3. Пробуждение сознания
3. Пробуждение сознания
Стоит теперь рассказать о самых первых часах реанимации, ход которой я знаю по записям, сохранившимся у меня, потому что я не поспел ко взрыву.
После полной регенерации физиологической, после излечения раны, принесшей Пушкину смерть, был продуман весь ритуал пробуждения личности. Окутанное проводами датчиков тело спало на стенде-кровати. Приборы показывали полную норму.
И вот Бородин вдохновенно, как дирижер, включил нужную аппаратуру. Началась реанимация сознания.
…Дрогнули веки, голос прошелестел стереотипное для всех пробуждающихся «Где я?» — Стереотипным был и ответ: «В больнице. Вы живы, Вы здоровы». Веки удовлетворенно опустились, появилось подобие довольной улыбки: слух действовал! Чувства просыпались!
Свершилось! Бородин и его сотрудники не смели дышать, не отрывая глаз от приборов. Кто-то упал в обморок, на упавшего даже не взглянули, только перехватили его кнопку на пульте. Пушкин шевельнулся, сжатием проверил пальцы правой руки.
Снова и снова его погружали в гипнотический сон. «Вы живы, Вы здоровы, Александр Сергеевич Пушкин. Ваша жизнь вне опасности», — тихо повторяли аппараты, да щелкало что-то в приборах… Сутки… Сутки… Бородин весь пропах ароматом натурального кофе, который истреблял в неимоверном количестве, не жалея собственного сердца.
Во время коротких промежутков пациенту постепенно сообщали все, с ним происшедшее. Он открывал глаза. Вокруг толпились белые халаты…
— Николай Федорович! — позвал он Арендта и поискал глазами своего врача. Выступил Бородин, поклонился: «Лечил Вас я, Николай Степанович Бородин!»
— Я не умер? Да?
— Вы живы. Наука теперь все может, Александр Сергеевич!
Это был первый его диалог.
«Наука все может, все может наука… наука…» — однообразно слышалось в лаборатории, где он лежал в полусознании.
Самое трудное — шок узнавания, что он находится в другом времени, постепенно было преодолено плавными управляемыми подталкиваниями сознания к этой мысли. С каждым днем возвращающееся сознание принимало без травмы главное потрясение — временной сдвиг. Тонкая паутинка перехода из одного временного пласта в другой не оборвалась у Пушкина безумием. Еще на стенде он спокойно и достойно принял сообщение, что от прошлого его отделяет почти полтора века. Позднее он говорил мне, что к этому, видимо, подготовило его чтение сказочной фантастики его времени.
Дрогнули только, поколебались стрелки показателей на приборах и замерли на норме. Бородин потом объяснял: в противовес шоку при осознании временного сдвига сработала ликующая истина: «Я жив!»
Речь становилась все более связной, обнаруживая все большее понимание ситуации. «А Натали? Дети? Друзья? Недруги? — они тоже?., или не существуют более?» Ему обещали познакомить его с праправнуками.
— Почему же воскресили именно меня?..
Объяснили его посмертную роль в русской литературе.
Здесь первая его слеза.
— Помилуйте, в те времена поэтов было целое воинство…
— Покамест мы воскресили одного главнокомандующего, — сказал шутливо Бородин.
И тогда пошутил сам Пробужденный:
— Стало быть, я теперь человек из реторты? Гомункулус?
Ему разъяснили, что он — настоящий, сам, тот, которого мы называем «наш Пушкин».
— Ваш Пушкин! Но свой ли?.. Помилуйте. Нельзя ли убрать эти проволоки и странные ящики? Или теперь всегда так быть должно?
«Проволоки» — провода убрали по разрешению Бородина. Только ежечасно делали нужные исследования. Он сам попросил ванну. И, оглядывая свое обнаженное тело в зеркале, тронул шрам на месте раны: «Знал, куда целил, подлец!» — процедил сквозь зубы — все вспомнил, полностью. Узнав позднее, что при обнажении тела среди белоснежных халатов были женщины, очень сконфузился, как девушка. Спросил Бородина: неужели ему теперь никогда не остаться одному, а все под наблюдением сотрудников и приборов. Его оставляли одного, как он думал, не зная о наблюдающей аппаратуре. Принесли модный щегольской костюм, сшитый по мерке. Простота современной одежды его очень пленила. Он радовался, как ребенок, примеряя и разглядывая детали своего нового туалета. Вышла первая неловкость: предложили все это надеть на себя, он поискал глазами кого-то. «Слугу!» — догадались присутствующие и бросились помогать. Он сказал смущенно: «Полагаю, здесь все очень образованные люди, мне неловко…» И тогда в самых общих чертах узнал о социальных переменах в нашем обществе и обрадовался «равенству и братству» столь взволнованно, что Бородин помрачнел: не много ли сразу нового!
Потом его интересы вышли за пределы личного. Он задавал вопрос за вопросом. Такого страстного, бурного стремления все скорее познать никто не ожидал, а Бородин притормаживал информацию: «Постепенно, постепенно все узнаете!» — «Я не дикарь! — возмущался поэт. — Я многое предвидел!»
«…девять, десять, шестнадцать… — считал он этажи корпусов института, когда ему разрешили посмотреть в окно. — Разве не разбиваются стекла, из которых нынче строят дома?»
Стенд-кровать была оставлена, он был поселен в описанной мною комнате, откуда выходил в лабораторию для обследования в точные часы, — он оказался прилежнее даже своих опекунов, будто чувствовал себя не объектом, а участником эксперимента, старался ему помогать, как мог. Первое время это, как и непрерывный процесс узнавания, отвлекало его от иных раздумий. Всего, что началось после.
С быстротой непостижимой усваивал термины и слова, обозначающие новые для него понятия. Скоро перестал удивляться чему-либо. Даже осторожное сообщение о космических полетах не поразило, да и что могло его удивить после того, что случилось с ним самим!
Сразу же Пушкин потребовал книг. Предложенные пленочные записи отверг, обрадовался, что печатаются «настоящие книги», листы которых шуршат под пальцами.
— Бог мой, как нынче густо печатают! — вскрикнул, жадно выхватив из рук первую принесенную ему книжку. Это были его сочинения. Надо было видеть, как восхищенно ласкал он тонкими пальцами красивые томики, рассматривал бумагу, шрифты, иллюстрации, верстку: «Вот оно, вечно живое! Самое в мире ценное!» В первые дни общения с книгами, когда он не столько читал, сколько рассматривал, даже вопросов задавал мало обо всем, что не касается книги.
Бородин разволновался, не много ли читает, не испортил бы глаза непривычными шрифтами, распорядился и чтение дозировать, но Пушкин ласково протестовал: мало! Мало!
Вот тогда к нему пригласили меня. А курс послепушкинской литературы, истории и философии читать ему назначили академика Северцева, посвященного в тайну эксперимента.
Так Александр Сергеевич Пушкин — второй, как он сам шутливо себя называл, вошел в новое свое существование.
Бородин отсыпался после бессонных месяцев, но жизнь свою облегчил мало: неустанно следил за своим созданием, требовал точности в наблюдениях, а главное — особой осторожности, постепенности информации. Коллеги упрекали: «Вы действительно, делаете из него гомункула. Надо расширять спектр познания нового!» Старик смотрел исподлобья и твердил: «Рано! Рано! Эксперимент еще далеко не закончен. Публиковать его ни в коем случае нельзя!»
Сотрудники Института терпеливо ждали, и сам Пушкин тоже. Все считали эксперимент удавшимся: Пушкин был воскрешен полностью.
Однако, полностью ли?