14

14

При районной комсомольской организации и в самом деле возникло нечто вроде постоянной философской секции. Завсегдатаями в ней были Алекс, Люк и Бернар: последний еще и получал деньги как сторож и занимался поэтому с особенным прилежанием. Люк оказался совершенно не способен к учебе, но это не мешало ему посещать занятия наравне с прочими. Рене все еще считала Мишеля членом группы, но тот после конгресса перестал ходить к ним: видно, и вправду испугался. Рене была в этом обществе солнцем, вокруг которого вращались планеты-юноши. Они были влюблены в нее, но почитали ее особым образом: это был ритуал поклонения, не претендовавший на обладание предметом обожания. Женщины, становящиеся во главе мужчин, должны быть к этому готовы. Если, конечно, они не Екатерины Великие.

Алекс был задумчивый голубоглазый юноша сосредоточенного вида. Он работал помощником типографа и жил с матерью. Заветной его мечтой было сдать экстерном на бакалавра и стать учителем, каким был его отец, рано умерший от чахотки, или, на худой конец, — киномехаником. Препятствием и к тому и к другому была неспособность Алекса к философии, которую надо было сдавать в обоих учебных заведениях.

— Вот Гегель. Великий, наверно, человек, но ничего не понимаю, что он пишет. Вчера «Феноменологию духа» читал. Один абзац за час осилил и все равно ни черта не понял. Рене хоть бы помогла.

— Я тоже в Гегеле не сильна. Это не мой автор. Мишель мог бы помочь, он во всем этом как рыба в воде плавает.

— Мишеля не надо. — Алекс недолюбливал сына философа: как и всю философию в целом. — Сама попробуй. Ты объясняешь лучше, доходчивее. Ты вообще класс, а не девушка. Я других таких не видел. Так, Люк?

Люк согласился. Они оба: и Люк и Бернар — со всем соглашались, но каждый по-своему: Бернар невпопад, некстати и рассеянно, словно его всякий раз застигали вопросами врасплох, а Люк в охотку и с неизменным удовольствием — этот всегда был готов пойти друзьям навстречу, услужить и едва ли не пожертвовать собою. В философию он и не пытался вникнуть, но ему доставляло удовольствие смотреть, как ею занимаются другие: он опекал Алекса и не меньше, чем тот, хотел, чтобы он стал учителем.

Рене пришлось взяться за не любимого ею Гегеля. Впрочем, это нужно было ей самой: впереди был последний год лицея, именуемый философским.

— Давай почитаем. Ты взял с собой книжку?

— Взял, конечно. Вот здесь. Где отчеркнуто.

— И что здесь трудного?.. «Прежде всего, сознание себя есть простое бытие-для-себя, равное себе самому и исключающее из себя все чужое. Его сущность и абсолютный объект является «Я», и в этой непосредственности, или в этом бытии-для-себя есть нечто странное…»

— «Есть нечто странное», видишь ли! Поняла что-нибудь? Я кретином себя чувствую: все понимают, только я один ни хрена не смыслю!

— Какой ты кретин? — успокоил его Люк. — Тут просто вглубиться надо.

— «Вглубиться»! Может, ты объяснишь? Я гляжу, Рене и та молчит.

Рене кончила изучать злополучный абзац (он был дочитан Алексом не до конца, а лишь наполовину, до того места, где он споткнулся).

— Это все понимать надо в контексте с прочим. Каждый философ создает свой язык — нужно сначала ознакомиться с его понятиями.

— А попросту по-французски написать нельзя?

— Нет. Потом, тут же слева разъяснение?

— Да я и его читал. Еще непонятнее Гегеля. Нет, видно, это все специально так написано, чтоб простого человека к себе не подпустить. Чтоб потел и парился над книжкой, а они, как Мишель, с малых лет плавали б в ней как рыба в воде. Язык у них свой, видишь ли! Как у каторжников! Чтоб другие не понимали!

— Давай все-таки прочтем комментарий. «Каждый интуитивно полагает, что знание, которое он имеет о себе, дано ему в непосредственном восприятии: «я есть я»,"я знаю о себе как о себе». Однако вопросы, из чего состоит это знание и как приходят к пониманию себя, не работают, потому что у нас имеется заранее готовый ответ на них, который не дает этим вопросам шанса быть рассмотренными. Когда я говорю, что я знаю себя без посредников, я хочу, очевидно, сказать, что я сознаю себя человеком. Но в этом я ошибаюсь: непосредственное знание себя недоступно человечеству…» — Рене закрыла книгу. — Это все интересно очень. Но об этом подумать надо. Сразу не осилишь… — И, помедлив, добавила: — Нужно Мишеля звать.

— Да он не скажет ничего, — уверенно предрек Алекс, но затем передумал: Рене и та стала в тупик. — Зови, раз так. Только сама. Я за ним не поеду…

Стали думать, как разыскать сына философа. Они не знали ни адреса, ни даже фамилии, которую помнили приблизительно: не то Маро, не то Моранди — и знали доподлинно только то, что отец Мишеля известный философ. Рене собралась на поиски и позвала ребят с собою. Алекс сказался занятым, а Бернар согласился, но так, что лучше бы отказался: обреченно и вымученно. Рене решила пойти с Люком, и Бернар вздохнул с облегчением. Он как огня боялся всякого нового дела, знакомств — еще больше и лишь свою работу любил с каждым днем все больше: это был прирожденный сторож административных зданий.

Люк повеселел и просиял от полученного задания: этому любое новое дело было в охотку и в удовольствие, будто то, что он делал дома, не шло ни в какое сравнение с комсомольскими поручениями. Рене не знала, чем он занимается, — кроме того, что ходит по вечерам смотреть, как другие учат философию. Она спросила Алекса — тот тоже не знал, хотя его считали приятелем Люка: он познакомился с ним в бистро, до занятий философией, в ту пору, когда позволял себе кружку-другую пива, но знакомство было шапошное.

Рене пошла в Сорбонну: чтоб по отцу выйти на сына. Они перешли Сену и вошли в район студентов. Университет поразил их обоих. Они никогда в нем не бывали, но если Рене была причастна к миру наук и искусств, то Люку все было в новинку, и он с изумлением пялился на помпезный храм знаний и на его самоуверенных завсегдатаев. Они попали вначале на юридический факультет. Студенты, самонадеянные, самовлюбленные и довольно нахальные, стремительно проходили мимо, не проявляя к ним ни малейшего интереса. Рене спрашивала, как пройти в философский факультет, но они не находили для нее и лишь показывали с неопределенностью куда-то назад и наискось. Она нашла более доступного на вид юношу, прислонившегося в одиночестве к одной из колонн, поддерживавших крутые арчатые своды.

— Что вам нужно? — спросил он самым простым и естественным образом, будто сам случайно здесь оказался.

— Ищем человека одного, а никто помочь не хочет… Мы что: не подходим к этому заведению?

— Да уж. Особенно твой приятель. — Люк виновато поник головой, а юрист, еще раз мельком оглядел их и показал, как идти к философам, — без него они долго бы еще здесь блуждали…

Философы оказались народ и вовсе вздорный и непредсказуемый. Разговаривать с ними было еще трудней, чем с юристами. Они подошли к группе из четырех студентов. Им было лет по двадцать, но все казались одновременно и старше и моложе своего возраста. Они старались вести себя самым обыденным и привычным образом, но в глазах у них тлел и перелетал от одного к другому тот священный огонек, который выделяет философов среди всех прочих: бегает, как язычок огня по уголькам, скользя от одного полена к другому и подымаясь иной раз всплеском общего пламени.

— Филип, что ты думаешь о Полин Арго? — допытывался один у другого: видно, не по первому уже разу. — Тебе не кажется, что она ведет свою роль манерно и в то же время примитивно?

— Сам ты манерный, — грубо отвечал ему тот. — Вопрос поставлен некорректно: мне, Луи, ничего не кажется. Как я воспринимаю ее — это другое дело.

— Но все-таки?! Я бы даже сказал: прежде всего примитивно, а потом уже с маньеризмами!..

Рене и Люк не дали Филипу ответить достойным образом: подошли и навели свои справки.

— Не то Маро, не то Маренди. — Рене извинилась за неточность сведений.

— Маро? — переспросил Филип. — Это поэт шестнадцатого века. Если быть точным, то его начала. Предшественник Плеяды. Неплохой поэт, между прочим. Как считаешь, Огюст?

Огюст тверже стоял на ногах, чем его приятель:

— При чем тут поэт? Они живого человека ищут. Но я такого философа не знаю. Может, Гассенди? — спросил он вдруг с сомнением в голосе.

— Окстись! — Филип отплатил ему его же монетой. — Гассенди когда жил, по-твоему? Еще раньше Маро.

— Ну уж, раньше! Позже, конечно. Но я сказал это не подумавши, — признал тот. — Читал его вчера — поэтому. Моренди, Гассенди — фамилии схожие… Моранди вроде был. Если только это философ. Люк, ты читал Моранди?

— Я?! — изумился товарищ Рене. — Ни в жисть!

— Я не к вам обращаюсь, молодой человек, — церемонно и недружелюбно возразил Филип, — а к моему другу. Не все Люки ваши. Имя — существенный, но не исчерпывающий атрибут явления. Собственно, для каждого из нас оно более существенно, чем для прочих. Потому что мы определяем себя через имя. Но то, что для нас единично, для других множественно. Если, конечно, вы не Самсон и Далила. Хотя с Самсоном уже труднее. Это интересно, об этом надо подумать.

— Мы как раз этим и занимались. — Рене попыталась стать на одну ногу с этими говорунами: заразилась их духом или недугом. — Гегель сказал, что познать себя невозможно, потому что на вопросы о себе не ответишь.

— Это как сказать! — Филип скептически глянул на нее: как смотрит хозяин на браконьера, охотящегося на его поле. — Это совсем не обязательно. Смотря какие вопросы задавать. Об этом тоже можно потолковать, но у меня сейчас на это нет ни времени, ни желания.

Луи-философ взялся за свое:

— Огюст, ты мне так и не сказал, что ты думаешь о Полин Арго. Для меня это важно очень. Это придало бы стройности моим эстетическим воззрениям.

— Отстань ты от меня. Я не видел ее в этой роли.

— Не видел?! — поразился тот. — Так мог бы сказать это с самого начала! Чего ради я с тобой толкую?! — и, возмущенный, пошел прочь.

— Кого вам надо, ребята? — К ним подошел человек средних лет, степенный и исполненный здравого смысла, неприметный на вид и незаносчивый. Они объяснили цель прихода. — Это Морен, — тут же сказал он. — Их профессор. Они к нему идут завтра сдавать экзамен.

— И верно! — удивился Огюст. — Как это я запамятовал?

— Потому что он не из номинативного ряда, а из реального, — объяснил ему Филип. — Ты ищешь среди номиналий, а не реалий: не в жизни, а в своей башке — а Морен рядом: есть разница?

Огюст не поверил ему: как всякий философ, он не мог согласиться со своим коллегой, но спорить не стал, а прислушался: на следующий день был назначен экзамен, и все, что касалось профессора, могло иметь к ним прямое отношение.

— Нам его адрес нужен, — сказала Рене. — Переговорить надо.

— Не знаю, — с сомнением произнес разумный человек. — У него проблемы с сыном. Я его ассистент — сам его жду, а он не едет. Видно, крупные неприятности.

— Если проблемы с сыном, значит, точно наш. Мы из-за сына как раз и пришли. Нам нужно с ним повидаться…

Это решило исход дела. Ассистент пошел звонить профессору и вернулся с полдороги, чтоб спросить имя гостьи. Рене назвала себя.

— Если Рене, то идите, — сказал он, вернувшись окончательно и подробно объяснив им, как пройти к дому, расположенному по соседству. Студенты поглядели теперь на новичков совсем не так, как прежде, — удивительно, как мало нужно, чтоб вырасти вдруг в глазах отдельных людей и всего общества в целом.

— Это ж надо! — удивлялся по дороге Люк. — Ничего не поймешь! Все говорят и все по-своему! У воров и то понятнее!..

Профессор жил на ближнем бульваре. Дом был огромный, с винтовой мраморной лестницей, ведущей, кажется, в само небо. Консьержка, предупрежденная заранее, пропустила их, хотя и оглядела с сомнением. На этаже была лишь одна дверь. Ребята помешкали, прежде чем постучать висячим молоточком. Рене никогда не была в подобных апартаментах. Квартира профессора занимала этаж и состояла из бесконечной анфилады комнат: хозяин был, видимо, богатый человек — независимо от его занятий философией или вопреки им. Вступив в прихожую, Рене почувствовала себя еще более неловко. На ней было простое дешевое платье, которого она никогда не стеснялась, но здесь сочла бедным, а Люк и вовсе сник и глядеть по сторонам и то боялся. Встретил их профессор — высокий, с опрятной, клинышком, бородкой, нерасторопный и меланхоличный. Из-за его спины вырисовалась женщина его лет: видимо, супруга — тоже невеселая и стушевавшаяся при появлении чужих, словно постеснялась посторонних, и молодая особа в фартуке — очевидно, служанка; этой все было нипочем — она держалась молодцом в их печальной компании.

— Вы Рене? — удостоверился философ, прежде чем впустить их, и, убедившись в этом, поведал: — Мишель говорил о вас. Вы его спасли на этом ужасном конгрессе. Я надеюсь, при вашем товарище можно говорить такие вещи?

— Можно, — сказала Рене, а Люк мотнул головой: могила, мол, а не товарищ.

— Мишель неважно себя чувствует. — Отец замялся. — Может, вы его развеете.

— А что у него? — спросила Рене.

— Врачи говорят, депрессия. — Профессор не сразу обронил это слово. — Лечат. Но вы знаете, это плохо лечится. — Жена в этот миг вздрогнула, и он понял, что сказал лишнее, и поспешил проводить их к сыну.

Мишель лежал в одной из комнат бесконечной анфилады. Вокруг, вдоль каждой из стен, стояли шкафы с книгами, но ему было не до них, он пребывал в черной меланхолии.

— Это вы? — удивился он. — Вот кого не ждал. Отец не сказал ничего.

— А то б не пустил? — Рене присела на большой диван, служивший Мишелю ложем.

— Почему?.. Мне все равно. Нет, Рене, в жизни ни смысла, ни откровения. Я окончательно пришел к этому выводу и не вижу резона в дальнейшем пребывании на этом свете. А придете вы или нет, какая разница? Садись, — сказал он Люку. — Что стоишь? Тебя ведь Люком звать?

— Люк, — подтвердил тот. — Сегодня выясняли. Не меня одного, но все-таки.

— Это мы на факультете были, — объяснила Рене. — Отца твоего искали. Там нам лекцию прочли. Про реалии и номиналии.

— Имя и личность? — угадал он. — Это меня тоже когда-то занимало. Когда-то и я этой ерундой интересовался. На факультете лучше помалкивать: всегда найдут к чему придраться. А промолчишь, сойдешь за умного. Что пришли?

— Позвать тебя на занятие. Не можем в Гегеле разобраться.

— В старике Гегеле? А что в нем разбираться? Мало толку и много мути. Хочет все своими словами пересказать.

— Может, придешь расскажешь?

— Нет, Рене. Никуда я не пойду. От меня вон веревки прячут, штаны подвязать нечем, а ты говоришь, занятия… Бинты твои берегу, — многозначительно прибавил он, и Рене не на шутку перепугалась:

— Где они?! Отдай!.. С меня их спрашивают. Это партийное имущество.

— Потому и требуешь?.. Хитра ты. Ладно, отдам. Раз оно партийное, — и подал бинты, которые держал под матрасом. — Все. Теперь идите. Прием окончен, — и отвернулся к стене, не желая разговаривать с ними.

— Не стал говорить? — отец стоял позади полуоткрытой двери и подслушивал. — Ему экзамены надо сдавать, в высшую школу поступать, а он ни с места. Только о веревке и говорит… Что делать? Хоть прочти все эти книги, ответа не получишь. Когда беда приходит, ум не выручает, — и махнул рукой, очерчивая мысленный круг своих несчастий. — Что это у вас в руках?! — спросил он, увидев тряпичные бинты. — Где вы их взяли?

— Сам отдал. Под матрасом были, — и передала их ему.

— Это те бинты, которыми он так гордился! — сокрушенно сказал профессор. — Как какими-то регалиями… Спасибо. Еще раз выручили: в прошлый раз дали, теперь отобрали… — И спросил чуть погодя, с признательностью: — Вас Гегель интересует?

— Не столько интересует, сколько стал камнем преткновения.

Философ чуть-чуть оживился:

— Застрял в глотке? А Мишель верно сказал. У него ж голова варит. На меня нападает, но это, врачи говорят, от болезни… В Гегеле ничего особенного нет — сказано просто все не совсем понятно и вычурно. Немец — что с него взять? Хотите, ко мне приходите, я вам расскажу. Все равно дома сижу, не могу выйти. Врачи сказали, что дома нужен кто-нибудь сильный. Если не хотим, чтоб положили в больницу. Сильный!.. — Он пожал плечами, потом вернулся к прерванному разговору: он был педантом. — Или дам вам какую-нибудь книжицу с изложением гегельянства. Поискать надо. Зайдете как-нибудь: сейчас не до этого… — Он перевел взгляд на Люка: — А вы чем занимаетесь, молодой человек? Рене, я слышал, в лицее учится.

— А я так. — Люк растерялся. — Помогаю кому делать нечего. Что попросят.

— Нет своего дела в жизни? — сочувственно спросил отец-философ.

— Нет. Умом не дорос, — сокрушенно сказал тот.

— И о чем же вас просят?

— Да разное. Кому что надо. Кому огород вскопать, кому на стреме постоять — пока он в окошко лезет…

Последнего не надо было говорить: Люк ляпнул наобум, не подумавши. Рене замерла от удивления. Профессор вначале не сообразил.

— На чем, вы говорите, постоять?

— На стреме. Пока другой подворовывает, — объяснял, к своему ужасу, Люк, погружаясь все глубже в вырытую им самим яму.

Теперь профессор понял. На лице его отразился не страх, но вполне понятное чувство самосохранения. Он поглядел на Люка, потом на Рене. Служанка пошла прочь: чтоб не компрометировать себя опасным соседством.

— Что ж? — сказал Морен-старший. — Всякое занятие если не почетно, то естественно и оправдывает себя фактом своего существования. Так что продолжайте, молодой человек, в том же духе… — Но глазами дал понять Рене, что она зря привела в его квартиру профессионального взломщика и что все приглашения отменяются. А Мишель за дверью бешено захохотал, и это было единственное светлое пятно за весь грустный вечер…

Ребята вышли на бульвар.

— Зачем сказал?! — сокрушался Люк. — Везде молчу, а здесь как прорвало!.. Один раз ведь всего постоял — просили очень и на тебе!.. — И сам же ответил: — Потому что он такой грамотный и начитанный. С бородкой. Одно слово — ученый. Не мог соврать ему, удержаться… Я ведь и на рынке грузчиком подрабатываю — мог это сказать… Теперь на порог меня не пустите?

— Почему?

— Испугаетесь: возьму что?

— Да что ты, Люк? Что у нас взять можно?

Рене хоть и была обескуражена его признаниями, но не думала менять к нему отношения. У той черты, которая разделяет людей на две неравные группы и называется собственностью, она стояла по одну сторону с Люком — хотя ей и в голову бы никогда не пришло взять что-нибудь чужое. Он понял это или что-то этому близкое.

— Да если б и было. Скорее свое отдам, чем у тебя возьму. Надо и правда кончать с этим. Я ведь не один раз на стреме стоял, но от доброты все. Ей-богу! Просят — как отказать?.. Но гляжу, всех не осчастливишь, надо и о себе подумать… — и замкнулся, погрустнел, отгородился от нее в своих тяжких раздумьях…

— Я же говорил, не придет! — сказал Алекс, едва услыхал о результатах их визита. — Прикинулся меланхоликом, а на деле мы ему до лампочки. Придет он Гегеля излагать, жди! А я уже сам кое в чем разобрался.

— Да он, оказывается, темнила — Гегель твой, и ничего больше, — сказал, с необычным для него холодком, Люк. — А ты над ним надрываешься.

После того, как они посетили Сорбонну и Люк воочию, в лицах, увидел то, к чему стремился Алекс, и, главное, после того, как он выдал себя и отособился от товарищей, Люк стал относиться ко всему иначе…