IX

IX

Лото в доме Федорова. — Шутки И прибаутки.

Павел Степанович никогда не играл в карты, ни до поступления на театральную службу, ни после. Он даже не терпел, когда другие затевали игру в его доме. Прасковья же Сергеева наоборот была страстною любительницею ералаша и виста. Однако, не желая доставлять супругу неудовольствие, она никогда не позволяла себе играть при нем. Обыкновенно карточная партия составлялась ею в его отсутствие, то есть во время его трехчасового пребывания в театре. С приближением же времени его возвращения игра оканчивалась, и стол убирался. Он вообще не знал и не любил никаких игр, только в последние годы жизни вдруг пристрастился к лото. Совершенно случайно у кого-то из знакомых он увидел эту игру, соблазнился ее незамысловатостью, присел к игравшим скоротать время визита, и так она ему понравилась, что он чуть ли не в тот же день купил себе лото, за которым стал проводить подряд все вечера до поздней ночи. К этой игре он приохотил и всех своих знакомых. Сплошь и рядом у него начали составляться партии человек в пятнадцать-двадцать. Конечно, материальный интерес игры был на последнем плане, ставки были самые ничтожные, но самый процесс розыгрыша сделался страстью Павла Степановича. За лото он мог просиживать целые ночи напролет.

Бывало, не смотря па поздний час и заметную утомленность гостей, игравших в скучное и однообразное лото исключительно только из желания доставить удовольствие хозяину, Федоров затягивал игру чуть ли не до утра. По окончании каждого круга, то есть, когда каждый из играющих поочередно проговорит №№, Павел Степанович обращался ко всем с умильной просьбой:

— Господа, сыграемте еще кружочек! Завтра можно встать попозже!

Любезные гости, конечно, соглашались и вновь усаживались за стол.

Однажды, после такого заявления Федорова, один из старейших его знакомых, часто принимавший участие в игре, некто Баглай, нагнулся ко мне и, утирая фуляром потное лицо, грустно произнес:

— Еще кружочек! Да он просто с ума сошел! Ведь это, знаете, по-нашему называется избиением христиан на Балканском полуострове!

Выкликая нумера, Павел Степанович всегда самодовольно шутил и многие цифры переиначивал в созвучные слова или рифмовал их.

Все эти прибаутки играющие должны были знать, иначе они рисковали проигрышем, так как самых цифр он не называл. Кроме того, все технические термины лото он произносил нежно: «амбочка, терночка, кварточка» и т. д.

Из желания угодить Павлу Степановичу, в лото игрывали у него весьма солидные и серьезные люди. Федоров это особенно ценил и питал приязнь ко всем, выказывавшим симпатии этой в сущности монотонной и снотворной игре.

Марья Степановна, слывшая за бессребреницу и никогда не имевшая ни одной копейки в кармане, в выигрыше или проигрыше не участвовала, однако, всегда требовала себе карты, на которых внимательно отмечала выходившие нумера. Часто, не дослышав объявленной цифры, она останавливала выкликавшего вопросом:

— Какой-с?.. какой вы сказали нумер? я не слыхала…

— Да не все ли вам равно, Марья Степановна… ведь вы на деньги не играете… вы только задерживаете игру…

— Ну, а все ж таки я хочу свое счастье проверить… А что касается денег, так я должна вам заметить, что мне ничьих денег не надо… Я играю для удовольствия; мне очень нравится эта веселая игра.

У Федорова был камердинер Тихон, отличавшийся несокрушимою грубостью и деспотичностью не только с просителями, но даже со всеми домашними Павла Степановича, не исключая и самого барина, с которым, разговаривая крайне резко, придерживался фамильярного обращения. Федоров почему-то на это не претендовал и почти никогда не делал ему никаких замечаний. Когда он впервые в своей жизни предпринял поездку за границу с больной своей дочерью, то вздумал взять с собою и Тихона. Как ни отговаривали Павла Степановича от этого, логично доказывая бесполезность русского лакея в чужих краях, он не хотел слушать никаких резонов и повез Тихона в первом классе, в отдельном купе, вместе с собой.

— Зачем эти напрасные расходы? — говорили Федорову провожавшие его друзья и знакомые: — для лакея это излишняя роскошь. Он превосходно доедет в вагоне третьего класса.

— Он такой же человек, как и я, — ответил сердобольный барин. — В первом классе ему будет покойнее, да и я не буду тревожиться о нем… Он ведь у меня привык к хорошей жизни, обидеться может…

Этот Тихон был груб со всеми вообще, но с Марьей Степановной в особенности. Он не питал к ней ни малейшего уважения. Вечно ворчал на нее и на все ее вопросы отвечал к презрением.

— Что это за барыня! — говорил он, — одно навождение, и ничего больше. Никакой аккуратности не имеет ни в уме, ни в обхождении, ни в понимании. Только по слабоумию и существует.

— Как по слабоумию?

— А так значит, что до праведной кончины додуматься не может.

Как-то летом, когда Федоров жил на Каменном острове, захожу я к нему в послеобеденный час. На даче царила тишина. Сам он, очевидно, почивал, а Прасковья Сергеевна с дочерью были на прогулке. С балкона я хотел пройти в людскую узнать, куда пошла барыня, но, войдя в столовую, был крайне поражен, увидев Марью Степановну, сидевшую на полу, подле стула, и имевшую несчастный, потерянный вид.

— Что это с вами? — поспешно спрашиваю ее. — Вам не хорошо? Не испугались ли чего-нибудь?

— Нет, мне хорошо, — простонала она в ответ, — только вот не встать никак.

— Но как вы очутились на полу?

— Да вот… хотела сесть, но… нечаянно упала… Мимо стула промахнулась… Никого здесь не было, я и сижу…

— Позвольте вам помочь… давайте руку, я вас приподниму…

— Ах, пожалуйста…

Однако, мои усилия оказались недостаточными. Как я ни старался приподнять эту тяжеловесную особу, но ничего не мог поделать.

— Позвольте призвать на помощь Тихона, мне одному с вами не справиться, — проговорил я, направляясь в переднюю.

Тот с строгой и недовольной физиономией неторопливо направился в столовую. Подойдя к Марье Степановне, он счел своею непременно обязанностью полу-укоризненно, полу-презрительно покачать головой и прочесть нотацию:

— Эх вы! Горе нашего дома! И сесть-то порядком не сумеете, так и норовите шлепнуться. Сидели бы лучше в своей комнате, а не ползали бы зря по всей квартире! Некому ведь с вами возиться, напрасно рабочие руки отнимаете.

— Ах, ты бессовестный, — заметила Марья Степановна, — да ты век сложа ручки сидишь.

— Ну, уж как бы там ни было, то есть, сложа ручки али не сложа, но только все ж таки больше вашего себя утруждаю… Ну, упирайтесь!

Склонился Тихон к несчастной старухе, энергично схватил ее в охапку и потащил в соседнюю комнату, не переставая ворчать. На лице Марьи Степановны изобразился ужас, кричать она не посмела, но ее «оханья» и «аханья» красноречиво свидетельствовали о переживаемых ею страданиях.

Вот образчик лакейского обращения с членами семейства в доме Федорова.