LXXII

LXXII

Я оставался в гостинице до семи часов, потом отправился в театр. Я настолько поглощен был моей печалью и моими черными предчувствиями, что весь вечер оставался чужд тому, что проходило у меня перед глазами. К последней сцене голос, который не показался мне незнакомым, раздался из соседней ложи и назвал мое имя. Я поворачиваюсь и, к моему большому изумлению, узнаю одного из моих многолетних друзей, аббата Артузи, превосходного человека, одного из добрых поэтов и, помимо этого, одного из добрых граждан; он только пришел, заметил меня и поспешил сжать меня в объятиях. По выходе из театра он проводил меня ко мне. Подходя, мы увидели у дверей карауливших нас двух людей; один из них испарился, но недостаточно быстро, чтобы я не успел узнать Дориа. Второй подошел и спросил, не синьор ли я да Понте. По моем ответе он сказал, что у него есть о чем со мной поговорить. Не говоря ни слова, я поднимаюсь в свою комнату, куда он следует за мной, также как и аббат. Достав из кармана бумагу, он зачитывает мне ее содержание:

«По приказу Его императорского и королевского величества Лоренцо Да Понте должен покинуть Венецию в двадцать четыре часа».

В свою очередь, я спрашиваю у него, дозволено ли мне узнать, в качестве кого он вручает мне этот приказ.

«Я агент Его императорского и королевского величества, служащий министерства полиции, и, если нужно, я предъявлю вам свои полномочия».

Я собираюсь возразить, но взгляд аббата, который его знает, меня удерживает. Я отвечаю, что он может идти, и что я прошу его заверить Его имперское и королевское величество, также как и Его высочество монсеньора министра полиции, что рассвет уже не застанет меня в Венеции. Когда он нас покинул, я разразился таким взрывом смеха, что пришел хозяин сообщить нам тихим голосом, что синьор Габриеле находится в соседней комнате, вместе с агентом Его императорского и королевского величества, и что этот взрыв смеха может быть дурно истолкован. Я поблагодарил его, попросив принести нам ужин, затем мы стали спокойно болтать с аббатом.

Окончив ужин, мы спустились на улицу, где, когда мы остались одни, он рассказал мне множество фактов, лишь увеличивших мое желание уехать. Я не хотел, однако, уезжать, не доставив себе сладкого удовольствия небольшой мести.

Жена капитана Вильяма, бравого английского моряка, любимца императора, который назначил его командующим флотилией, была близкой подругой моей жены, и он сам свидетельствовал нам свою симпатию. Он отсутствовал в Венеции, но его ожидали там со дня на день. Я написал ему следующую записку, которую поручил аббату ему передать:

«Дорогой господин командующий!

Я нахожусь в Италии, в сопровождении моей Нэнси, с желанием обнять моего отца, и в Венеции, чтобы выполнить миссию, возложенную на меня директором Лондонского театра. Я могу остаться лишь на два дня в этом городе, где встретил нескольких друзей Я рассчитывал пробыть подольше, в надежде вас здесь встретить, но в данный момент, в полночь, агент принес приказ Его императорского и королевского величества, который предписывает мне покинуть Венецию в двадцать четыре часа. Если, по вашем возвращении, вы захотите узнать побольше об этом деле, мы, моя жена и я, будем вам как нельзя более благодарны за этот знак интереса и преданности.

Остаюсь, и т. д.»

Назавтра, до рассвета, я был уже далеко от Венеции. Я нанял гондолу, чтобы переправиться в Фузине; оттуда подался в Падую: говорили о начавшейся напряженности между французами и австрийцами. Два лагеря разделялись Вероной. Опасаясь трудностей в продолжении моей дороги, если я продолжу дорогу по эту сторону, я отказался возвращаться в Ченеду и ограничился тем, что написал жене, чтобы безотлагательно приехала встретить меня в Падуе, откуда мы направимся в Болонью, что она и проделала. Ничто нас там более не удерживало и мы сели в коляску. Едва мы проехали несколько шагов по дороге, как со всех сторон раздались крики «Стой!». Кучер остановился и в двери возник австрийский офицер в сопровождении двух солдат, вознамерившийся проверить наши паспорта. Я вручаю их ему; он их берет, скомандовав кучеру следовать за ним, затем, остановившись в дверях полицейского бюро, приглашает нас войти.

Я был достаточно известен в стране, чтобы не возникло подозрений относительно моей персоны; не так обстояло дело с моей женой, которая с первого взгляда распознавалась как иностранка и могла быть принята за французскую шпионку. Ее допросили на этом языке, а также по-итальянски. На каждый допрос она отвечала на том же языке, что вызвало со стороны допрашивающего ироническое замечание:

– Вы очень учены, мадам, – сказал он ей, – вы превосходно говорите на двух языках!

– Благодарю вас за комплимент, – возразила она, – но я говорю хорошо и на других, включая и мой собственный.

– Из какой же вы страны?

– Я англичанка; я говорю по-французски, потому что жила некоторое время во Франции, по-немецки, потому что мой отец и моя семья живут в Триесте, по-голландски, потому что жила несколько месяцев в Голландии, и по-итальянски, потому что меня обучил этому мой муж.

Допрос собирались продолжить, когда вошел генерал Клебек, с которым я был знаком по Вене; он крепко пожал мне руку и спросил, что я делаю в этом бюро. В немногих словах я я ввел его в курс дела; этот достойный генерал отдал приказ позволить нам ехать и добавил несколько благоприятных слов в мой паспорт.

Я направился в Болонью, город, где все директора театров Европы ангажируют нужных артистов. Проезжая Феррару, я не забыл старого друга и покровителя Джорджио Пизани, который избрал этот город своей резиденцией. Я остался на несколько дней у него, чтобы вновь насладиться его дружбой; он получил высшее удовольствие, снова меня увидев. Но увы! Насколько я нашел его изменившимся! Его несчастья, его долгое заключение, все беды, что его отягощали, его и его семью, сделали из этого мудрого и выдающегося гражданина Венеции яростного революционера. Он ввел меня в отношения с французскими властями и основными обывателями города и, то ли по его рекомендациям, то ли благодаря моим собственным трудам, которые, почти одни, заполняли их театр, все превозносили меня с особым почтением.

Пизани хотел удержать меня в Ферраре, он говорил, что ему будет легко добиться, чтобы мне присвоили звание Поэта новой Цизальпинской республики, но мое положение сложилось в Англии, и я к тому же испытывал слабое доверие к стабильности этого правительства и еще меньшее – к суждениям Пизани, которые казались мне ошибочными. Я наблюдал однажды его выступление перед толпой, в такой манере, что это лишило меня желания повторить опыт в том же жанре. Какое различие между ним и Хуго Фосколо, молодым человеком, подававшим большие надежды, которого я слышал позднее в Болонье, говорившим на публике с редкостным красноречием. Его огненное слово, полное правды и энергии, его образный стиль, изысканные выражения, выразительные образы электризовали аудиторию. Я имел счастье беседовать с ним, предсказывая ему положение, которое он должен занять в ряду литераторов своей страны и своего века. Надо было бы сохранить воспоминание о последнем визите, который он мне нанес в Ферраре. Что до меня, я никогда не забуду того удовольствия, которое мне довелось испытать от его несравненных «Писем Якопо Ортиса» и еще более – от его «Гробниц» и других его поэтических творений, с которыми я имел честь познакомить и восхитить ими лучшие умы этого просвещенного города.