XLIX

XLIX

Шесть месяцем протекло с момента моей беседы с императором. Мне казалось, что прошло достаточно времени, чтобы выяснить все относительно меня и рассеять все предубеждения. Я решил про себя обратиться к его памяти при посредничестве г-на С…, рассчитывая на его благосклонность. Я получил от него ответ, что у него еще не было времени, и что Его Величество слишком занят. Я удвоил хлопоты. Я написал послу Венеции, который почтил меня своей благосклонностью. Все ответы, что я получал, были уклончивые и нерешительные, все письма содержали фразу: «Будьте уверены, что император соблаговолит вам ответить, но час еще не пришел», или другую подобную, которые должны были лишь поддержать во мне ложные надежды. Кто этому поверит? Лишь совет Касти вырвал меня из моей летаргии и раскрыл глаза.

За два месяца до того Касти проехал Триест, возвращаясь в Вену. Я имел удовольствие побеседовать с этим действительно замечательным человеком, несмотря на его эгоизм и его причуды. Мое восхищение его гением заставило меня забыть прошлое; полагая, что моя неблагоприятная судьба должна изгладить из его души всякую злобу, я открыл ему мое сердце с наилучшими намерениями.

– Попытайтесь создать себе положение, то ли в России, то ли во Франции или в Англии, – сказал мне этот знающий и глубоко политичный человек.

– Но император пообещал мне призвать меня к себе.

– Он ничего этого не сделает.

– Его секретарь написал мне ждать.

– Его секретарь вас обманывает.

– Но моя честь! Мои враги!

– Ваш успех во Франции или в другой стране ответит вашим врагам, и ваши новые почести, которых вы удостоитесь, быстро заставят вас забыть те, что вы потеряли.

Мне было легко догадаться о мотивах, что продиктовали ему его совет. Мне не нужно было его искать; он сам тут же дал мне объяснение.

– Вы знаете, – добавил он, – что я был поэтом Леопольда, когда он еще был эрцгерцогом Тосканским. Встретив его в Италии, я осмелился сказать ему, что его восшествие на имперский трон дало мне основательную надежду подняться, в свою очередь, на что он ответил, что мое предположение верно. Вы его видели, у меня были хорошие основания надеяться, а между тем, ничего еще не сделано.

В то же время он дал мне прочесть четыре оперы, что он посвятил императору.

Это доверие Касти, которое пришло мне на память в этот момент, положило конец всем моим колебаниям. Я убедился, что он не старается снова увидеть меня в Вене. Мое положение изменилось: я собирался жениться, я должен был как никогда озаботиться моим будущим. Я больше ни о чем не хотел слышать; императорские задержки были очень дурным предзнаменованием, мои последние иллюзии исчезали день ото дня. По зрелом размышлении, я решился последовать совету Касти. Первой стороной, куда устремились мои взоры, был Париж. Я сохранил письмо, которое Иосиф II дал мне для своей сестры королевы Франции. Я счел его достаточным для того, чтобы заиметь положение, соответствующее моим талантам. Я написал Касти, чтобы попросить его сказать Его Величеству, что обстоятельства изменились, и что не смея более полагаться на его протекцию, я ограничиваюсь тем, что рассчитываю на его щедрость в отношении денежного возмещения, чтобы мне покинуть Триест и переместиться в Париж, где намереваюсь обосноваться. Касти поговорил с графом Саура, тот – с императором, но – все то же молчание. Наконец, потеря всякой надежды заставила меня взяться за перо, и я написал прямо Леопольду:

«Выражение моего отчаяния давно уже должно было припасть к подножию трона. Я не смею льстить себя надеждой, что Ваше Величество это тронет, никто меня в этом не обнадежил. В невозможности более выносить неуверенность в моей судьбе, я беру на себя смелость обратиться к моему Государю и молить его о каком-то решении, которое определит мою судьбу».

Я ожидал три недели ответа, который не получил ни от императора, ни от его министров; после этого я, посоветовавшись с графом Брижидо, принял решение самому отправиться в Вену; но, в отсутствие средств, необходимых для того, чтобы предпринять это путешествие, я прибег к епископу, человеку, весьма уважаемому в Триесте. Я знал, что он с большим неудовольствием наблюдает за моим пребыванием в этом городе; враг Иосифа II, который меня любил и протежировал мне, если моя персона и была ему безразлична, он был заявленным противником моих доктрин и охотно отправил бы меня ко всем чертям; мне казалось даже, что я поступлю в соответствии с его желаниями, предоставив ему возможность избавиться от меня. Он благосклонно меня выслушал, он, казалось, был тронут моим поступком; но, едва я произнес слова о немилости ко мне императора, как вся его благожелательность исчезла, он ограничился лишь тем, что ответил мне, что не забывает меня в своих молитвах.

Выйдя от епископа, я обдумывал, не обратиться ли к губернатору и получить там решительный отказ; я не колебался. Я решился на это. Этот последний не пользовался, как епископ, репутацией святого, он выслушал меня, не выказывая большого волнения, затем, одобрив мое решение и не ожидая более подробных объяснений, он вручил мне двадцать пять цехинов, сопроводив этот дар следующими любезными словами:

– Этих двадцати пяти цехинов, надеюсь, будет достаточно для ваших дорожных расходов; будьте уверены, что я предлагаю их вам от чистого сердца. Когда вы рассчитываете поехать?

– Завтра.

– Хорошо, зайдите меня повидать, я передам вам письмо для Его Величества.

Перед тем, как сесть в коляску, я зашел за этим письмом. Он подумал и решил, что будет более осмотрительно и благоразумно написать письмо и подождать решения, прежде чем что-либо предпринять. Он написал и отправил свое письмо передо мной. Прошло еще десять дней, затем, по его совету, я отправился в путь. У ворот столицы я узнал о смерти Леопольда II, случившейся этим же утром; он правил два года. Эта новость меня поразила, но, справившись с собой, я повторил, вместе с Касти, в его «Короле Теодоре»:

– Какова бы ни была судьба, что мы предвидим для себя, она не может быть хуже.

Я подумал, что если я имел право на справедливое отношение со стороны отца, а сын был бы ко мне лучше расположен, у меня было бы больше шансов обрести милость. Впрочем, «другой король, другие и советники». Я въехал в Вену с благоприятным предчувствием. Моей первой мыслью было разыскать Касти, который, по-моему, казался удивлен, но, однако, пообещал мне поддержку. По правде говоря, не было вещи, на которую он не пошел бы в определенных обстоятельствах и при побудительных причинах, которые заставили бы его действовать, – я говорю это сейчас, после его смерти, – но я могу только воздать ему хвалы и сохраняю к нему чувство глубокой благодарности. Если он был моим антагонистом в силу авторской ревности, я нашел его в данных обстоятельствах обязательным и готовым услужить; он взялся представить меня графу Саур, своему близкому другу, от которого пообещал мне благосклонность и участие, и который, в своем качестве директора полиции, был человеком всемогущим. Видя меня в нерешительности, он взялся меня сопровождать, и я согласился. Он расхвалил меня графу и настолько в этом преуспел, что граф пообещал мне личную аудиенцию нового монарха, добавив, что если не удастся ее получить, он сам готов обеспечить мне все, чего бы я ни пожелал. Он выполнил обещанное. Император Франц, который не мог, из-за слишком недавней смерти своего отца, давать какие-либо аудиенции, направил мне, через посредничество самого графа, сотню соверенов, разрешение поселиться в Вене, если я захочу в ней остаться, а также распространить в публичных газетах королевства сообщение о моей полной реабилитации.

Я оставался три недели в Вене; более сотни итальянцев приходили осаждать мою дверь, которая для них была закрыта, тем более, что на их лживых лицах читалось разочарование от поворота ко мне моей фортуны, и я не желал удовлетворять их любопытство относительно причины этого. Новый директор театра Берталли очень интересовался, – я об этом знал, – точно ли я решил остаться в Вене или я здесь лишь проездом. Я знал его произведения – их у него было множество. Склонный к писательству, он был привержен к сценическим эффектам; но, к своему несчастью, он не рожден был поэтом и, в частности, не владел в достаточной мере глубинами итальянского языка; его пьесы более смотрелись на сцене, чем пригодны были для чтения.

Я задумал нанести ему визит; я дал объявить о себе как о незнакомце. Он был в своем кабинете, наедине с одним актером. Когда я приоткрыл дверь и заглянул внутрь, он спросил меня, кто я такой. Мое имя поразило его как удар молнии. Он осведомился с некоторой заминкой, чем может быть мне полезен. Я ответил, что имею что-то ему сообщить. Это собеседование происходило на пороге двери… Ему пришлось меня принять. Он предложил мне стул в глубине комнаты. Не обращая на это внимания, я сел около бюро, за которым он, по-видимому, работал; он также сел и с рассеянным видом стал приводить в порядок различные нотные листы и брошюры, раскиданные по столу. Я разглядел некоторые из них: я отметил французскую комедию, словарь и грамматику Кортичелли. Я понял его нежелание допустить меня к себе; он снова повторил свой вопрос, но, не имея никакого правдоподобного предлога продолжить этот визит, я сказал, что «явившись таким образом, я не имел иного желания, кроме как познакомиться с достойным человеком и попросить его вернуть мне экземпляр моих работ, который при своем отъезде из Вены я забыл забрать». С великим облегчением, приняв важный вид, он ответил мне, что «ничего не сделал с моими книгами и что они переданы консьержу театра в ведение Интендантства». Задержавшись еще на десять минут и поняв, что в любом случае этот человек никак ни с чем не связан, я оставил его и направился к консьержу, от которого узнал, что девять из моих либретто были проданы; что весь год мои оперы игрались с неизменным успехом, и, наконец, если пьеса не нравилась публике, что происходило часто, обращались к моим, и в частности тем, что положены на музыку Моцартом, Мартини и Сальери. О, мои венские враги, если вы еще не все мертвы, возразите мне!

Я вернулся к Касти и дал ему отчет об этой беседе, сообщив о книгах, которые отметил, о манере, с которой принял меня Берталли, и особенно об ответе, который он мне дал. Касти ответил мне только: «Берталли всего лишь дурак. Он занят тем, что сочиняет оперу для Чимарозы; но он совершенно недостоин такой чести. Я напишу вам о том, что с дальше будет». Я расстался с Касти, как расстаются с другом, и, попрощавшись с семьями, с которыми находился в Вене в дружеских отношениях, вернулся в Триест, решив направиться в Париж.