LXXVII

LXXVII

Нам пришлось провести целый месяц в Гамбурге. Это пребывание завершилось тем, что кончились мои финансы. От тысячи гиней, что я взял из Лондона, осталось едва пятьдесят. Эти огромные затраты не вызвали у меня однако никакого сожаления, и я никогда в этом не раскаивался; радости, которые я испытал в моем путешествии, были столь велики, что все золото мира не могло бы их оплатить. В действительности, они смешивались с некоторыми разочарованиями, но эти разочарования можно было рассматривать как тучки на картине.

Вскрытие ото льда произошло в последних числах февраля и позволило нам сесть на корабль, направляясь в Дувр, куда я попросил Тейлора направить нам наши паспорта. По нашем прибытии я направился в Иностранное бюро за ними. Я нашел их там все, за исключением моего. Зная, что я нахожусь в состоянии примирения с Банти и Федеричи, я, тем не менее, ни минуты не сомневался в том, что это упущение явилось результатом согласования между ними и будет прелюдией к новым неприятностям. Я находился в затруднении; счастливый случай явился мне на помощь. Со мной был, как известно, сын Банти, в возрасте одиннадцати лет. Предусмотрительно был выдан отдельный паспорт на его имя и, поскольку это имя было плохо написано, директор, с которым я был лично знаком, счел возможным его прочесть как Понти; подумав, что для ребенка такого возраста паспорт не нужен, он счел возможным дать его мне и позволил ехать. По правде говоря, я склонен отнести эту легкость любезности с его стороны; я благодарен ему за это. В Лондоне я был встречен Тейлором с холодным лицом и приветствием, еще более холодным, и прошло три дня без того, чтобы он поговорил со мной. Было легко понять, что он недоволен, но откуда шло это дурное расположение? Я не мог себе объяснить, отчего оно возникло. Во время моего путешествия моя корреспонденция держала его в курсе всех моих операций. Я терялся в догадках. Лишь много позже я узнал причину. Федеричи и Банти имели низость внушить ему, что, принеся в жертву его интересы, я ангажировал Аллегранти, которая была слишком в возрасте, и Дамиани, тенора более чем посредственного, заключив с ними отдельные частные соглашения, к своей собственной выгоде. Наконец, в один из дней, он вызвал меня, чтобы расспросить и увидеть, нет ли в моих ответах противоречий; он не нашел ничего, к чему можно придраться.

После «олл райт», «тре бьен» последовало «бат»[28]: «Но подведем общий итог вашего предприятия». Доверие, которое он мне оказывал в течение трех лет, как в своих частных делах, так и в делах театра, заставило меня пренебречь тысячей обычных предосторожностей, которые принимают в подобных обстоятельствах. Я был, тем не менее, достаточно удачлив, чтобы сохранить все мои заметки и оправдательные документы, как по доходам, так и по расходам, и убедить его, что я сберег, действуя по его указаниям, более семи-восьми тысяч фунтов стерлингов ассигнациями, которые были ему полностью возвращены, за вычетом расходов, которые не превысили двадцати процентов, в то время как те, кто занимался его делами до меня, эти Федеричи, Каллерини и прочие, заставили его понести расходы в тридцать процентов и более, и что в конечном итоге он остался моим должником на две с половиной сотни фунтов.

Не чувствуя себя достаточно сильным в области цифр, чтобы проверить самому мои расчеты, он поручил сделать им ревизию своему адвокату, и тот, несмотря на все предубеждение, которое ему внушили, нашел их столь ясными и справедливыми, что не смог удержаться сказать ему в моем присутствии, что если бы все его агенты были таковы, как я, его дела шли бы гораздо лучше. Тогда Тейлор, взяв перо, подписал мне чек на упомянутую сумму своему банкиру, у которого, на счастье, еще были для этого средства.

Начиная с этого момента Тейлор не говорил более со мной о театральных делах, я не знал, как объяснить это молчание, когда 10 марта, между шестью и семью часами утра, дверь моей комнаты отворилась; я был в постели принимая поздравления моей жены по случаю моего дня рождения; вошел мужчина и приказал мне следовать за ним; я достал пистолет, который был у меня под рукой, и повелительным жестом сделал знак ему выйти. Видя мою решимость, он направился к двери, говоря, что он судебный исполнитель и у него есть расписка на три сотни фунтов, которые я принял от Тейлора и должен ему их выплатить. У меня далеко не было этой суммы и, не имя, что ответить, я последовал за ним и, в первый раз в жизни оказался заключен в тюрьму.

Я написал Тейлору, который оставил мое письмо без ответа; мне пришлось провести ночь у этого судебного исполнителя, в комнате, заделанной железными решетками, и в компании других личностей, возможно, оказавшихся в том же положении, что и я. На следующее утро я нашел двух поручителей и вернул себе свободу. Я не сделал и четырех шагов по улице, как второй исполнитель предъявил мне другую расписку, под которую я дал также поручительство. Придя к себе, я нашел там третьего, который меня ожидал, с векселем в руке. Менее чем в двадцать четыре часа я имел унижение оказаться трижды арестованным по причине и вместо этого почтенного джентльмена, который, в качестве члена парламента пользовался привилегией не платить своих долгов и заставлять своих друзей их оплачивать. Более чем всегда мне вспомнились советы Казановы и я проклял свою неосторожность. Но это была еще только прелюдия. Достаточно сказать, что за три месяца я был арестован более тридцати раз, каждый раз по опротестованным распискам. Я кончил тем, что выходил только по воскресеньям и праздничным дням, чтобы избежать скандалов. Такой образ жизни был невыносим, я мог обращаться только к Тейлору, для которого мольбы и просьбы были бесполезны. Потратив мой последний обол, чтобы оплатить расходы по этим процессам, бесконечно возобновляемым, и передав все, вплоть до мебели, кредиторам этого человека, я вынужден был объявить банкротство.

Я являю собой, полагаю, первый пример человека, который оказался в таком положении, не сделав лично на свой счет никаких долгов. Я оказался, таким образом, под прикрытием от арестов, но что мне оставалось для жизни и что со мной будет? В действительности, у меня в собственности была еще моя типография, которая, теоретически говоря, находилась под прикрытием имени Тейлора и не могла быть захвачена его кредиторами, но ключи от нее находились в руках ростовщика, который авансировал ему деньги, и только после длительных переговоров и обязав меня выплачивать ему гинею в неделю, я смог получить в обладание эти ключи. Мои единственные ресурсы заключались в моих гонорарах и продаже моих творений. Первые были заложены другому кредитору Тейлора, а в театре представляли только старые оперы, бенефисы от которых были отданы Федеричи, который назначен был директором.

Эти самые Федеричи и Галлерини терпели те же неприятности, что и я, и по тем же причинам. Они имели наглость явиться вымаливать моего участия, и я – глупость – им его предоставить. Именно поэтому, впадая в свою обычную ошибку, я отвечал всегда добром на зло. Я понял, но слишком поздно, что добро, оказанное злым людям, является для них не более чем поощрением делать еще большее зло. При моем посредничестве они вернули себе снова свободу, и какова была моя компенсация? Федеричи, обведя Тейлора, получил от него новый контракт с привилегией продажи либретто как компенсацию ущерба, который он претерпел. Что до Галлерини, который уже неоднократно меня обворовывал, и которого я все время прощал, он представил позднее фальшивое свидетельство против меня, в пользу мошенника, своего родственника, который выманил у меня множество гиней.

Что до Тейлора, он оставался три недели, не подавая мне признаков жизни. Я написал ему два письма, которые он бросил в огонь, не вскрывая. Я исчерпал все средства, чтобы вернуть его в добрые чувства, я отослал ему напечатанное донесение о произошедших фактах и, хотя я постарался писать ему со всей возможной умеренностью, это послание привело, тем не менее, его в такую ярость, что он решил отомстить. Затаившись, однако, чтобы лучше достичь своих целей, он направил мне посредника, который, наполовину угрозами, наполовину обещаниями, должен был извлечь из моих рук все экземпляры моего мемуара, честью поклявшись сжечь оригинал, завладел моими книгами и отсчитал мне, в качестве аванса, пятьдесят гиней, сумму, составлявшую едва десятую часть того, что я потратил только на расходы.

Урегулировав этот вопрос, Тейлор незамедлительно снял маску; он направил ко мне своего адвоката, сообщив, что не нуждается более в моих услугах, и даже лучше – постаравшись заставить меня через Иностранное бюро покинуть Лондон. Не имея за собой никаких проступков, и, более того, понимая, что моя персона не может быть подозрительна правительству, я имел смелость обратиться в бюро полиции, где, без больших трудностей, постарались аннулировать приказ, слишком легко выданный мелким служащим по наущению моего преследователя.