VIII

VIII

Гости Федорова. — Именины Павла Степановича. — Приживалка Елизавета Самойловна. — Жена Федорова. — Дочь Павла Степановича. — Шутки Федорова. — Сестры Павла Степановича.

В пятидесятых и шестидесятых годах, вечера Павла Степановича были очень оживленны, веселы и шумны. Его усердно посещали такие видные административные лица, как московский генерал-губернатор князь В. А. Долгоруков, петербургский градоначальник Ф. Ф. Тредов, Л. В. Дубельт, граф С. П. Потемкин и мн. др. Также охотно бывали у него М. И. Глинка, A. Н. Даргомыжский, A. Н. Серов и прочие композиторы. А про артистов и говорить нечего, они были его постоянными гостями.

В день же именин, 15-го января, Павел Степанович всегда устраивал большой парадный бал, на котором постоянно присутствовало множество знакомых. Торжество, обыкновенно, начиналось с утра. После обедни вся школа собиралась в большой танцевальной зале, на женской половине, и ожидала появления именинника. Радостный и довольный, Федоров вступал в зал, и все воспитанники и воспитанницы хором приветствовали его поздравительными виршами, специально для этого дня сочиненными. Затем он принимал поздравления у себя на дому, при чем очень много времени уделялось на завтрак и обед. Вечер же начинался спектаклем на школьной сцене. Сперва представлялась какая-нибудь драматическая пьеса, а в конце великолепный дивертисмент с балетными сценами, при участии воспитанниц, но таких, как Муравьева, Суровщикова (Петипа), Лебедева, и т. п. впоследствии знаменитых балерин.

После этого спектакля все отправлялись на квартиру Павла Степановича и веселились до рассвета. Иногда на этих балах гостей ожидали сюрпризы. Так, например, в год появления нового танца «лансье», на именинах Федорова его исполнили четыре пары, в состав которых вошли первые балетные ученицы и лучшие танцовщики. На них были надеты эффектные французские костюмы и напудренные парики. В их исполнении «лансье» произвело впечатление, и тут же оно было признано всеми присутствующими лучшим салонным танцем. Однако, как известно, в России этот танец не привился.

Душою Федоровских вечеров был, разумеется, сам хозяин. Около него всегда группировалась вся компания; время проходило незаметно, и по обыкновению гости неохотно расходились по домам. Это красноречиво свидетельствует об уменьи Павла Степановича быть беспрерывно занимательным и заразительно веселым. Вечною мишенью его шуток и острот была некая старая девица Елизавета Самойловна, которую Федоров называл «Лизой». Эта фамильярность вызывала в ней потешную жантильность и комическое кокетство. Она была огромного роста, внушительной внешности, по выражению Павла Степановича, наводившей страх даже на тамбур-мажора Преображенского полка. В доме Федорова она пребывала с незапамятных времен, в качестве приживалки.

Жена Павла Степановича, бывшая актриса, Прасковья Сергеевна, была женщиною простою, с сомнительным образованием, полученным в дореформенном театральном училище, из которого выходили артисты очень часто безграмотными. Конечно, важное положение супруга, на которого она имела большое влияние, придавало ей известного рода лоск, однако своего происхождения и воспитания она замаскировывать не умела. Наружным видом она тоже не представляла ничего оригинального: роста была среднего, имела маленькие глаза и светло-русые волосы. Носила традиционные чепцы с разноцветными лентами и была пристрастна к спиртным напиткам, очень жаловала тех из гостей, которые поддерживали ей компанию в выпивке, и была откровенно равнодушна к тем, которые отказывались от ее общества среди бутылок. Разумеется эта невоздержность в супруге Федорову нравиться не могла, но он подчинялся ее беспокойному характеру и молчал. С этой стороны ему жилось не хорошо. Прасковья Сергеевна называла Павла Степановича «Полинькой», а он ее «Пашенькой». Это казалось трогательным и умильным.

Единственная дочь их, Евдокия Павловна, была очень невзрачною девицею. Красивыми чертами лица она не обладала, была бледна и малокровна, что хотя и гармонировало с ее светлыми волосами, но вовсе не было ни оригинально, ни очаровательно… Имела характер сентиментальный и влюбчивый; часто была задумчива и редко весела. Постоянно витала в сфере отвлеченных идей и выказывала склонность к меланхолии. Евдокия Павловна была превосходною музыкантшею и недурною художницей; день проводила за чтением романов, а вечер высиживала в опере.

Чадолюбивый отец не чаял в ней души и слышать не хотел об ее замужестве, хотя женихи и заявлялись. Павел Степанович всех искателей руки его дочери ненавидел и ни одному из них не позволял заикнуться о предложении. Он заранее обиняком уже отказывал наотрез. В это случае он был деспотом, им руководили эгоистические чувства. Федоров прежде всего потому не выдавал дочери замуж, что некому было бы встречать его персону по вечерам, при возвращении из театра. Он так привык к этой трогательной встрече, что исключение ее из его повседневной жизни было бы, как он говорил, величайшим для него несчастием. Однако, судьба лишила его этого удовольствия: он пережил и дочь, и жену, которые умерли незадолго до него.

Каждого вновь появляющегося жениха Павел Степанович так начинал вышучивать, что тот скоро отказывался от мысли вступить с ним в родство. Федоров положительно издевался над подобными господами, с намерением дискредитировать их во мнении дочери, что ему всегда и удавалось.

Молодой человек Николай Михайлович П-ев, служивший дирижером в одном из казенных театров, некоторое время усердно ухаживал за Евдокией Павловной, которая в свою очередь тоже обратила свое благосклонное внимание на него. Он был наружно невзрачен, лицо его было покрыто никогда неисчезавшими красными прыщами, однако это нисколько не мешало мечтательной Федоровой увлечься им достаточно серьезно. Молодые люди начали было заводить разговор о свадьбе, но Павел Степанович вовремя догадался об их намерениях и повел свою обычную атаку. Он начал систематично изводить П-ева. Тот не выдержал и сбежал, то есть прекратил свои ежедневные визиты к начальнику репертуара. В особенности же Федоров разодолжил его переложением арии Руслана из оперы Глинки «Руслан и Людмила». Вместо слов:

«О, поле, поле, кто тебя

Усеял мертвыми костями?»

Павел Степанович продекламировал, обращаясь к П-еву.

«О, Коля, Коля, кто тебя

Усеял красными прыщами?»

П-ев, конечно, сконфузился, а многочисленные свидетели этой шутки рассмеялись, что послужило причиной разочарования для искателя руки Евдокии Павловны.

Точно так же Федоров поступал и со всеми другими женихами.

Павел Степанович вообще был шутником. Попасться ему «на зубок» было не безопасно. Он весьма мило, но вместе с тем зло умел высмеять. Впрочем, все-таки его остроты и эпиграммы во многом уступали остротам и эпиграммам П. А. Каратыгина. Однако, для примера можно привести несколько его стихотворных шуток, которые не сочинялись им в кабинете, а писались экспромптом, во время разговора. Так, про одного из самых близких своих знакомых, Петра Ильича Ю-ча, он однажды сказал:

«У Петра Ильича

Страх супруга горяча.

У Ю-ча, Петра,

Дуют ветры из нутра»

Кроме жены и дочери, у Федорова проживали две родные его сестры. Одна из них, заведовавшая хозяйством, была вдова, ничего из себя не представлявшая, но зато другая, семидесятилетняя девица Марья Степановна, была прелюбопытной особой.

Несмотря на свой более чем почтенный возраст, она была наивна и мечтательна, как шестнадцатилетняя барышня. Постоянно конфузилась мужского общества и очень опасалась любезностей, исходивших из уст кавалеров, посещавших Павла Степановича. Очень хорошо чувствовала себя в кругу воспитанниц театрального училища, которые часто, а в особенности летом, бывали у Федорова. Марья Степановна охотно с ними гуляла по саду и беспрестанно повторяла: «мы, девицы»… Очень любила вспоминать читанный ею в молодости роман «Таинственный монах» и повесть «Бедную Лизу», содержание которой чуть ли не изо дня в день забавно пересказывала юным подругам. Лицом и фигурой она имела большое сходство с братом и так же, как он, постоянно шамкала губами. Была кособока и страдала постоянными флюсами, что вынуждало ее ходить с подвязанной щекой. Зубов почти не имела, но, не желая казаться беззубой, всегда начиняла свой рот белым воском, который очень искусно приклеивался к деснам. Волосами тоже не могла похвалиться, в силу чего голову прикрывала какой-то черной кружевной тряпкой. Впрочем, эта «наколка» не достигала цели: она всегда съезжала с назначенного ей места и торчала с боку. Костюм ее состоял неизменно из черного или темного платья. Павлом Степановичем отведено было ей помещение на антресолях, куда вела из темного коридора узкая деревянная лестница, с которой Марья Степановна не раз скатывалась, спеша вниз к обеду или к вечернему чаю с ужином. Если же она сама не пересчитывала затылком ступени лестницы, то эту операцию по заведенному обычаю производила ее любимая собачонка Жюлька. Кто-нибудь из них непременно должен был ежедневно перенести крушение, иначе один день не был бы похож на другой, и таким образом раз навсегда заведенный порядок выбился бы из колеи. Эта несчастная Жюлька обладала необыкновенною живучестью. Ее воздушных путешествий, кажется, ни одна бы собака не вынесла, а она себе жила да жила на утешение заботливой хозяйки, которая поступала с ней хоть и бесцеремонно, но зато вполне гигиенически законно. Обыкновенно, Марья Степановна выходила из своей комнаты на верхнюю ступень лестницы и, держа Жюльку в слабых руках, кликала горничную, всегда пребывавшую внизу:

— Девка! девка! Иди сюда скорее!

И когда последняя показывалась в коридоре с вопросом:

— Чего изволите?

Марья Степановна приказывала, выпуская из рук свою калеченную собачонку:

— Погуляй-ка с Жюлькой!

И несчастное животное с трех-аршинной вышины летело с визгом и со стоном на прогулку.

Прасковья Сергеевна, будучи полновластной хозяйкой в доме, весьма строго и нелюбезно обращалась с сестрами своего мужа. Она вымещала им старину и никогда не могла забыть их отношений к ней в первые годы замужества, когда ей пришлось пережить многие неприятности, исходящие непосредственно от них. В чем заключались эти памятные для Прасковьи Сергеевны неприятности, я не знаю, но помню, что когда козыри перешли в ее руки, она этим сестрицам давала чувствовать свое превосходство и начальство ощутительно. Они держались ею в черном теле и в ее присутствии трепетали от страха.

Однажды мне привелось быть случайным свидетелем расправы Прасковьи Сергеевны с Марьей Степановной. Это было на одном из вечеров. После танцев, продолжавшихся очень долго, вздумали освежить зало, для чего всех гостей пригласили убраться в другие комнаты. В зале же, при открытых форточках, остались только Марья Степановна и приживалка Елизавета Самойловна. Я было тоже пошел вслед за гостями, но вскоре вернулся и остановился у дверей любопытства ради. Мне захотелось взглянуть, что будут делать оставшиеся старухи, не убоявшиеся сквозного ветра.

Осмотревшись кругом, почтенные собеседницы о чем-то таинственно пошептывались, потом одновременно встали с дивана и осторожно подошли к одному из столов, на котором стоял огромный поднос с фруктами и конфетами, окинули его хищническим взглядом и затем разом сделали нападение, следствием которого было опустошение подноса. Вдруг, как из земли вырастает перед их изумленными лицами Прасковья Сергеевна.

— Что это вы тут делаете? — накинулась на них хозяйка. — Воровством занимаетесь? Очень мило!.. Да как же вы смеете дотрагиваться до того, что не для вас поставлено?!.. Извольте сию же минуту все положить обратно!.. Да, ну, ну, не стесняйтесь! Воровать, небось, не совестились, а краденое отдать стыдно?! Эх, вы!

Переконфуженные девицы молча принялись за выгрузку своих бездонных карманов и по окончании этого продолжительного занятия чуть не со слезами убрались, по приказанию Прасковьи Сергеевны, из залы.

Марья Степановна благоговела перед братом и кстати и не кстати говорила всем о своей к нему привязанности, для чего иногда даже вмешивалась в чужие разговоры. Как-то раз зашла речь о поэтах. Был поставлен вопрос: кто лучше — Лермонтов или Пушкин? Разумеется, мнения присутствующих дробились. Когда же спросили меня, который из них пользуется моею большею любовью, я отвечал:

— Пушкин.

— Что? Что? Что такое вы сказали? — переспросила Марья Степановна, сидевшая неподалеку от меня.

— Я сказал, Марья Степановна, что более всех поэтов люблю Пушкина.

— А я… братца!! — жалобным голосом произнесла она.

— Вы не совсем меня поняли. Разговор шел о поэтах… я и сказал, что люблю Пушкина.

— Ах, Боже мой, я очень хорошо все слышу и понимаю. Вы говорите, что любите Пушкина, а я вам говорю, что люблю братца… да… братца… Павла Степановича… он голубчик у нас… добрый… чудный братец…

Последние слова она проговорила, глотая слезы.

Случалось, что своею почтительностью она конфузила нежно любимого ею братца. Как-то раз к Федорову па дачу приехал весьма важный гость, редко у него бывавший, и вел какой-то серьезный разговор. Вдруг, из гостиной вылетает на балкон, где сидели собеседники, Марья Степановна и, прерывая речь гостя, говорит:

— Братец… братец… Павел Степанович!

— Что вам надо? — раздраженно спрашивает он.

— Позвольте мне взять у вас несколько капель прованского масла… мне очень нужно…

— Да вы с ума сошли, что ли? Какое масло? Разве оно у меня!?.. Подите прочь…

— Я знаю, что не у вас… но, все-таки, без вашего позволения не посмела взять из буфета! Ведь оно на ваши деньги покупается…

Марья Степановна имела обыкновение каждое утро совершать для моциона прогулку по зале Павла Степановича, где собирались просители, которые осматривали ее потешную фигуру не без изумления и смеха. Бывало, она ковыляет-ковыляет перед посетителями и вдруг около которого-нибудь из них остановится боком, усмехнется и неожиданно спросит:

— Вы, верно… к братцу?.. к Полиньке?

— Да-с… к его превосходительству…

— Небось, с просьбой?

— С просьбой.

И опять зашагает дальше. Потом опять подойдет к этому же просителю и жалобным голосом, сочувственно улыбаясь, скажет:

— Подождите… он скоро выйдет… теперь он бреется!..