2. Лорочка

Среди впечатлений лагерной жизни незаписанное:

Как-то на рассвете на носилках в нашу беловскую лагерную больничку принесли из общего барака стонущую Женю Тарду. Рядом с нею пищало под простынею с проступающими кровинками что-то живое. Плацента уже вышла благополучно. Я сделала все необходимое. Юная мамаша вся была покрыта расчесами — диагностированными как чесотка. «Я не буду кормить, — шептала. — Пусть умрет!»

Оказывается, Женя, совсем еще юная девчонка, очень мало знающая о процессе рождения ребенка, все время «скрывала» беременность, не ходила в баню, туго бинтовала живот. Думала — вот рожу потихоньку, выброшу на мороз или в уборную, и никто никогда ничего не узнает. А главное, не узнает старшая, воспитавшая ее, очень, очень строгая сестра. Обе они из Харькова.

У Тарды был один год заключения — «детский срок» — за какое-то незначительное воровство или опоздание на работу — и была она «пригнана» с Украины на работы в Сибирь. Из, так называемой, «хорошей семьи», столь строгой, что юное существо, еще девственное, ничегошеньки о половой жизни не знало. Казалось: и рожать можно «потихоньку», чтоб никто ничего не заметил…

А лагерный врач Дима Ж-ов был страстный «девочник». Узнав, что Женя — девушка, дефлорировал ее и обрюхатил. Потом его взяли на другой лагучасток. Сама Тарда застенчиво отрицала его отцовство, может быть, после дефлорации ее и «обрюхатил» другой, но сам доктор Ж-ов, когда я вновь столкнулась с ним на Тыргане и рассказала, был обрадован и посчитал отцом себя. И адрес Жени взял.

— «Не буду кормить, — рыдала девочка. — Меня дома убьют, если приеду с ребенком». — А срок ее освобождения был уже близок.

— А ну, корми! — наступали мы, обрядив ее и ребеночка — девочку. «Корми, а то убью тебя, негодяйку!» — гремела я. И Женя дала сосок, налитый молоком.

И тут случилось чудо! Сжимая сосок чесоточной рукой, она терпеливо совала ребенку в крошечный ротик коричневый кончик груди, и лицо ее, почерневшее от пережитой муки, постепенно светлело и улыбалось.

И новорожденная стала жить! Назвали ее Лариса — Лорочка по желанию матери. Она рассказывала: «Живот у меня был некрупный, да я его еще утягивала. Пятна на лице появились — девчонкам говорю: «от загара». Женя была «расконвойка», т. е. ходила без часовых, весь день на работе, на ночь приходила в барак только спать. И никто, вроде бы, не замечал. Когда же ночью начались роды (она догадалась: «Это уже роды»), девочка молча лежала, накрытая одеялом (койки у расконвойки были отдельные) и терпела муки. «Вот хорошо, что ночью, — думала, — выброшу в уборную — никто и не заметит». Но ребенок закричал, и все открылось. Тогда, уже родившую, ее принесли к нам.

Так я стала 38 лет «бабушкой» Жениной крохотной Лорочки.

Мать ее менялась на глазах. Попавши в условия больнички, все же человеческие, перестала быть замкнутой и грубоватой. К девочке своей привязывалась все сильнее. Говаривала: «Ах, как я могла!» Ребенок оказался здоровенький и крепенький, рос быстро и делался просто очаровательным. Первые недели мы лечили мать от чесоточных струпьев, от «цветения» кожицы у малютки. Сложена юная мамаша была неплохо: высокая, стройная, но тело было какое-то «плебейское» — дряблое и не юное. Женя до конца срока оставалась в стационаре, в чистоте. Встав после родов, снова пошла на работу, в зону приходя несколько раз в день на кормление, и почти круглые сутки (я тоже жила в палате) ребенок был на моем попечении — утехой всего женского общества медиков и больных. Белье для ребенка мы сделали из старых мягких простынь, раздобыли и кое-какое одеяльце.

Какое счастье было мне — впервые в жизни — пеленать, купать грудничка. Особенно трогательна была она, когда при пеленании или после купанья рефлекторно вытягивалась в пеленке «солдатиком» — ручки прижимая к бокам и смыкая ножки, тянулась всем упругим розовым тельцем и, довольная, сухонькая, засыпала рядом со мною. Я брала тугонький сверточек и выходила «за бараки», на воздух. Если заплачет — качала на руках и пела ей «колыбельную»: «Долог, долог путь до Типперери» — очаровательную песенку английских солдат. Ее по-русски исполняли на эстрадах в Кемерово певицы. И ребенок привык к мотиву и тотчас засыпал.

А как от Ларочки пахло! Живем детским теплом и птичкой!

Никак, никак не утомляла меня эта малютка! А крохотные ручки, которые она клала мне на шею, когда, голенькую, я осторожно прижимала ее к груди! А пузыри, которые она пускала от удовольствия, когда ее сжимали путы пеленок, поднимая круто полненькие розовые ножки! А как пыталась в рот взять пяточку!

Женя Тарда даже немного ревновала ее ко мне, т. к. только кормила. Лорочка даже ночью спала рядом со мною: матери надо было хорошо выспаться для дневной работы. Она от матери, уже насытясь, сразу тянулась всем тельцем в мои руки — бабушкины.

Приближался час освобождения матери из заключения. Начальству уже не имело смысла этапировать ее в спецзону для «мамок», т. е. женщин с грудными детьми. Тарда нервничала: что ей скажут домашние?!

Времена были нищие, послевоенные. Женя очень беспокоилась, что у нее при освобождении заберут, как она говорила, «шинелку» (без мягкого знака), ею как-то за зоной приобретенную, совсем новенькую: в описи ее вещей шинелька записана не была, а при освобождении полагалось «шмонать» и отбирать казенное. А из шинели она хотела по освобождении, уже дома, сшить себе пальто. Я обменяла у нее подержанный грубошерстный свитер на шелковую кофточку, присланную мне в посылке из дому. Как девчонка радовалась кофточке! Как пригодился мне этот «тардин свитер» в дальнейшем моем «хождении по мукам»!

«Шинелку» у нее отобрали все-таки. Об этом я узнала из открытки (довольно грамотной), присланной мне ею с дороги.

Расставанье с Лорочкой мне было тяжело, но я знала, что уезжает она с уже сильно любящей ее мамой. Пришла и еще открытка, уже из Харькова. Как ни трепетала девочка перед встречей ее родными «с дитем на руках», все обошлось, конечно. Встретили ее и ребенка — без недоуменья.

Оказалось, она им и не писала, что попала в заключение. Узнали, обрыдали и приняли ее и ребенка радостно и родственно.

Вот в памяти моей розовый младенец (увы — не мой!) и пускает пузыри и ножки вытягивает, и ручки при пеленании! А «младенцу» тому уже, если жив, пятый десяток на исходе…

Боже, как долго живу! Сколько житейских волн надо мной прокатилось!