XXXIX

XXXIX

Наконец настал февраль. В доме Барди безостановочно готовились к отъезду, и вот в одно прекрасное утро в Поджончино приехала машина, присланная дискографической компанией, чтобы отвезти Амоса и Элену в Рим, где он должен был принять участие в одной важной телепрограмме в преддверии фестиваля. Собрались все члены семьи, как всегда бывало по самым торжественным случаям. Синьор Барди подождал, пока сын спустится вниз с чемоданом и рюкзачком за спиной, затем помог поставить вещи в багажник автомобиля и обнял его с невиданной доселе силой. Этот порыв немало удивил Амоса. Что касается мамы, она, будучи явно растрогана больше мужа, решила на этот раз сыграть роль сильной женщины, которая не дает волю чувствам, что бы ни происходило, и попрощалась с молодыми супругами с наигранной радостью. Амосу такое ее поведение было хорошо знакомо, и он почувствовал к матери внезапную нежность. «Бедная мама! – подумал он. – Представляю, что она испытывает сейчас и как старается держать себя в руках, чтобы подбодрить меня!» Чтобы окончательно не разволноваться, он стремительно сел в машину, захлопнул дверцу и, стараясь отвлечься, принялся налаживать положение сиденья.

В Риме ему уже не хватило времени, чтобы заехать в гостиницу и освежиться, и водитель поехал прямо в телестудию Париоли, проводил супругов Барди до съемочного павильона и удалился. Какая-то девушка привела Амоса с женой в гримерку, принесла воду и кофе и предупредила, что через несколько минут его позовут на грим.

«Почему у вас такое странное выражение лица?» – спросила гримерша. Амос с трудом переносил процесс гримировки, прикосновения к коже своего лица, запах косметики и липкую пудру. А ведь девушку попросили лишь придать легкий румянец его щекам!

«Ничего-ничего! Не беспокойтесь! – с улыбкой ответил Амос. – Я просто не привык к этому и, честно говоря, стесняюсь…»

Наконец занавес поднялся, и ведущий стал представлять гостей. Когда настал черед Амоса, он поднялся и по знаку ведущего запел одну из песен из своего первого альбома. Это была итальянская версия латиноамериканского хита – с очень простой и запоминающейся мелодией, в исполнение которой он вложил весь свой юный пыл и всю страстность своей натуры. Публика разразилась оглушительной овацией еще до того, как он допел песню до конца.

Сидя в партере на одном из последних рядов, Микеле не верил своим глазам: в этот момент он признался самому себе, что не в силах найти логического объяснения столь громкому успеху.

По окончании съемок Элену и Амоса ждал другой автомобиль, который повез их на вокзал Термини. Водитель, такой полный, что его мучила одышка, отчаянно торопил супругов, пугая их опозданием на поезд. Это был веселый и разговорчивый тип – он всю дорогу расспрашивал молодого певца о его планах и обещал следить за его выступлением в Сан-Ремо по телевизору, сказав, что отныне будет его «болельщиком».

Амос улыбался в ответ, но мысли его были заняты совершенно другим.

Приехав на вокзал, они побежали на перрон, где поезд уже готовился к отправлению. С вещами и билетами в руках, они пытались определить, где же тот купейный вагон, где им предстоит провести ближайшую ночь. Амос хотел спросить у кого-нибудь, куда идти, но платформа была пуста, а здание вокзала уже осталось далеко позади.

Поезд был настолько длинным, что мысль о том, чтобы пройти его до самого конца, просто пугала, и Амоса внезапно охватило странное ощущение, словно он бежит, одинокий и беззащитный, навстречу вагону, как бегут навстречу судьбе.

С Божьей помощью наши растерявшиеся пассажиры все-таки отыскали свои места. Воздух в купе показался им раскаленным до такой степени, что невозможно было дышать. Они спрятали багаж в специально предназначенные для этого места, и Амос тут же забрался на свою полку. Несмотря на то что она была слишком узкой для него, он чувствовал себя таким усталым, что даже эта полка казалась сейчас вполне удобной. Элена легла на нижнюю полку, прямо под ним, и оба замолчали, но вовсе не потому, что им не о чем было поговорить; напротив, они слишком многое хотели бы сказать друг другу, но эмоций было столько, что лучшим и самым эффективным способом навести в них порядок было молчание, которое стоило любых слов, прозвучавших бы банально и неуместно. Тишина была музыкой, и в звучании этой музыки сейчас нуждались оба.

Амос попытался заснуть, но был слишком перевозбужден. Волны воспоминаний захлестывали его. Он слышал голоса из прошлого и настоящего, фразы, которые подбадривали его, обижали и смущали, ловил проявления любви и сочувствия; теперь ему казалось, что он почти добрался до той точки, откуда сможет ответить всем и каждому, – только вот не знал, победителем он будет или побежденным. Самолюбие в нем отчаянно боролось со здравым смыслом, и он то и дело слышал, как голос Этторе напоминает ему: «Не воспринимай все слишком уж всерьез!»

Тем временем поезд постепенно набирал скорость, колеса монотонно стучали, и вскоре в вагоне вообще перестали разговаривать. Контролер уже проверил билеты, порекомендовав пассажирам запереть купе перед сном, чтобы не обнаружить неприятных сюрпризов по прибытии.

Поезд часто останавливался, и Амос еще не спал, когда вдруг услышал, как в ночной тишине, сквозь звуки холодного зимнего дождя, голос из громкоговорителя объявил о прибытии на вокзал Пизы. «Я мог бы сойти здесь, в моем городе, и самолично решать, куда двинется моя жизнь! Почему же мне кажется, что у меня нет сил сделать это? Почему я улыбаюсь своим мыслям и остаюсь лежать на полке, скрюченный и неподвижный, и даю увезти себя, как кто-то за меня решил?»

Поезд отошел от платформы почти сразу же. Амос перевернулся на другой бок. Внезапная усталость овладела им; он закрыл глаза и уснул.