XXIX

XXIX

П. В. Васильев. — Его успехи. — Соперничество с Самойловым. — Игра «нутром». — Рассказы Васильева. — Фигурант A. А. Леонидов. — Отношение Погосского к своим произведениям. — Беспокойный нрав Васильева. — Последние годы его жизни.

Вскоре, после смерти A. Е. Мартынова на сцене Александринского театра дебютировал Павел Васильевич Васильев, приглашенный заместить свободное амплуа первого комика. Он доводился родным братом известному московскому артисту Сергею Васильевичу Васильеву. Впоследствии Павел Васильевич составил себе громкое имя. Он так же, как и старший его брат, получил воспитание в московской театральной школе, из которой был выпущен на службу в Малый театр, с пятидесятирублевым годовым окладом. Как долго продолжалась его служба на московской сцене, я не знаю, но мне известно, что долгое время он подвизался на провинциальных подмостках, с которых в год смерти Мартынова и перекочевал в Петербург.

Во многом уступая своему брату, который был значительно талантливее, Павел Васильевич, несмотря на многие свои недостатки, в особенности физические, был выдающимся актером и пользовался большою любовью публики. Впрочем, его успехам, иногда даже не заслуженным, слишком способствовали приятели, в роде известного критика Аполлона Григорьева, который печатно превозносил Васильева до небес, называя его гением. Он чуть ли не ежедневно воспевал своего друга в рецензиях и этим развил в Васильеве такое непомерное самолюбие, что тот в конце концов сделался крайне несносным человеком и товарищем.

Васильев дебютировал в самых неудачных для себя пьесах, а именно в «Андрее Степановиче Буке» и в «Комедии без названия». В первой он играл заглавную роль, во второй — роль Васадулина, но ни к той, ни к другой он не подходил, главным образом благодаря физическим средствам. Как публика, так равно и театральное начальство отнеслись к его дебютам довольно равнодушно, и он поступил на весьма незначительное содержание. Но когда он стал появляться в репертуаре Островского и в других новых пьесах, то вскоре обратил на себя общее внимание и в короткое время занял одно и почетных мест в труппе. Пресса всегда к нему очень благоволила и раздувала его успехи, благодаря чему он быстро пошел в гору и получал солидный оклад жалования без «выслуги лет».

Расположение рецензентов дало повод Васильеву открыто соперничать с В. В. Самойловым, через что между ними установились враждебные отношения, впоследствии неблагоприятно отзывавшиеся на ходе закулисных дел. Конечно, эта борьба была неравносильна, победа всегда оставалась на стороне Самойлова, однако Васильев долго не уступал позиции и, благодаря дружбе с драматургами и журналистами, до самой отставки своей не покидал мечты превзойти гениального артиста.

Говоря о физических недостатках Васильева, следует общими контурами обрисовать енго наружность. Он был маленького роста, с очень полной, отдуловатой фигурой, всегда казавшей его неуклюжим, неловким. На большом круглом лице красовался маленький нос, постоянно мешавший гриму. Кроме всего этого, он имел хриплый, несимпатичный голос. В серьезных комических ролях он был очень хорош, но поклонники уверили его, что олицетворение драматических характеров ему дается лучше. Павел Васильевич наивно верил этому и считал себя трагиком, в силу каких-то роковых обстоятельств принужденным играть комические роли. После многих хлопот и настаиваний, ему стали поручать драматических героев. Он был в них крайне слаб, а иногда и прямо невозможен, но самообольщение было так велико, что он не замечал этого и продолжал домогаться овладеть драматическим репертуаром. При исполнении драматических ролей он впадал в провинциализм, притягивая на сцену все отрицательное в искусстве, т. е. ходульность, утрировку и мелодраматический пафос. Это он называл играть «нутром». Чуть не в каждом слове и каждом жесте он был противоестествен, и, чтобы выразить cвою «нутряную» игру, он, читая трогательные монологи, обыкновенно делал такие продолжительные паузы и так усердно всхлипывал, что положительно ставил в тупик играющих с ним актеров.

Павел Васильевич обладал замечательною способностью копировать всех и каждого. Эта копировка была не простым передразниванием, но высоко-художественным воспроизведением известного субъекта, со всеми его привычками, манерами, разговорами и даже образом мыслей. Смотря на Васильева, изображающего кого либо, поражаешься, бывало верностью передачи и безусловно соглашаешься, что представляемый им иначе не может ни говорить, ни думать. При этом следует заметить, что все это передавалось в уморительно смешном виде.

Рассказы Павла Васильевича о различных приключениях, виденных или испытанных им самим, были всегда полны интереса и юмора. Несмотря на свой капризный, несносный нрав и на неуживчивый характер в стенах театра, Васильев в обществе, однако, был занимательным собеседником и превосходным рассказчиком. Впрочем, от общества его слишком часто отнимали карты; он был страстным охотником до всевозможных азартных игр, в которых, однако, был неизменно несчастлив.

Мне помнится очень забавный его рассказ о шулерах, которые в старину постоянно разъезжали на волжских пароходах, специально для обыгрывания простодушных пассажиров.

— Ехал я из Рыбинска в Самару, — говорил Павел Васильевич. — На пароходе, по обыкновению, было очень много народу, между которым сновали хищнические физиономии шулеров, устраивавшихся на пароходе почти по-домашнему… После нескольких часов езды пассажиры разделились на группы. Очень многие спустились в каюты, где можно было заняться какой-либо игрой, единственным дорожным развлечением. В одной из кают составилась порядочная компания, к которой примкнул и я. Началась резня в банк, заложенный, как оказалось впоследствии, одним из самых искусных шулеров. Общество было разнообразное: тут были и купцы, и чиновники, и даже один священник. Игра была весьма оживленная, понтеры спокойно передавали свои деньги ненасытному банкомету. Часа через два одни из играющих, по-видимому, принадлежавший к чиновному миру, проиграл все до последней копейки. С искривленным от ужаса лицом вышел он на палубу и остановился в раздумье у борта, не зная, что предпринять: броситься ли в Волгу, или выплакать свое горе капитану. Наконец, после долгого раздумья, он решился на последнее. Подходит к капитану и взволнованным голосом говорит:

— Позвольте обратиться к вам за помощью… Меня сейчас жестоко обыграли в карты… Билет я имею только до Нижнего, а мне нужно доехать до Саратова… Если вы не довезете меня до места назначения, то мне придется или пуститься вплавь за пароходом, или умирать с голоду в Нижнем.

— Зачем же вы играли? — спрашивает капитан.

— Несчастное увлечение!.. Проклятая страсть к картам!.. Увлекся и погиб!

— Где же и кто вас обыграл?

— Внизу, в каюте; кто — не знаю. Играющих и теперь большая компания.

— Гм… Пойдемте туда со мной… Сидя здесь, я и не подозреваю, что там творится…

Войдя в каюту, в сопровождении проигравшегося чиновника, капитан громко произнес:

— Господа! Что это вы тут делаете? Разве вам не известно, что азартные игры строго запрещены, а в особенности на пароходе?

— Мы ничего не знали, — смущенно ответил банкомет.

— Ну, так вот извольте узнать, что это не дозволяется. Кроме того, вы изволили дочиста обыграть вот этого господина. Не угодно ли сию же минуту возвратить ему весь проигрыш…

Начались пререкания, неудовольствия, но в конце кондов шулера отсчитали требуемую сумму и отдали ее чиновнику, который, трогательно благодаря капитана, признался, что большую половину его капитала составляют казенные деньги.

Священник, также проигравший шестьдесят рублей, зорко следил за происходящим, и, когда претензия чиновника была удовлетворена, обратился к капитану с такою, неожиданною для всех, речью:

— Г. капитан… вы милостивы и всесильны на своем пароходе… это я заключаю из вашего благородного поступка, свидетелем которого я сейчас был… Уж ежели вы так благодетельны, то нельзя ли и мне возвратить так же мой проигрыш…

— Как, батюшка, и вы тоже играли? — удивился капитан. — Как вам не стыдно!

— Что делать! Попутал лукавый!.. Но я надеюсь на правосудие и убежден, что вы прикажете отдать мои кровные шестьдесят целковых… Это очень хорошо, что здесь игра воспрещается.

— И батюшке таки же отдайте сию минуту! — строго сказал капитан.

Неудовольствие банкомета еще более усилилось. С злобой и проклятием он снова стал отсчитывать деньги для возврата второму жалобщику. Когда и эта операция была окончена, капитан направился к выходу, предварительно прочтя внушительную тираду:

— Я требую сейчас же прекратить игру и убрать карты. В противном же случае я всех, кто будет играть, высажу с парохода на ближайшей пристани.

После небольшой паузы и общего неприятного положения, священник поднялся со своего места, приоткрыл дверь, заглянул в коридор и, обращаясь к компании, торжественно сказал:

— Ушел!.. Поднялся вверх… И уж, вероятно, более сюда не возвратится… Теперь, господа, можно снова продолжать игру… Кто будет держать банк?

Картина.

Рассказы Васильева из закулисной жизни так же были полны интереса и юмора. Он как-то передавал мне весьма забавный эпизод об исполнении им роли Горацио в «Гамлете» на сцене одного из провинциальных театров.

Это было во времена его юношества. Служил он у захудалого антрепренера, дела которого были далеко не блестящи. Для пополнения сборов антрепренер вздумал пригласить на гастроли какого-то трагика. Для первого выхода этого гастролера назначен был «Гамлет», и, за неимением соответствующих исполнителей, роль Горацио поручили Павлу Васильевичу, игравшему тогда исключительно только комиков и не подходившему к этой роли ни своею внешностью, ни возрастом.

Местный трагик, разумеется, был очень недоволен появлением гастролера. После долгого сумрачного раздумья он порешил «подложить свинью» своему конкуренту при первом же его дебюте. Имея большое влияние на юного Васильева, он сказал ему накануне торжественного спектакля:

— Паша, тебе, кажется, отдана роль Горацио из «Гамлета»?

— Так точно, мне.

— Этот приезжий дурак… думает, что после меня он может иметь успех здесь?! Ведь это вздор?

— Да-с, кажется, вздор…

— Вот то-то и есть!.. Мы ему свою силу и преимущество покажем! Ты как думаешь, покажем?

— Ну, конечно, покажем, — поддакивал Васильев, отлично знавший крутой и несговорчивый нрав своего коллеги.

— Молодец… Ну, так слушай… я хочу непременно наказать этого нахала…

— Накажите!

— И ты мне должен помочь.

— Я? — изумился Павел Васильевич.

— Да — ты!

— Что ж я могу сделать? Я человек маленький…

— Не финти! Ты многое можешь сделать! Ты можешь сделать то, чего и не воображаешь!

— Неужели? — искренно удивился комик.

— Клянусь тебе душой и телом! — подтвердил трагик. — Но для этого ты должен меня слушаться и делать только то, что я прикажу.

— С удовольствием!

— Ну, то-то… Для первого раза твоя услуга должна выразиться в том, что завтра ты оденешься и загримируешься по моим указаниям. Ты явишься в уборную пораньше, и я тебя научу, как должно играть эту классическую роль. Однако, непременным условием нашего сообщничества должно быть то, что ты обещаешься и клянешься, до выхода своего на сцену, никому не показываться и до тех пор не покидать уборной, пока не поднимут занавеса. До этого тебя никто не должен видеть, не то разнесу… Когда же выйдешь на сцену, ни на шаг не отходи от гастролера. Все время двигайся за ним, как тень: куда он — туда и ты… При этом ты должен быть тверд характером: что бы он тебе ни говорил, как бы ни ругался, но ты не смей уступать его требованиям, памятуя, что у тебя есть такой заступник, как я…

— Уж будьте покойны… пристану, как пластырь… ни на шаг не отойду от него…

— Смотри же! Забыт не будешь…

На следующий день Васильев явился в театр чуть ли не за два часа до представления и в уборной, согласно предварительному уговору, встретился с мстительным трагиком, который тотчас же принялся его гримировать. Прежде всего надел он на него рыжий парик, с длинными, густыми клочьями волос, отчего голова Павла Васильевича получила необычайно огромный вид; лицо его выпачкал красной краской и вообще сделал из его физиономии нечто такое, что сам Васильев чуть не лопнул со смеху, осматривая себя в зеркало. Если же ко всему этому прибавить испанский костюм, то уморительная карикатура на Горацио будет вполне законченной.

Не осмеливаясь ослушаться трагика, обладавшего внушительными кулаками и крайне беспокойным характером, Васильев в своем бесподобном гриме не показывался никому до самого своего выхода на сцену. Но когда он появился перед глазами многочисленной публики, собравшейся на этот спектакль, то весь театр в патетическом месте разразился дружным смехом. Гастролер положительно остолбенел. Он с диким ужасом взглянул на Горацио и весь затрясся, как в лихорадке. В свою очередь, перетрусил и Васильев, предчувствуя, что эта проделка не может пройти для него бесследно. Однако, собравшись с духом, он до конца выдержал свое карикатурное изображение роли и, чуть не уцепясь за дебютанта, начал расхаживать за ним по сцене. Ничего не понимая, гастролер попятился в сторону — Васильев за ним, гастролер в другую — Васильев тоже. Наконец, дебютант прямо-таки начал метаться по сцене, а Васильев все от него не отстает. Публика неудержимо хохотала, гастролер бешено скрежетал зубами, а Павел Васильевич продолжал с наивным выражением лица подавать реплики. Кое-как картину окончили. Не успели опустить занавеса, как Васильев бросился в уборную и заперся в ней; гастролер яростно кричал:

— Где этот негодяй? Дайте мне этого душегубца, я из него наделаю котлет!

Явившийся антрепренер еле-еле успокоил расходившегося гастролера, а когда пошел объясняться с Васильевым, то встретил энергичный отпор со стороны своего трагика, который внушительно заметил ему:

— Сам виноват! Не смей делать ни малейшего замечания этому молодцу? Почему он знает, как надо гримироваться и как следует играть в трагедии… Он ведь комик…

— Комик, но не сумасшедший… Таким эфиопом можно загримироваться только на любительском спектакле в больнице для душевнобольных?.. Знаю я, что это нарочно, что это подвохи…

Для последующих актов Васильев перегримировался; однако публика не могла в продолжение всего спектакля забыть его первого явления и все время посмеивалась. В общем, впечатление получилось невыгодное, благодаря чему дебютант на другой же день уехал из этого города, не желая продолжать гастролей, так неудачно начавшихся.

Когда Васильев был совсем еще мальчиком и учился в московском театральном училище, с ним произошло однажды на масленице, во время утреннего спектакля в Большом театре, гораздо большее приключение, имевшее также более печальный исход.

С петербургской балериной Андреяновой, командированной в Москву на гастроли, был отправлен балетный фигурант Александр Львович Леонидов, брат известного трагика Леонида Львовича Леонидова, тогда служившего на московской драматической сцене. Директор послал его сопровождать Андреянову специально для участия в балете «Сатанилла», в котором она имела всюду выдающийся успех я в котором привыкла играть с Леонидовым.

Александр Львович слыл за оригинала. Будучи не больше как только фигурантом балета, он держал себя крайне гордо и независимо перед всеми, даже перед начальством. Необыкновенно честный, прямой и добрый человек, он в минуты поклонения Бахусу был неукротимым и часто позволял себе излишества. Выпивал же он частенько, потому его жизнь была переполнена анекдотическими происшествиями, иногда даже скандального характера. Он обладал исключительной фигурой и физиономией, возбуждавшими в каждом чувства страха и уважения. Леонидов был ужасающе худ и безобразно высок; его массивная голова была покрыта густыми волосами огненно-рыжего цвета, а лицо украшалось длинным и почему-то кривым носом. Благодаря всему этому, ему поручались роли преимущественно чертей и привидений. В «Сатанилле» же он до того хорошо изображал сатану, что директор нашел необходимым послать его в Москву вместе с Андреяновой, не рассчитывая найти в московской балетной труппе достойного партнера петербургской балерине.

В утренний спектакль, о котором идет речь, шел именно этот балет. Васильев играл чертенка. После первого действия подходит почему-то к нему, а не к кому другому, хотя чертенят была целая группа, — Леонидов и говорит:

— Эй, чертенок!.. Блинов поесть не хочешь?

— Хочу, — бойко ответил Павел Васильевич, приходившийся в то время Алескандру Львовичу чуть не по колено.

— Так пойдем со мной… неподалеку отсюда… я тебя накормлю…

— А как же спектакль?

— Поспеем! Мы ведь до последнего акта не заняты… Отлично закусим и на сытый желудок лучше отбарабаним свой адский выход…

— Оно, конечно, это очень хорошо, но только, пожалуй, не поспеешь еще переодеться…

— Это зачем? Не надо переодеваться!

— Как же так-то? Куда ж пойдете в таком костюме, да еще с длинным хвостом?..

— Пустое толкуешь!.. Я и сам не буду переодеваться… Накинь на плечи шинель, я надену шубу, и отправимся к брату. У него сегодня блины…

— Если так, то с большим удовольствием… И даже разгримировываться не будете?

— Зачем? Брат свой человек — не осудит…

Накинув на чертовские костюмы верхнее платье и нахлобучив фуражки, Леонидов с Васильевым потихоньку вышли из театра и поспешно перешли площадь. Их появление в квартире Л. Л. Леонидова произвело сенсацию. Все общество, благодушно настроенное блинами, встретило их дружным хохотом.

— Мы на минутку, — заявил Александр Львович. — Нам еще предстоит выход в последнем акте…

Им подали блинов. Они усердно принялись за их истребление, причем «сатана» пил водку почти безостановочно и приказывал «чертенку» воодушевить себя каким-нибудь слабым вином, что тот не без охоты исполнял. Завязалась общая беседа, и Леонидов совершенно забыл о театре. Вдруг, в самый разгар какого-то оживленного спора, раздается сильный звонок, и на пороге появляется один из помощников балетного режиссера.

— Вы с ума сошли! — крикнул он на величественного сатану, энергично размахивавшего руками и что-то с жаром доказывавшего присутствующим. — Из-за вас затянулся последний антракт! Сейчас ваш выход!

— Виноват, осатанел, — сострил Леонидов и опрометью бросился на улицу, где ожидала его театральная карета. За ним кубарем полетел Васильев.

Неизвестно, какому взысканию подвергли сатану, но чертенка тут же в театре чертовски отодрали розгами[26].

Заметив выше, что Леонидов, не взирая на свое незначительное положение при театре, был горд и держался чрезвычайно независимо, следует припомнить один случай, имевший место на сцене, во время репетиции, в присутствии почти всей труппы.

Известный балетмейстер Перро был весьма вспыльчив. С артистами он мало церемонился и часто на них покрикивал. Сознавая свою подчиненность, артисты на это не протестовали и смиренно выслушивали его выговоры. На какую-то репетицию нового балета Леонидов опоздал, что крайне раздражило балетмейстера. Когда Александр Львович появился на сцене, к нему задорно подбежал малорослый Перро и напустился на него с криком, мешая русскую речь с французскою бранью. Леонидов спокойно запустил свою длань в жирную куафюру своего начальника и хладнокровно проговорил:

— Не горячитесь, мсье Перро… Это не хорошо… Печенка лопнуть может… Вы потише да повежливее…

Перро, не ожидая такого пассажа, не знал, как освободиться из неловкого положения, и когда Леонидов разжал руку, он убежал в уборную, приказав своему помощнику объявить артистам, что он внезапно заболел и отменяет репетицию.].

Поклонники Павла Васильевича причинили большое зло своему любимцу. Они развили в нем чувство самообольщения, от которого он никогда уже не мог отделаться. Например, его уверили, может быть, даже ради глупой шутки, что он в состоянии превосходно сыграть Гамлета, так как его чтение монологов из этой трагедии в дружеской компании они находили безукоризненным, высокохудожественным. После этого он начал серьезно мечтать об осуществлении этой идеи. Ему страстно хотелось выступить в этой роли, но внутренний голос не допустил его до такой опрометчивости.

Как-то, однажды, разговорился я с ним на репетиции о своем бенефисе и пожаловался ему на совершенное отсутствие порядочных пьес.

— Просто не знаю, что поставить. Десятка два пересмотрел новых комедий и драм, но ни на одной не мог остановиться…

Васильев таинственно отвел меня в сторону и тихо сказал, предварительно осмотревшись из боязни, чтоб кто-нибудь не подслушал:

— Хочешь взять хороший сбор?

— Как не хотеть?! К этому сводятся все хлопоты и мечтания…

— Поставь «Гамлета»…

— Он недавно игрался…

— Ничего не значит! Я тебе помогу — я для тебя его сам сыграю…

— Сделай милость… Если ты возьмешься сыграть Гамлета, конечно сбор можно считать обеспеченным…

— Еще бы!

— И если ты не шутишь, то я завтра же пойду просить о разрешении…

— Ну? Неужели ты бы согласился? — удивился Васильев.

— Конечно! Ни на одну минуту не задумаюсь… Только чур, отнекиваться не смей!.. Если даешь слово, то я начну хлопотать…

Не ожидая от меня такой сговорчивости, Павел Васильевич вдруг стал колебаться и после значительной паузы сказал:

— Нет, брат… сразу как-то неловко… Нужно сперва для этого подготовить почву… Что сыграю, за это я поручусь тебе головой, но не так скоро… Некогда приготовляться. Если ты бенефис свой отложишь, тогда я согласен…

Но ждать мне было некогда, и таким образом это любопытное изображение Гамлета комиком Васильевым так и не состоялось. Зато в другой мой бенефис он, все-таки, выступил в трагической роли, в пьесе графа A. К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного», чем вызвал такую эпиграмму П. А. Каратыгина:

Какой же Грозный ты?! Не быть орлом сычу.

Тебе к лицу зипун да красная рубаха,

А бармы царские тебе не по плечу,

И вышло, что…

В ролях своего жанра Павел Васильевич был хорош, в особенности же ему удавались такие характерные роли, как роль дьячка в комедии Погосского «Не по носу табак». И в другой пьесе этого даровитого писателя «Неспособный человек» Васильев был так же неподражаемо превосходен.

Погосский очень любил Васильева и в своих пьесах всегда назначал лучшую роль ему. Как драматург, он может быть назван исключительным. Этот симпатичный человек не был ослеплен своим талантом, не имел авторской щепетильности и чрезвычайно строго относился к своим произведениям, чего ни в каком другом драматурге встречать мне не приходилось… Помнится, в бенефис Павла Васильевича шла его комедия «Неспособный человек», состоявшая из множества сцен, для которых было написано несколько новых декораций. На одной из последних репетиций, после какой-то сцены, поднимается с своего места[27] Погосский и, обращаясь к участвующим, говорит:

— Господа, прошу вас сделать мне большое одолжение…

— Что такое?

— Исключите эту сцену совсем.

— Как исключить? — с удивлением спрашивает режиссер и Васильев.

— Да так, очень просто — не играть ее, вот и все.

— Но почему?

— Да потому, что она никуда не годится… Когда я писал, то не подозревал, что она окажется такой плохой, бесполезной, обременительной… Я, право, не знал, что она будет так нескладна…

— Помилуйте, — запротестовал Васильев, — как же можно теперь делать купюры? Вам только кажется, что эта сцена не хороша. Наоборот — она превосходная… Кроме того, у меня в ней очень выгодные места есть… Нет, нет, ни за что!.. Да не забудьте еще и то, что для нее специально написана новая декорация!

— Голубчик, Павел Васильевич, — жалобным тоном ответили, Погосский, — что за беда, что для нее написана новая декорация. Она пригодится для какой-нибудь другой пьесы… Дирекция не бедна, ее не разорит, что по моей ошибке она израсходуется на мою декорацию напрасно… Исключением же этой сцены вы окажете мне огромную услугу… Повторяю, что эта сцена негодная. И я очень удивляюсь, как это вы, при своем большом таланте и навыке, стоите за нее?!

Это — редкое отношение автора-драматурга к своему детищу. Конечно, его желание нельзя было не исполнить, и «Неспособный человек» всегда шел без этой сцены, оказавшейся действительно лишней.

Благодаря своему капризному нраву, Павел Васильевич несколько раз покидал императорскую сцену. Он был крайне неспокойного характера и вечно поэтому носился с недоразумениями, а с Самойловым был в таких неприязненных отношениях, что режиссер приходил в замешательство при составлении репертуара, в котором приходилось избегать совместного участия этих непримиримых врагов. Это много вредило ансамблю в таких пьесах, как «Свадьба Кречинского», «Испорченная жизнь», «Воробушки» и др. Самойлов до такой степени не терпел Васильева, что даже на сцене игнорировал его, что было слишком заметно для всей публики. Конечно, это умаляло впечатление, но… увы, было, как оказывалось, неустранимо.

В последние годы своей службы Павел Васильевич оглох и с трудом слушал суфлера. Покинув в последний раз казенную сцену, он стал появляться на частных петербургских подмостках и затем вскоре скончался в Москве, где и похоронен.