XXXIX

XXXIX

Едва состоялось первое представление «Древа Дианы», я был вызван в Прагу, где должна была быть премьера «Дон Жуана» Моцарта, по случаю прибытия в этот город Великой герцогини Тосканской. Я оставался там восемь дней, чтобы руководить актерами; но прежде чем эта опера смогла быть поставлена на сцене, я вынужден был вернуться в Вену, по срочному письму Сальери, который извещал меня, что «Ассур» назначен в честь женитьбы Эрцгерцога Франца, и что император непременно желает моего присутствия. Я выехал второпях, путешествуя день и ночь, и на полдороги, почувствовав усталость, остановился в гостинице, где, бросившись во всей одежде на кровать, проспал несколько часов; когда лошади были готовы, я снова сел в экипаж. На заставе, в небольшом расстоянии от гостиницы, у меня спросили подорожную; я сую руку в карман: каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что он пуст, хотя я был уверен, что там были пятьдесят цехинов, что заплатил мне пражский импресарио этим утром за моего «Дон Жуана». Подумав, что я забыл кошелек на кровати, где я отдыхал, я велю поворачивать вожжи к гостинице. Я поднимаюсь в комнату, что я занимал: ничего! Хозяин и его жена, вполне любезно, вызывают прислугу, ищут всюду, грозятся, но все клянутся, что не притрагивались к кровати. Маленькая девочка пяти лет вспоминает, что Катерина поправляла эту кровать для другого путешественника, который уехал. Хозяйка велит Катерине раздеться и находит на ней мой кошелек с пятьюдесятью цехинами. Я потерял два часа, но, удовлетворенный тем, что нашел мои деньги, порошу этих молодцов простить Катерину и, потратив время только на то, чтобы сменить лошадей, на следующий день приезжаю в Вену. Я немедленно извещаю Сальери и принимаюсь за работу. В два дня «Ассур» был закончен, сыгран, и успех был такой, что долгое время я оставался в неуверенности какое из трех моих произведений превосходило два других, как по словам, так и по музыке.

Я не присутствовал в Праге на представлении «Дон Жуана», но Моцарт не замедлил известить меня, что оно было великолепным. Импресарио Гуардассони также написал мне об этом:

«Да здравствует да Понте! Да здравствует Моцарт! Импресарио и артисты должны их благословлять. Пока они будут жить, бедность не посмеет приблизиться к театрам».

Император велел меня позвать и с самыми милостивыми похвами дал мне снова сотню цехинов, говоря, что сгорает от желания услышать «Дон Жуана». Я написал Моцарту, который прилетел и передал партитуру копиисту, которого поторопил поскорее распределить ее по исполнителям. Предстоящий отъезд Иосифа II ускорил постановку оперы на сцене и, могу ли я сказать? – «Дон Жуан» не понравился! Всем, за исключением Моцарта, показалось, что пьеса нуждается в исправлении. Мы сделали там добавления, мы исправили некоторые куски; во второй раз «Дон Жуан» не имел никакого успеха! Что не помешало, впрочем, императору сказать: «Это произведение божественно, оно еще прекрасней, чем «Свадьба Фигаро»; но эта штука не по зубам моим венцам». Я повторил эти слова Моцарту, который, не расстроившись, мне ответил: «Дадим им время его распробовать». Он не ошибся. По его совету, я старался устраивать постановку «Дон Жуана» как можно чаще, и при каждом представлении успех возрастал. Постепенно венцы привыкли переваривать эту штуку и ценить ее и кончили тем, что стали ценить ее и возвели в ранг шедевра драматического искусства. Большое искусство всегда слишком возвышенно для толпы; нужно, чтобы она подросла немного, за век или два, чтобы образовать этот суд присяжных для гения, который будет судить, наконец, со знанием дела, беспристрастно и с выводом на будущее.