LI
LI
В Тифлис на гастроли. — Отъезд из Петербурга с Н. И. Арди. — Харьков. — В. И. Виноградов. — Виноградов в домашней обстановке. — Анекдоты про него. — «Ловля мазуриков». — Отъезд. — Азовское море. — Морская болезнь. — Город Поти. — Отъезд в Тифлис.
В 1873 году режиссер Александринского театра A. А. Яблочкин пригласил меня и сослуживца моего, Василия Ивановича Виноградова, гастролировать в Тифлисский театр, который в летние месяцы находился под его режиссерским управлением. Мы охотно согласились на эту далекую и интересную прогулку и свое путешествие решили предпринять в раннем периоде лета, для того чтобы удобнее было ехать на пароходе. Дорогу водою мы выбрали исключительно ради удовольствия взглянуть на море и иметь о нем понятие. До того же ни я, ни Виноградов никогда на море не бывали и, конечно, не испытывали тех ощущений, о которых обыкновенно так много говорят и в которые неопытные люди не верят впредь до того, пока сами в море не побывают и, по русской поговорке, «усердно не помолятся Богу».
Тотчас же с наступлением теплой погоды я стал сбираться в отъезд. Мой путь лежал через Харьков, куда я должен был заехать за Виноградовым, отправившимся туда ранее меня, так как у него был там собственный дом, и ему нужно было сделать какие-то распоряжения. Быть моим попутчиком до Харькова вызвался Николай Иванович Арди, отправлявшийся на побывку куда-то в родные степи. Всегда веселый, симпатичный и приветливый, все время нашего путешествия до Украины он провел в беспрерывных шутках и так быстро умел ориентироваться в среде пестрого элемента пассажиров, наполнявших наш вагон, что к концу дороги со всеми перезнакомился и восстановил такую общность, как будто все присутствующие были давнишние приятели. Арди был душою общества и энергично поддерживал веселый характер разговора. Когда, подъезжая к Москве, наши новые знакомые стали прощаться, то один, по-видимому, купец, с добродушной улыбкой подошел к Арди и, ласково потрепав его по плечу, не без поползновения на любезность произнес:
— Молодец! Благодарю!
— За что? — удивился Николай Иванович.
— Ловко работаешь!
— То есть как это, «ловко работаю?»
— С большой пользой разговор ведешь.
— Я вас не понимаю.
— Лучше всякого заговорщика действуешь. Зуб-то у меня ужасти как ныл, когда я в вагон садился, а теперь в полное спокойствие пришел. Это ты его заговорил… вылечил лучше всякого зубного доктора!!
В Харькове я с ним расстался. Он отправился дальше, а я остановился в гостинице, где проживал Василий Иванович Виноградов, пребывавший там па правах петербургской знаменитости. Он пользовался в Харькове почетом, и это удовлетворяло его не особенно требовательное самолюбие. Василий Иванович чрезвычайно кичился своим положением в столице и на всю провинциальную интеллигенцию смотрел комически свысока, что, однако, ему охотно прощалось, благодаря тому, что все отлично знали его за талантливого самородка, не получившего ни малейшего образования, даже просто-таки вовсе не знавшего грамоты. Его голова не была отягощена никакими познаниями, на основании чего он позволял себе иногда большую простоту в обращении. Впрочем, во время своей службы на императорской сцене Виноградов начал значительно облагораживаться и приобретать лоск.
Василий Иванович был неглупый человек вообще и в особенности в практической жизни. Он знал счет деньгам и умел их беречь, что, однако, было весьма не легко для его жены, на попечении которой лежало все хозяйство и которая, в силу экономических соображений супруга, была самою большою рабочею силою в доме. И несмотря на это, он был, все-таки в обхождении с нею очень суров и даже деспотичен. Кроме неусыпного надзора за хозяйством, она обязана была ухаживать за ним, как за маленьким ребенком. Дома Виноградов не утруждал себя буквально ничем. Руки, бывало, не протянет, чтобы достать себе что либо со стола, — все ему подай. Он ленился даже размешать сахар в стакане с чаем, или закурить сигару, что также лежало на обязанности жены. Та с видимым отвращением обрезала и закуривала сигары, от дыма которых мухи на лету дохли, так они были ароматичны. Василий Иванович не имел обыкновения баловать себя дорогим «куреньем», и потому приобретал сигары за какую-то баснословно дешевую цену, чуть ли не по полтиннику за сотню.
Свою наружность он считал привлекательною, хотя это было сомнительно. Он обладал толстым, рябоватым лицом с приплюснутым носом и громадной массивной фигурой. Впрочем, он был очень симпатичен, и это искупало всю его некрасивость. В особенности же у него был приятен голос, подкупавший всякого своим редким тембром и мягкостью.
Оп любил выпивать и в хмельном виде был неукротим; самодурствовал тогда с особым удовольствием и не терпел никаких препятствий. Однажды мне привелось быть свидетелем его неукротимости, когда он был в градусах. Дело происходило в Харькове. Мы ехали с ним в коляске из гостей часу в третьем ночи. На одной из центральных улиц встречается нам группа музыкантов-жидов, возвращавшихся с какого-то бала. Василий Иванович приказывает кучеру остановиться.
— Эй, вы, нехристи! — крикнул оп музыкантам. — Сюда!
Те приблизились.
— Играйте!
— Ночью-то?
— А неужели мне интересно вас, дураков, днем слушать?! Вали сейчас!
— Да как же это можно, помилуйте: на улице, да ночью?..
— А вот так и можно: играйте, или я вас сокрушу.
— Что вы, что вы, господин честной!
— Приказываю играть и жарьте! Не расстраивайте меня, подлецы вы этакие!
— Нас заберут в полицию.
— Я заступлюсь, никто не тронет.
— Лучше потом…
— Чего? Потом? — рявкнул Виноградов и с угрожающим видом стал вылезать из коляски.
Жиды перетрусили и схватились за инструменты. Василий Иванович обвел их сокрушающим взглядом, стал в позу и начал дирижировать. Оркестр грянул какой-то марш. Моментально вся улица всполошилась. Многие обыватели в испуге пробудились от сна и бросились к окнам. Через несколько минут можно было увидеть их в дезабилье через открытые окна и ставни.
Насладившись жидовской музыкой, Виноградов спокойно уселся в коляску и мы поехали домой. По дороге, будучи еще под «Впечатлением» аккордов, Василий Иванович наивно сказал мне:
— Мне бы не актером надо быть, а музыкантом.
— Почему вы так думаете?
— Легко руками размахиваю. Каждому капельмейстеру насчет маханья-то могу нос утереть.
Про Виноградова существует много курьезных рассказов, из которых в памяти моей сохраняется, впрочем, очень немного.
Однажды при нем разговаривали о музыке. Кто-то рассказывал про какого-то молодого скрипача, подающего большие надежды.
— Я слышал, как он сыграл одну из самых труднейших пьес a livre ouvert, — закончил рассказчик с пафосом, — и, признаюсь, вынес такое впечатление, какого уже давно не испытывал от игры даже знаменитостей…
Василий Иванович, всегда любивший прихвастнуть своими мнимыми познаниями, ввязался в разговор и сказал:
— Я это самое тоже слышал.
— Что «это»?
— Да вот эту самую пьесу, о которой вы говорите…
— Какую?
— Ну, вот эту… как ее? Аливу увер…
У Виноградова была собака, из породы черных пуделей, и называлась она Отелка. Он ее очень любил и возил повсюду с собой, как бы ни была велика дорога. Во время его службы в Киеве, один из актеров, ставивший в свой бенефис полуоперную пьесу «Кетли» и игравший роль Сен-Вилля, просить Василия Ивановича уступить ему на один вечер Отелку, — Зачем? — спрашивает Виноградов.
— Для эффекта. Я выйду с ней на сцену, и это произведет фурор.
— Она у меня не очень дрессирована, так что я не доверяю ее артистическим способностям. Навряд выполнит она свою роль.
— Я с ней пройду ее партию, — заметил актер и попросил, чтобы собака ему была вручена тотчас же для того, чтобы она попривыкла к нему заблаговременно.
На репетиции Отелка вел себя превосходно. Смело выходил на сцену и цельности впечатления не нарушал ни одним лишним движением. Собачье подчинение бенефициант гордо приписывал своему уменью обращаться с животными и заранее предвкушал успех явления с собакой.
Наступил день спектакля. Подошла сцепа выхода бенефицианта с Отелкой. При появлении виновника торжества раздался гром аплодисментов. Отелка, не ожидавший такой торжественной встречи, попятился было назад, но вовремя был остановлен. Ярко освещенный зал так же угнетающе подействовал на него. Он начал пугливо озираться по сторонам и при пении бенефицианта взвыл на весь театр. Напрасно певец сдерживал анти-музыкальную собаку, — она еще пуще заливалась на высоких нотах и так развеселила публику, что гомерический смех не прекращался до тех пор, пока не опустили занавеса. Так, к полному огорчению несчастного бенефицианта, эффектная сцена, на которую он возлагал большие надежды, и пропала окончательно [56].
Теперь возвращаюсь к моему приезду в Харьков. Только что я вошел в гостиницу, как Виноградов с торжественным видом произнес:
— А вот и прекрасно, что нынче приехали. Таким зрелищем угощу, что пальчики оближете.
— Что же это за зрелище?
— Невиданное!
— Да, что такое?
— Сегодня ночью пойдем в городской сад и посмотрим, как полиция будет мошенников ловить.
— Помилуйте, какое же это зрелище?
— Восхитительное. Мы тоже поможем полиции…
— Что вы, что вы, Василий Иванович! — с ужасом воскликнул я. — Да нам там шею свернут.
— Эво! А руки-то нам на что даны?!
— Во всяком случае не для того, чтобы заниматься ловлей бродяг…
— Так, значит, отказываетесь?
— Отказываюсь.
— Жаль! Пропускаете случай полюбоваться на «замечательные типы».
Вечером, когда я пошел в свой номер спать, Виноградов отправился в городской сад на охоту за мошенниками.
Утром, встретясь с ним, я, разумеется, прежде всего поспешил осведомиться о результатах его ночных наблюдений.
— Очень хорошо, многих словили, только у меня что-то правый бок побаливает…
— Уж не вступали ли в борьбу с кем-нибудь?
— Вступать не вступал, но какой-то негодяй впотьмах чуть меня с ног не сшиб.
Через несколько дней мы собрались в дорогу и поехали в Таганрог, куда заранее были отправлены все наши вещи. Виноградов поехал всей семьей: с женой и воспитанницей своей, тогда очень маленькой девочкой [57].
По приезде в Таганрог, мы сели на пароход и поплыли в Керчь по Азовскому морю.
Нас изрядно покачало, и в Керчь мы приехали расслабленные, измученные, однако продолжительного отдыха себе не позволили и, пересев на пароход «Великий князь Михаил», отправились через Сухум в Поти.
Город Поти произвел на нас самое отвратительное впечатление. Начать с того, что мы не нашли там ни одного экипажа. Наш багаж тащили в гостиницу рабочие на руках, и сами мы после утомительной дороги должны были идти пешком. Поти — это гнездо знаменитой кавказской лихорадки. При страшной жаре там царит постоянная сырость, следствием которой является такая масса лягушек, что весь вечер и всю ночь город наполнен звуками их противного кваканья, удручающе действующего на нервы не только приезжих, но даже и коренных обывателей.
В гостинице нас встретили тоже не гостеприимно. Свободною оказалась одна только маленькая и грязная комната, в которой, конечно, и поместили Виноградова с его семейством, а я принужден был устроить себе ночлег в коридоре, на импровизированной постели, составленной из нескольких стульев. Избежать ночлега в Поти никак было нельзя, потому что поезд в Тифлис отправлялся только один раз в сутки, а именно в 4 часа утра.
Часов в 6–7 вечера, когда деловая жизнь города сменяется отдыхом и когда по городу начинаются «прогулки», служившие тогда единственным развлечением для жителей, Виноградов оделся в свой истасканный серый халат, ноги обул в туфли и отправился «сделать променаж» по бульвару, предварительно убедив меня составить ему компанию.
— В халате-то? — изумился я.
— Ничего не значит. — серьезно ответил Василий Иванович. — Это город иностранный, и меня примут за своего.
— Но ведь вы здесь еще никого не видели в таком эксцентричном костюме?
— Это все равно. Если и не носят здесь халатов, то подумают, что у нас в Петербурге так одеваются.
— Но неужели вы думаете, что здешние жители так наивны?
— Эво! Конечно, здесь ведь глушь.
Мы вышли на городской бульвар. Там было очень много народа. Все нас не без удивления рассматривали, и до слуха моего донеслось одно из характерных замечаний:
— Должно быть, этот господин сумасшедшего отца водит!
В ту же ночь мы выбрались из Поти. Тогда только что строившаяся еще Поти-Тифлисская железная дорога не имела ни вокзала, ни станции, вместо которой стояли убогие шалаши. И прежде, чем добраться до полотна дороги, нам пришлось переправляться на пароме, при крайне неудобных условиях. Не легче было и на самой железной дороге, где нам несколько раз приходилось перебираться из вагона в вагон, благодаря тому, что не вся линия была пригодна для прихода одного поезда. В силу каких-то сомнений нас заставляли пересаживаться.