажешь, да мне и не надо.

— Два французских, один чешский, один китайский.

Мартыныч глянул еще недоверчивее.

— Французский — это корочки у меня есть, — сказал он с важностью, не означавшей, однако, что он берется за работу.

— А я, естественно, любую сумму.

— Любую — положим, не любую, — поправил хозяин, зорко следивший за бравадой и преувеличениями и выдавая этим человека из уголовного мира: насколько этот мир любит позерствовать в обыденной жизни, настолько же пристрастен к точности в торговле. — Я ведь тебе ничего еще не предлагаю. Покажи, что принес.

Это был решающий момент. Показать паспорта значило открыться больше, чем хотелось Якову, но и не показать тоже было нельзя: разговор бы на этом прекратился. Яков достал злополучные документы.

— Но это между нами, — снова просительно и настойчиво сказал он.

Мартыныч поморщился: он не привык к такого рода предупреждениям.

— А между кем еще? Мы ж с тобой не на площади торгуем… — и просмотрел документы с дотошностью хорошего пограничника. — Настоящие, — признал он. — И девятки всего две… На. А то ты на месте не сидишь, боишься: отберу я их у тебя. Номера обязательно те же?

— Натюрлих, — сказал Яков, беря паспорта и успокаиваясь. — Кому они нужны с чужими номерами?.. Проверить могут.

Мартыныч покосился на него:

— Все-то ты знаешь… Некоторые так берут — было бы что полицейскому под нос сунуть. А у тебя, гляжу, фирма серьезная. — Он, кажется, принял решение и лишь из приличия тянул время.

— Ну так как? — подторопил его Яков. — Можно надеяться?

— Надеяться всегда можно, — возразил тот: его снова не устроила неточность формулировок. — Подумать надо.

— Долго думать нет времени. Возвращать надо.

— Ну и верни. Перепиши текст — может, и сделаю.

— Фотокопии подойдут?

— Еще лучше: печати легче срисовывать…У тебя, гляжу, все налажено… Что ж ты своего ксивщика не имеешь?

— А что это? — Яков вспомнил, что он немец и не обязан знать русскую феню.

— Не понимаешь? Ну да, ты ж германец… Оставь свой телефон или адрес — я сообщу, когда соберусь.

— Этого-то как раз у меня и нет, — сказал Яков со вздохом, пряча паспорта во внутренний карман френча.

— Чего у тебя нет?

— Ни телефона, ни адреса.

— На улице ночуешь?.. Ну нет значит нет. Я только с солидными людьми дело имею, — сказал он, хотя предпочитал как раз маленьких клиентов, которые не могли втянуть его в большие неприятности. Якову оставалось лишь криво усмехнуться, пожать плечами и забыть о паспортах — до поры до времени…

После него Яков пошел к двум молодым американцам, которым в этот день была назначена встреча. Собственно, учитывая обстоятельства, можно было перенести ее, но Яков, как было сказано, не любил отменять принятых решений, зная, как расхолаживающе действует это на новичков: революция должна быть подобна поезду и следовать твердому графику, не знающему в пути задержек и опозданий. Американцы были присланы ему из Коминтерна — с советом проверить и прощупать их, прежде чем допустить к делу. Они прибыли из Нью-Йорка и мечтали об участии в китайской революции. Якову они сразу же понравились. Это были энтузиасты, рвущиеся в дело. У них не было за плечами марксистской школы — оба были из интеллигентов: Марк — учитель, Эдвин — юрист, так и не начавший практиковать, но оба возмещали ее отсутствие практической сметкой и развитым классовым чутьем: будто оба вышли из гущи пролетариата, а не из рыхлой безыдейной прослойки американского среднего класса. Следуя полученной директиве, Яков испробовал их в двух делах и недавно назначил последнее испытание: отправил обоих в Кантон — для военной рекогносцировки и зондирования населения. Правда, китайский, с которым они знакомились по самоучителю в Нью-Йорке, они знали лишь настолько, чтоб спросить дорогу от вокзала до отеля, но это ведь не помеха для зоркого наблюдателя: настроение населения можно оценить и по выражению лиц на улицах и по языку жестов.

Они жили в квартире, за которую платили сами: настаивали на этом и говорили, что скопили в Нью-Йорке достаточную сумму, чтоб доставить себе это удовольствие.

— Это у нас политический туризм! — сказал в прошлый раз, засмеявшись, Марк — из них двоих он был общительнее и вел внешние переговоры: Эдвин же был вдумчив, сосредоточен и расположен к меланхолии. — Подумаешь: пятьдесят долларов! Для нас это небольшие деньги! — Но пятьдесят долларов были деньгами и для американцев, и Яков все-таки всучил их им: это была оплата проезда и гостиницы в Кантоне. Насколько он был скуп, когда из него вытягивали деньги, настолько же неосмотрительно и безоглядочно щедр, когда от них отказывались; хорошо, что такое случалось нечасто, а то бы он вконец разорился. Сейчас он спешил к ним на свидание, хотя время для этого было самое неподходящее: ему еще надо было поспеть к Элли.

— Так что же удалось выяснить? — спросил он, когда они все уселись за столом в маленькой квартирке во французской концессии, на улице маршала Ош (французы любили называть улицы именами своих маршалов: в память о своем боевом прошлом и в назидание прочим). Жилье было сдано на одно имя, потом переуступлено в аренду последовательно четырем контрагентам: чтобы сбить с толку полицию и задержать дознание, если таковое начнется.

— Съездили! — Марк весело, во весь рот, заулыбался, будто речь шла об увеселительной прогулке, а не боевом задании. — За неделю через вокзал прошло восемь составов с пехотой и артиллерией. На каждом примерно по триста солдат: плюс-минус двадцать — и с десяток пушек.

— Но мы не знаем их калибр и назначение, — оговорился, склонный к педантической точности, Эдвин. — Были крупные и мелкие.

— Больше крупного калибра, — примирительно сказал Марк. — Судя по тому, что торчало из-под брезента. Может быть, гаубицы? — предположил он, обратившись к Якову, который был для них высшим авторитетом во всех вопросах, включая военные. Они знали, что он воевал в Гражданскую, но Яков был там политкомиссаром и, хотя и дошел до звания бригадного комиссара, вряд ли мог бы сам отличить гаубицу от миномета. Но он не сказал им этого.

— Напишем, крупного калибра — этого достаточно, — снисходительно сказал он. — Это интересно, что вы говорите. Я пошлю это в Центр и китайским товарищам. И все двигались в северном направлении?

— Ну да. Там одна ветка всего… Готовят заслон перед коммунистическими районами? — Марку не терпелось ввязаться в бой на стороне красных.

— Или готовятся к высадке японцев, — сказал Яков. — Им будет трудно воевать на два фронта, а Европа и Америка помогать не станут. Гражданская война в Китае тесно связана с противоречиями между империалистическими державами, и наша задача — этим воспользоваться. Я вас просил поэтому, когда вы уезжали, прощупать антияпонские настроения в населении. Удалось что-нибудь в этом смысле? — и глянул пытливо сначала на Марка, потом на Эдвина. — Сейчас это очень важно.

— По-моему, есть. — Марк глядел на жизнь с неодолимым природным оптимизмом. — Если судить по тому, что наш рикша назвал их япошками.

— Но он на пиджин-инглиш говорил. — Эдвин олицетворял в этой паре скепсис и осмотрительность. — У него и американцы америкашками были.

— Значит, он так и к американцам относится, — сказал Марк. — Для него все иностранцы — империалисты.

Яков, как бы ни хотелось ему, чтоб подтвердились его догадки, предпочитал все-таки голые факты.

— Без языка, конечно, судить трудно… Но мне отсюда кажется, что так оно и есть. Должно быть, во всяком случае. — Молодые люди выслушали это как высказывание пророка, Якову стало неловко, и он улыбнулся, чтоб сгладить это впечатление. — А как вам удалось это? Ходили каждый день на вокзал? Могли же примелькаться?

— Мы и примелькались. — Марк снова заулыбался, вспоминая поездку. — Узнавать стали.

— Что вы на это говорили?

— Что встречаем знакомую из Шанхая и не знаем, когда она приедет. Ходили каждый день к шанхайскому поезду. Поскольку он всякий раз опаздывал, то времени было предостаточно. Прогуливались по перрону и на задние пути ходили — потому как скучно целый час по одной платформе топать.

— Это хорошая легенда, — признал Яков. — А кто вас приметил? Полицейский?

— Этим как раз все безразлично. Они как наши копы: ждут, когда за ними придут, а не ищут себе приключений на голову. Военные патрули были, но мы не производим впечатление злоумышленников, а с американскими паспортами можно вокруг любой базы ходить… Дежурный по станции нас разглядел: назвал нас по-китайски, — и Марк выговорил тут нечто гортанное и трудно произносимое.

— Что это означает?

— Шанхайская парочка. А если чуть-чуть в другом ключе выговорить, тоном повыше, то ключ с замком, — и Марк огласил вторую версию своей легенды, произнеся ее немного иначе. — Занятный язык. Все зависит от того, говоришь ли в ты нос или в глотку.

— А это откуда вы узнали? Перевод, я имею в виду, и лингвистические тонкости. — Яков тоже был дотошен в установлении истины. — И как запомнили эту ахинею? — Сам он был не в состоянии воспроизвести ни одного китайского звука.

— Запомнили. Повторяли вслух, пока до гостиницы шли. А там портье с университетским образованием. И с очень приличным английским.

— Вот его-то и надо было в первую очередь остерегаться, — поучительно сказал Яков. — Не люблю дорогих гостиниц: в них всегда есть осведомители. Лучше уж дешевые номера с клопами и тараканами.

— Брр! — сказал Марк. — На это я не пойду даже ради революции.

— Припрет, пойдете. Всякие бывают ситуации. — Яков вспомнил тут о собственном положении и об Элли, ждавшей его дома, но у всякого разговора есть своя логика и инерция, а этих ребят нельзя было оставлять одних — вся предварительная работа пошла бы насмарку. — Словом, вы неплохо справились с заданием, — подытожил он. — Теперь, прежде чем окончательно принять вас в наши ряды и представить вас, пока заочно, командованию, я бы хотел расспросить вас о прошлом. В общих чертах оно нам известно, но мы бы хотели узнать некоторые подробности… — Марк тут изготовился отвечать, а Эдвин осекся, и лицо его вытянулось, будто ему было что скрывать и он был не вполне готов к такому расспросу. — Вы ведь оба из хороших семей? — продолжал благожелательный Яков, не замечая этих нюансов. — Так называемых хороших, потому что для нас нет ничего лучше настоящего пролетарского происхождения.

— Марк был с этим согласен: он давно отрекся от родителей, да и Эдвин ободрился, узнав, что ветер дует не с той стороны, какой он опасался. — Как все-таки вы вышли на верный путь? Как произошел поворот? Мне и самому это интересно. Общие закономерности я знаю, но каждый случай индивидуален. Давайте начнем с вас, Марк. Родители были, наверно, против вашего решения? Или это произошло тогда, когда они не имели уже на вас большого влияния?..

Что-то жесткое проглянуло в лице Марка, до того беспечном и покладистом.

— Они на меня никогда большого влияния не имели, — против обыкновения кратко и почти недружелюбно сказал он.

— Вы были самостоятельны?

— Да нет. Просто им было все равно, что со мной и с моим братом. Оба были заняты собственными проблемами.

— Финансового свойства?

— Всякого. — Марк поглядел внушительно, и на его лице прорезалась жесткая складка. — Жили-то мы как раз обеспеченно. Просто не думали они о нас — и все тут. В доме было всегда полно гостей — не дом, а проходной двор.

— Вы, наверно, дружили со старшим?

— Еще того меньше. Объединялись против родителей, это да, а между собой дрались как заклятые враги. Он вечно меня задевал: был старше, но я ему тоже не спускал. Сейчас он помощник прокурора. Всегда был такой: искал, кому б ножку подставить.

— Не скажешь, глядя на вас, что у вас такое детство.

— Потому что я веселый? Это видимость — и то благодаря Эдвину: он мне и друг и брат и родственник.

— Он вас и к марксистской идее подвел? — Внимание Якова переключилось на его товарища, который снова застеснялся и стушевался. — Вместе учились?

— Снимали вместе квартиру, — сказал Марк, потому что Эдвин по-прежнему не хотел отвечать ни за себя, ни за друга. — Оба приехали учиться в Кливленд.

— Вами тоже родители не занимались? — спросил Яков Эдвина и подумал тут о том, что было у него самого дома. Ему вспомнилась сосредоточенная и рассеянная мать, писавшая романы и прятавшая их на полках книжного шкафа (она их не то что в издательства не носила, но и читать никому не давала), и отец, вечно занятый синагогой — да и чем еще раввину заниматься? Но Янкеля никто не обижал, он не чувствовал ни избытка, ни недостатка внимания к своей особе. Уже маленьким он чувствовал себя призванным свыше и в пять лет вел занятия с детьми бедных в хедере: такие, как он, довольствуются собой и не нуждаются в чьем-либо одобрении и поощрении.

Эдвин вынужден был наконец разжать рот:

— Почему? Напротив, только и делали, что опекали меня. Я у них один, и они только мной и дышали. Гостей у нас не было.

— Кем они были?

— Отец, вы имеете в виду? Санитарный врач. Отвечал за чистоту воздуха в Детройте. Чиновник, иначе говоря.

— Вы с ними порвали?

— Почему? — удивился тот. — Регулярно переписываюсь.

— Надеюсь, не все им пишете? Про кантонскую поездку ни звука?

— Написал, что съездили в Кантон и посмотрели город. Что в этом запретного?

— Ничего, конечно. — Яков усмехнулся. — Но писать лучше не надо, — и глянул выразительно. — Может, придется много ездить, и тогда разъезды могут показаться подозрительны.

— Моим родителям ничто во мне никогда не покажется подозрительным.

— Другие могут заинтересоваться… Но я сейчас не об этом. Как вы подошли к марксизму? Пока что я не вижу связи. Марком родители не занимались, вас чересчур опекали…

— Именно поэтому. Слишком оберегали от реальности. И слишком учили правде и справедливости. Я рос взаперти: боялись лишний раз на улицу выпустить — вот я и оказался в конце концов совершенно не приготовленным к действительности. Мир показался мне чересчур несправедливым.

— Вы сейчас так не считаете?

— Почему? Так же отношусь, но много спокойнее. И тогда бы, наверно, так отнесся, если б меня к этому подготовили. Я не знал, например, сколько стоит булка хлеба и кто сколько зарабатывает. Самое мое большое впечатление первого года учебы в Кливленде было то, что уборщица мыла полы в мужском нижнем белье.

— И вы разглядели это?

— Она нагнулась, а я увидел. Даже спросил ее об этом.

— И она что?

— А что было, говорит, то и надела. Не напасешься на всех разное покупать: не те у нас деньги. Мне это показалось верхом несправедливости. С этого все и началось. Начал читать Маркса, потом Ленина.

— Что именно?

— «Капитал», а у Ленина «Государство и революцию» и многое другое.

— Вы тоже это читали? — Яков повернулся к Марку.

— Нет. Он мне пересказывает. Я ему на слово верю. Я сам не по этой части. Мне чтение противопоказано, я люблю дело.

— Стало быть, вы хорошо дополняете друг друга. — Яков поглядел на обоих с явной симпатией. — И женаты оба не были? Своих семей не имели? Это второй, после родительской семьи, барьер на пути всякого революционера. Если, конечно, подруга не разделяет ваши идеалы.

Эдвин тут опустил голову, и Марк снова перенял нить разговора.

— Нет. Я по продажным девкам шлялся — это хорошо от женщин отвращает, а Эдвин был как красная девица: от всех отворачивался, хотя на него многие глаза пялили. Скромник и тихоня, каких мало. Но когда речь идет о принципах, железный человек. Я из-за него и поперся на этот край света! — Марк ткнул приятеля в бок и весело засмеялся.

— Слова не должны расходиться с делом, — сказал Эдвин. — Мы должны поступать в соответствии с нашими принципами. Так меня во всяком случае учили родители. Даже если оказываемся не правы.

— А мы правы, — сказал Яков. — Вернее, прав марксизм, в который мы верим. И все решает соотношение сил, а оно в нашу пользу…

Это была заключительная фраза в экзамене, прошедшем успешно для американцев: Яков остался ими доволен и думал уже над тем, как пристроить их к делу. Но пока что надо было решать, что делать самому. Было поздно. Идти домой по ночному Шанхаю с чужими паспортами в кармане было опасно. Он хотел позвонить Элли из расположенного рядом кафе, но каким-то образом рассеялся, забылся и вернулся в мыслях к понравившимся ему американцам. У них шло приготовление к ночлегу. Молодые люди думали уступить ему двуспальную кровать, а самим расположиться на диване: это было как на свадьбе бедняка, где богатому почетному гостю готовы уступить ложе новобрачных. Яков отругал их за непролетарские замашки, устроился на диване и через минуту заснул: он умел засыпать на полуслове и гордился этой своей способностью — а те долго еще совещались в соседней спальне и обсуждали свой прием в ряды мирового революционного рабочего движения.

После американцев, наутро, Якову точно уж следовало идти домой, чтоб успокоить тревожливую Элли (он все не мог никак назвать ее про себя женою) и привести себя в порядок после проведенной не дома ночи. Но у него на этот день была намечена еще одна встреча, а он не любил откладывать дела: они оседали тяжким грузом в его сознании, сбивали настрой его внутренних часов, отяжеляли их быстрые стрелки, двигавшиеся с точностью хорошего швейцарского механизма. Со временем у Якова были свои счеты: оно если не подчинялось, то сочувствовало ему и тесно с ним сотрудничало — он мог, например, заказать себе сон в течение двенадцати с половиной минут и проснуться в точно назначенное время, словно у него была прямая связь с космическим маятником. Дело было еще и в доверительном характере поручения, от которого нельзя было отмахнуться, — впрочем, все задания и дела Якова были такого свойства и одно нанизывалось на другое, как шашлыки на острие шампура…