XXXVI

XXXVI

Вернемся, однако, в Шёнбрунн и к графу де Роземберг, который не успел еще оправиться от унижения, которое испытал. Окончив туалет, Иосиф II подошел к нему и спросил, почему имя Касти не фигурирует в списке кандидатов, имеющих право на вознаграждение. «Касти, – ответил граф, – надеется на доброту Вашего Величества, которое дарует ему титул Придворного поэта».

– Дорогой мой граф, мне не нужен поэт, и для театра достаточно да Понте.

Я узнал об этом маленьком эпизоде в тот же день от Сальери, которому сам император его пересказал.

Между тем, эти разочарования лишь разогрели ненависть, и Моцарт и я не без опасения наблюдали возникновение комплота между нашими двумя врагами и неким Бюссини, инспектором гардероба, человеком, способным на все, кроме того, что присуще человеку благородному. Услышав говор, что я включил в своего «Фигаро» балет, Бюссини прибежал поспешно к графу и заявил ему неодобрительным тоном: «Ваше превосходительство, поэт включил в оперу балет!». Граф дал мне знать об этом, и между нами возник следующий диалог:

– Вы пренебрегаете, месье, тем, что Его Величество не терпит балетов в своем театре!

– Отнюдь нет, монсеньор.

– Что ж, я приказываю вам убрать тот, что вы поместили в вашей пьесе, господин поэт, – заявил он, делая акцент на слове «поэт», как я – на сломе «монсеньор»; – где эта сцена?

– Вот она.

Он вырвал два листа из моего манускрипта, бросил их в огонь и, возвращая мне мое либретто, добавил:

– Видите, господин поэт, каковы размеры моей власти, – удостоив меня в то же время властным – «Идите!».

Я немедленно отправился к Моцарту, который при рассказе об этой сцене пришел в ярость до такой степени, что хотел пойти к графу, избить палкой Бюссини, обратиться к императору и забрать свою партитуру. Я изо всех сил постарался его успокоить; я попросил у него два дня отсрочки и позволения мне действовать самому.

Генеральная репетиция была в тот же день остановлена, я отправился предупредить об этом императора, который пообещал мне вмешаться. Действительно, он соблаговолил присутствовать на этой репетиции, и вся знать Вены последовала за ним. Первый акт потонул в море единодушных аплодисментов; он заканчивался пантомимой, во время которой оркестр должен был играть мелодии из балета; но поскольку танцы были исключены, оркестр оставался немым.

– Что означает это молчание? – спросил император у Касти, сидевшего за его креслом.

– Только автор может ответить Вашему Величеству, – ответил аббат со злорадной улыбкой.

Я был вызван, но вместо того, чтобы оправдываться, хранил молчание, представив перед глазами Его Величества копию моего манускрипта, в которой оставил вымаранную сцену такой, как я ее написал. Император ее читает и желает узнать, почему нет танцев. Я снова храню молчание. Он понимает, что здесь происходит что-то темное, и, повернувшись к графу, требует от него объяснения, от которого я уклонился.

– Танцы отсутствуют, – отвечает, запинаясь, Роземберг, – потому что в театре Вашего Величества нет балетной труппы.

– Но они существуют в других театрах, и я хочу, чтобы в распоряжении да Понте были все танцовщики, которые ему будут нужны.

Полчаса спустя в нашем распоряжении были двадцать четыре человека – танцовщики и фигуранты. Балет был исполнен. «Очень хорошо!» – воскликнул император, и этот новый знак одобрения удвоил жажду мщения в душе моего могущественного гонителя.

Я спросил, выплатят ли мне в кассе театра сумму, которая следовала мне по контракту; граф де Роземберг изобретал тысячу предлогов, чтобы помешать мне ее получить. Совершенно не желая беспокоить императора по поводу этих мелких неприятностей, я постарался взять хитростью то, на что имел право по справедливости. Касти был постоянно стержнем, вокруг которого вращались все эти дурные страсти. Я решился написать ему послание в стихах; моя жалоба не ограничивалась только констатацией того, что мне причиталось, она включала также и пышное восхваление его личных достоинств, к которым я испытывал полное доверие. Натурально, он нашел мои стихи очаровательными и цитировал их своим друзьям. С этого момента я не встречал более никаких препятствий и получил свои деньги.

Laudes, crede nuhi, placant hominesque deosque. (перевод –?)

Наконец, наступил день первого представления оперы Моцарта; оно произошло, к большому конфузу музыкальных светил и унижению графа и Касти. Эта опера имела необычайный успех, она особенно пришлась по вкусу императору и настоящим любителям хорошей музыки; ее объявляли замечательным творением, почти божественным. Либретто имело свою долю успеха, и мой скромный соперник Касти первым отметил его красоты. Но каковы были его похвалы! Его критические замечания, скрытые под вуалью комплиментов!

– Правда, это всего лишь перевод комедии Бомарше, но в нем имеются неплохие стихи и несколько примечательных кусков.

Все, что он говорил, было того же плана: несколько хороших стихов и один или два приятных куска, – таково было мнение Касти об этом шедевре!

Потеряв надежду обрести от монарха пост, которого он добивался, и стараясь потешить свое самолюбие, он запустил слух о том, что собирается сопровождать некоего богатого сеньора в его путешествиях; граф де Роземберг, хорошее отношение которого он очень боялся потерять, требовал от него драмы для Сальери, который умирал от желания затмить оперу Моцарта. Именно тогда тот сочинил «Пещеру Трофониуса», второй акт которой, в том, что касается искусства, оставлял желать многого и был повтором первого, полностью разрушая его эффект, но который, в общем, по моему мнению, отсылал к «Королю Теодору».

Хотя музыка там была весьма красива, а сторонники поэта превозносили его до небес, ничто не могло поколебать императора и заставить его изменить свое мнение. Оставалось попытаться нанести последний удар, но этот удар привел к падению Касти во мнении Иосифа II, который очень любил его стихи, но не выносил его лично. Касти только что нанес последние мазки в своей поэме в восточном духе «Жанжискан», – по-моему, значительно уступавшей его «Галантным новостям», и особенно, его «Говорящим животным»; эта последняя поэма ускорила его немилость. Он ее старательно переписал и преподнес сам государю. Ошибочно или обоснованно, Иосиф II воспринял ее как оскорбительную сатиру на Екатерину II, которую он любил, которой восхищался и испытывал столь глубокое уважение, что в день рождения этой великой императрицы велел зажечь свечи перед ее портретом и даровал бы ей все, чего бы она ни попросила. Он велел вызвать автора в свою ложу и, вручив ему сотню цехинов, заявил: «Вот вам на ваши путевые расходы», – вежливый способ предложить уехать; Касти его понял и покинул Вену через несколько дней. Его отъезд, немного неожиданный, заставил исчезнуть последние тучки на моем небосклоне.