Гете и его мать

Какая чудная галерея женских головок открывается перед глазами, когда мысленно перебираешь главные факты из жизни великого поэта! На первом плане, конечно, стоит его мать. В истории великих людей можно насчитать еще только один случай, когда величие человека было в такой степени связано с влиянием матери, как это мы видим на примере Гёте, — мать Гракхов. Как и она, Екатерина-Елизавета Гёте была уверена, что из ребенка ее выйдет со временем нечто выдающееся, и, обладая мягким, ровным, но в то же время и энергичным характером, она всю силу воли, весь свой такт и ум употребляла на то, чтобы довести сына до желанной цели. Она вышла замуж за человека, которого не любила, и сделалась матерью, когда ей было всего восемнадцать лет, но это не только ее не состарило, но, наоборот, сделало молодою на всю жизнь. «Мы с Вольфгангом всегда были близки друг к другу, — говаривала она, — потому что оба были молоды». Тихое, радостное настроение никогда не покидало ее. Если какое-либо обстоятельство могло повлиять на ее спокойствие, она заботливо устраняла его. Слугам она приказала никогда не сообщать ей печальных новостей, а когда однажды Гёте заболел, никто не говорил с ней об этом, пока сын не выздоровел. «Я знала все, — говорила она впоследствии, — но ничего не говорила, потому что всякий разговор о нем только бесполезно растравлял бы рану моего сердца; теперь же я готова говорить об этом сколько угодно».

* * *

Следующий случай из детской жизни Гёте свидетельствует о невозмутимом спокойствии его матери, том именно спокойствии, которое, перейдя к сыну, было впоследствии окрещено названием «олимпийского». Маленький Вольфганг забрался однажды в помещение, где хранилась посуда, и начал бросать ее на улицу, одобряемый веселым смехом товарищей, братьев Оксенштейнов, живших напротив. Посуды было перебито уже изрядное количество, когда вдруг вошла мать. Как бережливая хозяйка, она пришла в ужас, но это ей не помешало тотчас перейти в умиление при виде дорогого сынка, весело смеявшегося под такт разбиваемых тарелок, мисок и тому подобных принадлежностей кухонной утвари.

Вечная невозмутимость матери, связанная с осмысленным, разумным отношением к воспитанию сына, сделала то, что и сам Гёте унаследовал все качества матери, засвидетельствовав это впоследствии в следующих стихах:

Отцу обязан ростом я,

Серьезной в жизни целью,

От матушки — любовь моя

К рассказам и веселью.[54]

Действительно, трудно сказать, кому больше была присуща любовь к рассказыванию сказок — Гёте или его матери. Сказки доставляли ей самой наслаждение. «Я, — говорила она, — никогда не уставала слушать. Воздух, огонь, землю, воду я представляла в виде принцесс, всем явлениям стихий придавала особый сказочный смысл и нередко сама верила вымыслам более даже, чем мои маленькие слушатели. Рассказывая о путях, ведущих от одной звезды к другой, о нашем будущем переселении на звезды, о великих гениях, с которыми мы там встретимся, я ждала с не меньшим нетерпением часа рассказа, чем и сами дети; я не меньше их интересовалось знать дальнейший ход моей импровизации, и всякое приглашение, прерывавшее наши вечерние беседы, было для меня крайне неприятно. Когда я рассказывала, Вольфганг уставлял на меня свои черные глаза, и если судьба кого-либо из его любимцев не соответствовала его ожиданиям, он был недоволен, жилы напрягались у него на висках и он глотал слезы. Часто прерывал он мои рассказы возгласами вроде следующего: „Но, маменька, ведь принцесса не выйдет замуж за скверного портного, если даже он и убьет великана“. Когда, по случаю позднего часа, я откладывала окончание рассказа до следующего вечера, то была уверена, что в этот промежуток он станет делать разные предположения о том, что будет далее, и это сильно подстрекало деятельность моей фантазии, и если продолжение рассказа соответствовало его предположениям, он весь вспыхивал и по одежде видно было, как сильно билось в это время юное сердце. Свои мысли о дальнейшей судьбе героев рассказа он поверял бабушке, у которой был любимцем, а та передавала мне, и я применяла продолжение рассказа к его мыслям, дипломатически скрывая от него, что их знаю. Надо было видеть, с каким энтузиазмом слушал Вольфганг, как его глаза горели восторгом, когда предположения его оправдывались!».

Но роль матери Гёте не ограничивалась одними положительными моментами. Она выражалась иногда и в отрицательной деятельности — там, где нужно было избавить будущего поэта от чьего-либо дурного влияния. Сказалось это особенно на отношениях к отцу Вольфганга, человеку суровому, узкому, педантичному, для которого все сводилось к сухой казенщине, не исключая даже такого сложного и не поддающегося рутине дела, как воспитание. Мать усердно ограждала сына от черствого закала отца, ведя правильную борьбу с ним не только прямыми, но и косвенными средствами. Известен, например, такой случай. Отец Гёте не признавал из отечественных писателей никого, кроме таких знаменитостей, как Галлер, Дроллингер, Хагедорн, Крамер и тому подобных писателей, давно уже канувших в Лету. Больше же всего ненавидел он Клопштока с его «Мессиадою», которая так сильно волновала уже в то время умы в Германии, ненавидел главным образом за нерифмованные гекзаметры, составлявшие для него предмет ужаса. Мать Гёте, конечно, была иного мнения о Клопштоке и, сама находясь под его влиянием, позаботилась, чтобы запретная книга попала в руки её детей, т. е. Гёте и его сестры Корнелии. Нечего и говорить, что Вольфганг стал с увлечением всасывать в себя запрещенную книгу и по целым часах просиживал не раз вместе с сестрою за чтением преступных гекзаметров, под охраною бдительного ока маменьки. Часто они декламировали. Однажды брат и сестра читали ту часть «Мессиды», в которой сатана разговаривает с Андромалехом. Молодые люди, разделив роли, начали декламировать, сначала тихо, потом, приходя в экстаз, все громче и громче, пока, наконец, девушка, увлеченная патетическим местом, не крикнула на всю комнату: «О, я совсем разбит!». Отец в это время брился с цирюльником в соседней комнате, и крик этот до того испугал цирюльника, что он вылил мыльницу на фуфайку сурового советника. Тотчас же было приступлено к строжайшему следствию, произведен обыск, запретная книга найдена и преступники изобличены. Гекзаметр, конечно, был немедленно изгнан из отцовского дома, что, однако, не помешало любящей матери достать втихомолку другой экземпляр.

Вся мать Гёте в следующем ее рассказе, который передает с ее слов приятельница великого поэта — Беттина:

— В одно ясное зимнее утро, когда у меня собрались гости, — рассказывала ей мать Гёте, — Вольфганг предложить нам ехать на Майн, прибавив: «Ты, мама, ведь не видала катания на коньках». Я надела свою кармазиновую шубку с большим шлейфом, застегивавшуюся до низу золотыми пряжками, и мы поехали. Мой сынок тотчас принялся скользить, как стрела, между другими. Воздух подрумянил его щеки и пудра осыпалась с его темных волос. Когда ему попалась в глаза моя кармазиновая шляпа, он подлетел к карете, весело смеясь. «Ну, что тебе нужно?» спрашиваю я. «Ведь тебе в карте не холодно, мама, дай-ка мне свою бархатную шубу». — «Уж не намерен ли ты надеть ее?» — «Да, конечно, надену». Я сняла свою славную теплую шубу, а он надел ее и, накинув на руку шлейф, побежал на лед, как настоящий сын богов. Если б ты его видела, Беттина! Ничего не могло быть прекраснее! От удовольствия я хлопала в ладоши. Как теперь вижу его перебегающим из под одной арки моста к другой, а ветер несет шлейф во всю длину его. Твоя мать была тогда на льду; ей-то он и хотел понравиться…

В Германии до сих нор благоговейно относятся к памяти Екатерины Гёте, а в родном ее городе Франкфурте еще недавно, во время празднования 150-лет со дня рождения великого поэта, собирались ей поставить памятник. Не знаю, чем кончилась эта затея, но что, Frau Aja, как ее называли, заслуживает памятника, не сомневается всякий, кто читал и любил Гёте и воспитал на нем свое эстетическое чутье. Недаром один энтузиаст, поговорив с нею, воскликнул: «Теперь я понимаю, почему Гёте сделался великим человеком!».