XXXIII

XXXIII

И. Е. Чернышев. — Его актерское дарование. — Капустник у Леонидова. — Занятие Чернышева литературой. — Отношение Мартынова к Чернышеву — «Испорченная жизнь». — Распри Самойлова с Васильевым. — Любовь Чернышева. — Болезнь и смерть. — Г. Н. Жулев.

С Иваном Егоровичем Чернышевым, имя которого уже не раз упоминалось в этих записках, я был в близких приятельских отношениях, несмотря на разность наших лет. Он был значительно старше меня, что, однако, нисколько не мешало ему водить со мною компанию еще в то время, когда я находился в театральном училище. Но большего удивления наша дружба заслуживала тем, что мы имели совершенно противоположные вкусы и характеры. Чернышев любил кутежи и даже пьянство, находил удовольствие в либеральничаньи по отношению к начальству, старался разыгрывать из себя авторитетного вершителя судеб театра и нещадно казнить всех окружающих, кто не входил в число его друзей. В этом отношении он был и несправедлив и чрезмерно строг.

Я всегда уважал в нем умного человека и талантливого драматурга и искренно радовался его авторским успехам, в особенности, когда его «Отец семейства» и «Не в деньгах счастье», благодаря гениальной игре Мартынова, не сходили с репертуара и вызывали бурю восторга в зрителях. Так же и он не раз доказывал мне свое участие при моих дебютах на Александринской сцене.

Как актер, Иван Егорович никогда не выделялся из ряда посредственностей. Играл он по большей части злодеев, в роде Мещеряка в известной драме Полевого «Ермак Тимофеевич».

Чернышев не признавал заслуженных актеров и относился к ним крайне непочтительно. Это было его слабостью. Каламбуры и водевили П. A. Каратыгина игнорировал и при всяком удобном случае позволял себе публично глумиться над ним. Точно так же и Сосницкого он всегда осыпал насмешками. В суждениях о своих товарищах, в особенности старших по летам и выслугам, он никогда не стеснялся выбором выражений и однажды в этом сильно покаялся, после одного из бестактных своих писем. Дело было так. В старые годы актеры имели обыкновение собираться в первый день великого поста к Л. Л. Леонидову, на так называемый «капустник». Леонидов славился своим хлебосольством и гостеприимством, почему у него всегда было шумно и людно. Его «капустник» обыкновенно затягивался до поздней ночи, время пролетало незаметно, и все присутствующие выносили приятнейшее впечатление. Конечно, постоянно говорилось много речей, читалось много стихов и, кроме того, гости имели право петь и плясать в полное свое удовольствие. В один из таких чистых понедельников собралась у Леонидова почти вся драматическая труппа во главе с самыми старейшими ее представителями. Среди завтрака, когда веселый тон общества казался ненарушимым, является провинциальный актер, стяжавший славу знаменитого чтеца, Никитин. Хозяин встретил его ласково и радушно, однако, не упустив случая попенять за опоздание, из-за чего, мол, много пропустил интересного. Никитин на это ответил извинением и мотивировал свою задержку визитом к больному товарищу Чернышеву, с которым он одновременно учился в театральном училище.

— Он шибко хворает, — прибавил Никитин, — при больших усилиях поднимается с постели и ужасно хандрит. Однако о сегодняшнем вашем торжестве он не забыл и прислал со мной к вам товарищеское письмо. Позволите ли прочесть?

Конечно, как хозяин, так и гости, немедленно дали свое разрешение, ожидая услышать что-нибудь веселое, остроумное или вообще интересное. Но каково же было всеобщее удивление, когда Никитин, уже ранее где-то возбужденный винными парами, с явным удовольствием и присущим ему подчеркиванием, начал докладывать обществу нечто возмутительно желчное, переполненное клеветой и бранью на всех присутствующих. Говоря об искусстве и об его настоящем положении, Чернышев почти каждому из артистов наговорил дерзостей и обидных нелепостей. При упоминании имени Сосницкого он вместо «ветеран сцены» насмешливо написал «ветеринар сцены» и все прочее в этом же духе.

Письмо Ивана Егоровича так ошеломило всех, что никто не прервал Никитина, который, окончив чтение, немедленно стал разглядывать все еще продолжавших недоумевать слушателей.

Раньше всех, нашелся ответом П. А. Каратыгин, который, сказал, обращаясь к присутствующим:

— Господа, что сейчас нам довелось слышать, не должно нисколько нас оскорблять. Это письмо писал человек больной. Но поразительно то, как мог решиться прочитать его человек здоровый!?

Актерский праздник омрачился… Однако, на другой день Чернышев спохватился и прислал Леонидову письмо с извинением, в котором приносил чистосердечное покаяние. Угрызения совести долго мучили его, и он впоследствии неоднократно высказывал сожаление о своем необдуманном поступке.

По натуре Иван Егорович не был злым, по в силу многих неблагоприятных обстоятельств он иногда являлся таковым, благодаря чему имел много врагов. Его загубила страсть к вину, которой он предавался за последнее время неудержимо. Эта страсть изуродовала его характер, притупила нервы, помутила рассудок…

Заниматься литературой Чернышев начал со школьной скамьи. Еще будучи воспитанником театрального училища, он сочинял пьесы, и одна из них в то же время попала на подмостки Александринского театра. На, вызовы публики автор выходил в казенной курточке.

A. Е. Мартынов питал привязанность к Чернышеву и много помогал ему, как драматургу, своими советами и указаниями, которыми с благодарностью пользовался Иван Егорович, в свою очередь обожавший Александра Евстафьевича. Мартынов его пьесы брал для своих бенефисов и играл в них главные роли, благодаря чему они имели большой успех. Лучшего Боярышникова в комедии «Не в деньгах счастье», отца в драме «Отец семейства» и Ладышкина в «Женихе из долгового отделения» нельзя себе представить.

Уже после смерти Мартынова, Чернышевым была написана комедия «Испорченная жизнь», впоследствии сделавшаяся известною и репертуарною как в столице, так и в провинции. Ее постановка на Александринской сцене сопровождалась большими для автора неприятностями, которые только после долгих хлопот удалось ему одолеть. Главные роли в этой пьесе он назначил В. В. Самойлову и Павлу Васильеву, но так как Самойлов не выносил Васильева и не играл с ним в одних пьесах, то, конечно, и на этот раз он не пожелал сделать исключения. Василий Васильевич наотрез отказался от участия в «Испорченной жизни», хотя роль обманутого супруга ему очень понравилась. По этому поводу Чернышев долгое время пререкался с Самойловым и в конце концов настоял таки на том, что Самойлов в его комедии играл вместе со своим закулисным врагом, Иван Егорович достиг этого одной фразой, удачно вклеенной в письмо к Самойлову, самолюбие которого было ею затронуто, что и требовалось доказать. Только таким решительным образом автор и мог достигнуть успеха. Магическая фраза, задевшая за живое Самойлова, была такова: «Неужели, Василий Васильевич, вы не хотите играть в моей комедии, потому что боитесь соперничества Васильева?»

— Что? Я боюсь… соперничества?… — запальчиво воскликнул Самойлов, вслух негодуя на Чернышева. — Я ничего, никого не боюсь, а не только какого-то шкалика…

«Шкаликом» он часто называл за глаза Васильева.

Последние годы жизни Чернышева были омрачены чуть ли не беспросыпным кутежом. Он и вообще-то никогда не отказывал себе в этом удовольствии, но тут к простой «привычке», присоединился «резонный мотив»: Иван Егорович имел неосторожность влюбиться в премьершу N. N., которая мало ему сочувствовала, Эта безнадежная любовь была для него роковой. Он предался пьянству, желая заглушить в себе порывы лучшего из чувств, но вместо ожидаемого облегчения нажил «водянку», которая и свела его в могилу.

Умер он в жалкой обстановке, создавшейся случайно. Он жил в комнате, которую нанимал от хозяйки. Во время его тяжкой болезни эта хозяйка вздумала переменить квартиру и переехала с прочими жильцами на другую, оставив умирающего Чернышева на произвол судьбы. Впрочем, оставила ему на подержание старую потасканную клеенчатую кушетку, небольшой стол и пару табуреток. Когда я пришел поклониться его праху, то к своему удивлению нашел его не на столе, а на кушетке, хотя после его смерти прошло около суток.

Родных у Ивана Егоровича не было, похоронами его заведовали два-три самых близких приятеля, из которых мне памятнее всех бывший наш актер, известный в литературе под псевдонимом «Скорбного поэта», Г. Н. Жулев. На погребении Чернышева я не мог быть вследствие постигшей меня болезни, но один из присутствующих рассказал мне про оригинальную выходку друзей покойного, резкими штрихами характеризующую актерский быт.

Заведовавшие похоронами Чернышева условились отправить прах покойного на Смоленское кладбище накануне погребения, но об этом не предупредили кладбищенское начальство, благодаря чему им чуть-чуть не пришлось возвращаться с мертвецом обратно домой. И только после многих хлопот неумелым распорядителям удалось оставить почившего товарища под сводами часовни на ночь.

Перед отправлением процессии на кладбище кто-то предложил купить цветов и украсить ими гроб.

— Что за цветы! — возразил Жулев: — они ему не к лицу.

— Нет, очень к лицу. Человеку, встречавшему на своем жизненном пути только тернии, хоть на смертном одре нужно быть окруженному розами.

— Эта идея не выдерживает критики, — опять воскликнул Жулев: — уж если чем можно украсить покойника, так только виноградом. Он любил виноградный сок и виноградное вино, а потому более приличествует осыпать его тело гроздьями этой восхитительной ягоды.

Все согласились, что мысль «Скорбного поэта» оригинальна. Тотчас же накупили чуть не с полпуда винограда и уложили его картинными группами вокруг усопшего, причем лицо его совершенно утопало в этой необычайной зелени.

На другое утро, перед началом отпеванья, сторожа открыли гроб и пришли в изумление от невиданного убранства. Призвали они дьякона для разрешения их сомнений относительно возможности погребения покойника с ягодами. Дьякон тоже выразил удивление и, пожимая плечами, спросил у распорядителей:

— Что это, господа, за овощная лавка?

— Вместо цветов, — ответил Жулев.

— Очень неудачная замена, допустить которую я не смею. Украшать виноградом покойника — ведь это нечто языческое! Уж не сектанты ли вы, Боже вас упаси?

— Нет, не сектанты. Мы положили покойнику то, что он любил при жизни. Почивший в больших дозах употреблял вино и был далеко не сентиментален, так что цветы для него были бы иронией. После зрелого размышления мы пришли к заключению, что лучше всего обложить его вином в пилюлях…

— Очень это хорошо, поступлено по-товарищески, но допустить сего я не в праве. Позвольте сию минуту вынуть весь виноград. Я даже попрошу вас отдать его для доброго дела.

— Для какого доброго дела? Куда он годится?

— У меня есть сироты. Они с удовольствием помянут им новопреставленного Иоанна.

Конечно, его желанию иступили, и когда весь виноград был выбран из гроба Чернышева, дьякон разрешил перенести покойника из часовни в церковь.

Вот при какой обстановке похоронили одного из талантливейших драматических писателей, загубленного воспитанием и безалаберною театрально-провинциальною жизнью.