Скандалом больше, скандалом меньше…

Но этим дело не закончилось. Лучшая оборона — это наступление. Столь постыдный и мелковатый скандал должен быть поднят до уровня скандала принципиального. И в самый разгар конфликта Лукашенко отправляется на экономический форум в Кран-Монтано, причем с установкой на грандиозный скандал.

Аудитория была заведомо враждебна. Но Лукашенко спокойно переносит, что его, президента европейской страны, в лицо называют диктатором. Он даже доволен, потому что это оскорбление приходится как нельзя кстати: это прекрасный повод обратиться не столько к Западу, сколько к собственным «подданным», «авторитетно» — международная трибуна все же! — высказать свою версию происходящего:

«Резиденция посольства — это территория страны, которую представляет посол. Она неприкосновенна.

Этих цивилизованных норм мы никогда не нарушали и нарушать не будем. И то, что вас здесь вводят в заблуждение, будто мы "захватили" территорию посольств, — это заурядная ложь. Речь идет о временном жилье — об особняках и дачах, в которых жили послы, уехавшие для "консультаций". Вы являетесь приверженцами неприкосновенности собственности. Так вот, срок аренды у них давно истек, кроме представительств двух государств — России и США. Поэтому дипломаты этих двух государств имеют право остаться в "Дроздах". Все остальные переедут в новое комфортабельное жилье, которое построено по их же просьбе в самом фешенебельном районе Минска»257.

Никакой срок аренды не истек, так что сведущим людям понятно, что президент Лукашенко попросту лжет.

Предположить, что все эти, мягко выражаясь, неточности, были от неведения, невозможно. Лукашенко ведь знал, о чем его будут спрашивать во время пресс-конференции, и, обвинив западных журналистов и организаторов форума в предвзятости и наличии двойных стандартов по отношению к Беларуси, сознательно шел на скандал. Не случайно во время проходившей в жесткой форме пресс-конференции он демонстративно покинул зал, а затем досрочно отбыл в Минск.

Теперь любые санкции, которые Европа может ввести по отношению к Беларуси, будут трактоваться не как реакция на нарушение белорусскими властями Венской конвенции, а как месть за «принципиальную» позицию президента в Кран-Монтано. Лукашенко ведь важно не то, что подумает Запад, а то, что скажет его электорат где-нибудь в Пуховичах или в Глубоком:

— Наш-то каков?! Не сробел!

— Как он их лихо отделал! Не покорился!

Избиратели из Пухович и Глубокого, не отягощенные познанием дипломатических конвенций, лукашенковское хамство воспринимают как нечто естественное:

— Не хотите нас признавать? А мы вас мордой в грязь!

— Не пускаете нас к себе? А больно нам это надо!

Так началась та личная изоляция, в которой оказался Александр Лукашенко после референдума 1996 года. Но Лукашенко полностью реализовал принцип Людовика XIV — «Государство — это я». И личная изоляция президента обернулась тем, что вся «республика оказалась в международной изоляции, она не признана в Европе, а в мире с ней решили "подружиться" лишь несколько диктаторских режимов»258.

Наиболее ярким проявлением изоляции стало троекратно принимавшееся решение Европейского Союза об ограничении въезда на территорию ЕС высших должностных лиц белорусского государства259.

У Запада оставалась лишь одна надежда: Лукашенко — это временно. В конце концов, все президенты приходят и уходят — по окончании срока полномочий.

Надежда была, прямо скажем, слабой. Привыкшие к определенным правилам игры, западные политики плохо представляли себе, с кем имеют дело. Лукашенко не вмещался ни в какие привычные рамки.

В какой-то момент он констатировал: «Так случилось, сегодня в Беларуси избрали президентом Лукашенко. Его наделили властью и требуют высочайшей ответственности буквально за все. Но это когда-либо кончится, понимаете?»260

Поняли ли это его слушатели — неизвестно. Но он сам вдруг понял и ужаснулся.

Да, Лукашенко добился власти безмерной, но не бесконечной. Он не предусмотрел этого, перекраивая Конституцию. Тогда, в 1996 году, он думал, что двенадцать лет — это очень много. А оказалось — мало. Оказалось, что сделать свою власть еще и бесконечной сейчас ему мешает даже не вся Конституция, а всего лишь одна строка в ней: «Не более двух сроков…»

Конец первой книги