LXXV

LXXV

Убедившись, не без сожаления, что я не могу ангажировать во Флоренции личность, пригодную для театра в Лондоне, я решил вернуться обратно и снова поискать в Болонье. Эта поездка была отмечена только одним инцидентом, который угрожал стать серьезным и который, к счастью, обернулся в комический.

Ночь была холодная, дул ветер, резкий, колючий, обильный снег покрывал дорогу. Я выехал в ночь на двуколке, очень плохой, и с двумя лошадьми – еще более плохими. У меня не было выбора, хозяин этого жалкого экипажа был единственный, кто, под давлением золота, согласился меня везти при слухах об имевшемся столкновении между двумя армиями. Немного не доезжая до Пиетра-Мала, в то время, как я спал глубоким сном, моя двуколка совершила кульбит; я проснулся на матрасе из глубокого снега, у меня на спине лежала моя телега, парализуя мои движения. Была ночь, но небо было ясное и луна сверкала ярким блеском. Мой Автомедон пришел мне на помощь, и, с «aff? di dua»[27] – ругательство, обычное среди флорентийского народа – он развязал постромки с замечательной скоростью и, призывая меня к спокойствию, побежал к хилой хижине поблизости искать помощи и присутствия. Несколько минут спустя, вернувшись с двумя крестьянами, он смог поставить меня на ноги, но контуженного, разбитого и весьма продрогшего. Я был доставлен, скорее мертв чем жив, в Пиетра-Мала, как раз в ту гостиницу, где уже останавливался. Любезная хозяйка меня узнала и поместила в удобную постель. Там, лежащего с пораненными руками и ногами, меня заставили выпить превосходного вина Кьянти, два или три стаканчика Альхермес, удивительного ликера, рецептом которого владеет одна Флоренция. Менее чем в три часа я был расположен и готов пуститься снова в дорогу, но мой возчик, в свою очередь, улегся в кровать, порекомендовав хозяину гостиницы сказать мне, что ни лошади ни коляска не в состоянии доехать до Болоньи и он просит меня уплатить ему то, что я сочту достаточным за проделанный путь и изыскать другого способа продолжить мое путешествие.

Хозяин посоветовал мне нанять двух лошадей, одну для себя, а другую для проводника. Что я и проделал при его посредничестве; я отправился при первых лучах дня; лошадь, на которую я уселся, была ростом не больше осла, но была сильна и очень послушна. Я прибыл на место к вечеру. На другой день я договорился с известным посредником, главным поставщиком всех театров Европы, и благодаря ему заключил контракт с Аллегранти и Дамиани, примадонной и тенором, двумя выдающимися талантами, единственными, кто оставался без ангажемента в Италии.

Грохот войны все нарастал, я мечтал о возвращении в Лондон. Аллегранти хотела сопровождать меня, вместе со своим мужем и сыном. Мы покинули Болонью к концу декабря и в первых числах января прибыли в Aoste.

В этом последнем городе я встретил капитана Вильямса, которому я написал накануне моего отъезда из Венеции; он осыпал меня знаками дружбы и, после обмена взаимными комплиментами, сказал: «Вы отомщены, тот, кто необоснованно вынудил вас покинуть Венецию, потерял, по моей просьбе, свою должность. Дориа больше не нужно опасаться». Я поблагодарил его; он заставил нас задержаться на пару дней, опоздание, которое имело самые неприятные последствия для меня.

Банти поручила мне своего сына, возрастом одиннадцать лет, сын Аллегранти был почти того же возраста; эти двое, пока мы были на обеде у Вильямса, вздумали, из возмутительной шалости, улизнуть из гостиницы, где мы их оставили, прихватив с собой несколько ценных предметов. Только после многих розысков, учиненных матросами сэра Вильямса, мы смогли их найти у одного крестьянина, который на основании басни, выданной ими, дал им убежище на ночь. Этот инцидент, к счастью, не имел никаких последствий. Мы проследовали вплоть до немецкой деревни, близ Брунсвика, которая за несколько дней до того была сожжена французами. Оставалось только несколько домов и лишь одна гостиница. Ввиду приближения ночи мы были вынуждены там остановиться. Эта гостиница представляла собой развалюху, у которой не было стекол ни в одном окне. Обитаемыми были единственная комната на первом этаже и кухня. Мы заняли комнату и спросили ужин. Явилась хозяйка принять наш заказ. Моя жена попросила бульону.

– Бульон… Из чего? – ответила та.

– Из мяса или птицы, из чего хотите.

– Из мяса в пятницу! Подите вон из дома, безбожники!

Ее муж, видя ярость и состояние, в какое повергла эта сцена жену, попытался ее успокоить, но тщетно. Прихватив ключ от комнаты, так, что мы не заметили, она испарилась. К счастью, она забыла прихватить в то же время и ключ от провизии. Муж, более склонный, чем она, к капитуляциям согласия, вручив этот ключ моей жене, взялся устроить ее, как полагается. Мы поужинали, оголодавшие, ни хорошо ни плохо. Когда настало время ложиться в постель, оказалось, что мы не можем войти в комнату, дверь от которой была заперта. Решили, что дамы и дети лягут в экипаже, а г-н Харисон, муж Аллегранти, и я удовольствуемся соломенными матрасами в конюшне. Но холод, от которого наши пальто, которые мы взяли, нас не спасали, и большое количество крыс огромного размера, которые развлекались, грызя наши сапоги, заставили нас вернуться в кухню, где испарения от дыхания более чем тридцати грудей, в соединении с ужасным жаром от железной печи, грозили нас удушить. Эти тридцать дыханий сопровождались звуками, бросавшими вызов охотничьему рогу. Неустрашимые спящие лежали вперемешку на столах, скамьях и даже на досках, подвешенных веревками к потолку, подобно гамакам, которые при каждом движении спящего грозились обрушить свой груз на наши головы и нас раздавить. На рассвете мы покинули эту проклятую гостиницу и достигли Арбурга.