LXVIII

LXVIII

Задолго до моего отъезда из этого города была там одна замужняя женщина, у которой я квартировался и которой брат был женат на дочери флорентийца, молодой приятной особе, прелести которой однако отнюдь не помешали ему завести любовницу, которая покорила его до такой степени, что он желал смерти своей жены.

То ли из любопытства, то ли следуя своим подозрениям, эта женщина, роясь однажды в карманах своего мужа, нашла завалившуюся за подкладку пачку писем, одно из которых содержало следующие строки:

«Недалек день нашего счастья; моя жена, которую я ненавижу, вскоре станет матерью; я сам буду ее акушером, и страдания наши кончатся. Я сделаю так, что она уснет… ты меня понимаешь. Моя сестра в курсе».

Вечером того дня, когда она сделала это открытие, я вернулся домой в обычное время. Она была одна в своей комнате; она видит меня, зовет, передает эти письма и просит унести к себе и прочесть. Не могу описать ужас, который я ощутил. Эта женщина обожала своего мужа, она была образец нежности, чистого нрава и сдержанности. Я относился к ней с уважением и привязанностью; может быть, у другого мужчины эти чувства стали бы источником опасности, но я взял себе за правило никогда не склонять замужнюю женщину к нарушению своего долга. В таких обстоятельствах я был бы вовлечен в преступление, если бы не использовал все мои возможности, чтобы спасти эту несчастную. Я направляюсь к ее отцу, нахожу старика, отягощенного годами и лишенного энергии, который ограничивается тем, что пускается в слезы; он, впрочем, неспособен предоставить ей убежище в своем жилище, едва достаточном для него самого. У меня в городе был кузен, респектабельный отец семейства; я обратился к нему; он согласился предоставить комнату этой несчастной, которая, прибыв к нему в шесть часов вечера, в девять родила. Я обратился к Загури и, рассказав ему о случившемся, передал ему письма, содержащие доказательства. Я возвращаюсь к себе в десять часов и нахожу двери моей комнаты запертыми; я стучу, и голос изнутри мне отвечает: «Не пустим».

Вынужденный провести ночь в отеле, я возвращаюсь назавтра к Загури, который, завидев меня, заявляет:

– «Вы хорошо сделали, что принесли и отдали мне эти письма, потому что, когда я проводил вчерашний вечер у члена Совета Трех, к нему пришел Дориа и попросил у него секретной аудиенции и сделал заявление, в ходе которого Инквизитор, вернувшись в салон, набросился на меня со следующими словами:

– Ваш протеже да Понте принялся за свое; не удовлетворяясь тем, что соблазнил жену уважаемого гражданина Венеции, он подговорил ее покинуть семейное обиталище и, в завершение скандала, поселил ее у себя.

Вместо ответа я предъявил ему все доказательства; тогда он обратил все свое возмущение против вашего обвинителя. Сейчас вы можете спать спокойно, вы белы как снег».

Между тем «уважаемый гражданин» продолжал вполне свободно встречаться со своей любовницей. Его жена отправила ему ребенка, которого родила; он поместил его в сиротский приют, я же… вопреки всем законам, на которые я полагался, и правилам, которыми руководствовался, что я могу сказать?… Должен ли я признать здесь слабость, в которой я сотню раз себя упрекал, и в которой сотню раз раскаивался?… Может ли мой пример послужить для тех, кто, слишком понадеявшись на себя, не хочет признать справедливость этой аксиомы:

– От любви может спасти только бегство; я тут действовал по другому; уверенность, которую внушил мне Загури, сугубая близость мужа со своей любовницей и, прежде всего привязанность, которую я принял за сострадание, чувство вполне естественное, усиленное еще мыслью об опасности, от которой я избавляю эту несчастную, все это меня увлекло…

Я вырываю эту страницу из мемуаров.