XXXVI
XXXVI
Чтец А. С. Полонский. — Склонность к трагизму. — Концерт Манжана в Михайловском театре. — Переложение монолога Чацкого на Полонского.
Недолгое время служил в труппе Александринского театра известный всему Петербургу чтец Александр Сергеевич Полонский. Одно время он был в моде и пользовался значительным успехом, как декламатор. Не было такой эстрады или частной сцены в столице, где бы Полонский не появлялся. Это был непременный участник всевозможных концертов, даже таких, которые устраивались в Императорском театре. Благодаря этому, он был знаком и дружен почти со всем театральным миром еще задолго до своего поступления в дирекцию.
Собою он был видный, высокий, статный; имел склонность к трагическому репертуару и потому для чтения выбирал стихотворения исключительно мрачного характера. В обыкновенном разговоре он любил пустить драматическую нотку. Излюбленными его поговорками были две: «Бродяга!» и «Что вы шутите!». Александр Сергеевич всегда произносил их патетически, выразительно и с пафосом.
Его поступлению на сцену предшествовали многие препятствия, несмотря на очень влиятельное протежирование тогдашнего градоначальника Ф. Ф. Трепова, который питал к Полонскому большую благосклонность. Он за него неотступно ходатайствовал в дирекции, и, конечно, просьба Федора Федоровича не могла быть не уважена, хотя начальник репертуара П. С. Федоров высказывался всегда против принятия в состав драматической труппы этого артиста.
Много перестрадал Александр Сергеевич прежде, чем окончательно сделался императорским актером. Ему были обещаны дебюты, он торжествовал, радовался, надеялся, но одно неприятное происшествие чуть было не разбило всех его иллюзий, замыслов и расчетов. Дебюты задержались, и едва он их совсем не лишился.
Неприятное происшествие, имевшее такое серьезное влияние на его карьеру, заключалось в следующем. Великим постом в Михайловском театре каждогодно устраивался концерт в пользу капельмейстера французской труппы Манжана, который пригласил к участию Полонского, вскоре долженствовавшего фигурировать в качестве дебютанта на Александринской сцене.
В день концерта, утром, является Александр Сергеевич в театрально литературный комитет, в котором я тогда состоял членом, и, вызвав таинственно меня в приемную, попросил представить для немедленного разрешения на предмет чтения в концерте два довольно известных стихотворения. Принимая от него тетрадь, я осведомился, были ли эти стихи в главной цензуре, без предварительного пропуска которой мы не могли давать никаких разрешений.
— Были, они разрешены там давно, даже без исключений… У меня имеется цензурный экземпляр, да я забыл его прихватить с собой.
Поверив ему, я отнес стихи в комитет и передал просьбу Полонского. Сочлены согласились прослушать их сейчас же. Я прочел, и никто не нашел в них ничего подозрительного. Последовало разрешение. Полонский остался очень доволен скорым исходом и скрылся.
Вечером же, как мне передавали, он придал такое выражение читанным стихотворениям, прочел их таким тоном, что произвел ими эффект совершенно неожиданный и крайне рискованный. В креслах, недалеко от цензора, сидел министр внутренних дел, A. Е. Тимашев, который обратил внимание на чтеца и спросил соседа:
— Кто из вас пропустил эти стихи?
— Только не я…
— Впрочем, они, может быть, и не были у вас…
— Я сию минуту пройду на сцену и разузнаю.
— Потрудитесь.
Таким образом дело приняло опасный оборот. Цензор после беседы с декламатором донес министру, что действительно стихи не цензурованы.
Поднялись неприятности. На бедного Полонского посыпался град тяжких обвинений, его чуть не величали преступником. П. С. Федоров выходил из себя, кричал, ругался и объявил решительно, что проштрафившемуся будущему дебютанту не только не бывать на казенной сцене, но ему будет запрещено выходить чтецом даже и на частных. Александр Сергеевич был в отчаянии, однако через некоторое, непродолжительное время дело это благополучно уладилось, и он дебютировал, хотя позже, чем первоначально было назначено.
По поводу этого события было много разговоров, шуток и острот, а один из приятелей неудачного чтеца переделал по этому поводу последний монолог Чацкого из «Горе от ума», применяя положение оскорбленного Чацкого к положению несчастного Полонского. Монолог этот был назван «Оскорбленный чтец»:
Не, образумлюсь! Виноват!
И слушаю — не понимаю.
Как будто все еще мне дать дебют хотят,
Принять в дирекцию… и где-то все читаю!
Бродяга я! На что потратил столько я трудов?!
Орал, потел, дрожал! Дебют вот, думал, близко.
Не думал я, что могут подло и так низко
Вдруг поступить с чтецом из всех чтецов
А вы? Кого в дирекцию с дебютов понабрали?
Варламова и Петина мне предпочли!
Зачем меня в концерты завлекали?
Зачем читать меня вы без цензуры выпускали?!..
Ужели чтением своим я вызвал только смех?
За что же стая рецензентов вдруг ко мне остыла,
И нет ни от кого ни дружбы, ни утех…
О, Господи! За что судьба так подкузьмила?!
При чтениях моих не доставало мест,
Дышал я ими, жил, был занят беспрерывно,
И вдруг… в театр Мпхайловский приезд
И мой талант, и чтенье сделал все противно!
С Манжаном тотчас я б сношение пресек,
В концерте у него не стал бы распинаться.
Ну, что вы шутите! Приятно ли дождаться,
Что Трепов говорит: «он вредный человек!».
Хоть я истерзан весь душой и телом,
Но больше не грущу… и для чего?
Подумайте: что цензор? подписи его?
И всякий вздор, что вы зовете делом?
Все куплетисты ваши и чтецы, актеры
Передо мной годятся разве в полотеры.
Довольно! С дирекцией горжуся я своим разрывом!!
А вы? Вы, старшины собраний благородных! [37]
Желаю приглашать Жюдик [38] с смазливым рылом,
Никитиных и Вейнбергов [39] негодных.
Пускай цензурный, благонравный
Читает перед вами чтец,
Или какой-нибудь подлец
Играет за меня актер провинциальный «славный»,
А сам читать пред вами не намерен.
Не скажут обо мне, что глуп, как сивый мерин.
Теперь не худо б было сряду
На Рейслера н на Михно, [40]
Которыми обижен я давно,
Излить всю желчь и всю досаду.
Зачем к Сосновскому [41] меня закинула судьба,
Где собирается с провинций всех толпа
Актеров, и чтецов, и куплетистов,
Чумазых Д…ри [42] аферистов,
Иудов Вейнбергов и Л-ных [43] пьянчуг,
Которых бы сослать подальше, в Кременчуг;
Фон-Беземанов [44] разных, нищих Вересаев [45],
Армян, жидов и немцев негодяев.
За то, что напугал в концерте я цензуру вздором,
Болваном вы меня прославили всем хором?
Вы правы! Попадет ведь каждый в желтый дом,
Кто с вами был когда-нибудь знаком.
И не мечтал, что вдруг по милости наветов
Начнет его бранить градоначальник Трепов!
Скорей из вашего собранья! удираю,
Бегу, не оглянусь… Из Петербурга вон!
Сейчас же в Нижний уезжаю
И с Волги всем задам трезвон!
Как подобает трагику, громчее, чем разносчик,
На Невском закричу: «В вокзал вези, извозчик!».
Этот монолог ходил по рукам в списках, и сам Полонский от души смеялся над ним, нисколько не претендуя на автора. Александр Сергеевич был особенно дружен с куплетистом Монаховым, который, однако, не взирая на приязнь, беспрерывно бомбардировал его своими меткими и подчас злыми эпиграммами.
Слабостью Полонского было, как уже упомянуто выше, считать себя трагиком, хотя он не отказывался ни от каких ролей. Недолгое время я ставил спектакли с нашими казенными артистами в Купеческом клубе. При постановке комедии «Друзья — приятели» Полонский просил меня дать ему сыграть какую-нибудь роль в этой пьесе.
— С удовольствием бы, — отвечаю я ему, — но все роли уже распределены и розданы.
— Кому же вы отдали Талазанова?
— Петру Степановичу.
— Степанову?! — с ужасом воскликнул Александр Сергеевич и с слезой в голосе добавил: — Что же это вы делаете?!
— Разве эта роль ему не подходит?
— Ну, конечно!.. Какое может быть сомнение?!
— Почему?
— Эта роль вполне моя. Ведь Талазанов — весельчак.
— А разве вы, Александр Сергеевич, весельчак? — спросил я с удивлением, рассматривая его мрачную физиономию.
— А вы этого не знали? Вот так-так, благодарю покорно!
В общем это был милый, добрый и отзывчивый товарищ и чрезвычайно симпатичный человек, всей душой преданный сцене. Его преждевременную смерть оплакивали многие…